— О, Нина… — Она прижала ее к груди. — Поэтому, наверно, никто ничего и не говорил тебе о нем. Они не хотели, чтобы ты узнала. Они чудовищно поступили, что скрывали это от тебя столько лет, но, может быть, они просто не хотели причинять тебе горе…

Никому из них не пришло в голову, что Джанет могла говорить неправду.

«Папа тоже думал, что ты умерла, — сказала Джулия. — Так сказала ему Анна».

Она и вправду чуть не умерла от гриппа. Смерть была очень близко, и Нине чудилось, будто долгое путешествие подошло к концу. Она всмотрелась в берег и увидела пальму и стоящую на пристани женщину с длинными рыжими волосами. Женщина протянула руки, готовясь обнять ее, но как только Нина ступила на берег, она споткнулась и вдруг очутилась в объятиях какого-то другого человека. «Это чудо! — услышала она. — Доктор был уверен, что ты уже не выкарабкаешься». Пристань и рыжеволосая женщина постепенно таяли, пока от берега не осталась лишь узкая полоска на горизонте. Нина изо всех сил старалась не потерять эту полоску из виду, но потом она моргнула… шторы раздвинулись, комнату залил свет, и она почувствовала, как что-то прижалось к ее губам. «Давайте, мисс, глотните чайку. Я знала, что вы выживете — в вас очень много жизни».

Две недели спустя ее выписали из больницы. Мэгги с Фрэнком приехали на машине и отвезли ее назад в Лондон. Она так похудела, что одежда болталась на ней как на вешалке, и пришлось одолжить у Фрэнка ремень, в котором он проделал еще одну дырочку. Они с Мэгги на заднем сиденье взялись за руки.

— Нужно узнать, куда они увезли Кирилла, — сказала Нина, стиснув сухие пальцы подруги, и почувствовала, как та кивнула.

— Но сначала ты сама должна поправиться.

Это стало смыслом ее жизни — поправиться и найти сына.

Поначалу она едва могла передвигаться по комнате, но Мэгги как-то умудрялась кормить ее ветчиной и пикшей с гренками, и вскоре Нина уже могла вскарабкаться по лестнице без посторонней помощи. Через месяц Мэгги поехала с ней в Брайтон, где они остановились в отеле «Роял Альбион». Нина позвонила Фэй Проктор, та пришла на следующий день и заключила ее в объятия, приговаривая: «Бедненькая, бедненькая голубушка вы моя!» Ее навестила и миссис Лэнг, у мужа которой под Рождество случился удар. Она поцеловала Нину в щеку: «Вы изумительно выглядите для того, кто только что оправился от гриппа. Я всегда знала, что вы очень сильная. Как и мой майор. Как только я поставлю его на ноги, мы будем каждый день гулять по бульвару, даже в самую ненастную погоду!» Нина заметила, что у миссис Лэнг стала слегка дрожать голова. Судя по всему, она забыла, что Нина уезжала из Брайтона беременная.

Чарльз тоже вернулся в Брайтон. На фронте во Франции он отравился газом во время химической атаки; легкие были не очень сильно повреждены, зато пострадали глаза. Он настоял на том, чтобы поехать с Ниной на склад и разобрать ее пожитки. Там была кое-какая мебель, завернутая в войлок и старые простыни, и фанерные ящики из-под чая, которые аккуратно заполнила и пометила Фэй.

— Моя мать переехала в Суррей, — сообщил Чарльз, вскрывая один из ящиков, с надписью «спальня». — Она обожает жить в деревне — там у нее находится уйма поводов для нытья. Вчера вечером я разговаривал с ней по телефону — у нее там есть телефон, но нет газа и электричества, — и самым частым в ее речи было слово «примитивный». «Деревенская жизнь настолько примитивна!» Она купила пару козочек, рассчитывая, что будет вволю кушать молоко и творог, и теперь только тем и занимается, что гоняется за ними по полям разгневанных фермеров.

— Ну и как, много выходит молока? — поинтересовалась Нина, наблюдая за тем, как он приподнимает крышку.

— Нет никакого молока: обе оказались козлами. Она назвала их Шум и Гам.

Когда они открыли ящик с одеждой Ричарда, Нина вынула его домашнюю куртку, поднесла ее к лицу и вдохнула запах. Чарльз отвернулся, и ей впервые пришло в голову, что когда-то они с Ричардом, очевидно, были любовниками.

— Мы с Ричардом любили друг друга, — сказала она. — И между нами было полное взаимопонимание. — Чарльз ничего не ответил, и она продолжала: — Отец Кирилла был австралийцем. Он погиб под Ипром.

Чарльз вытер глаза и кивнул:

— Спасибо, что сказала мне, Нина. Я боялся, что ты могла затаить обиду на Ричарда за его безрассудство.

— Я винила себя в том, что он ушел тогда вечером из дома.

— Ты не должна корить себя, я не раз предупреждал его… О Господи, — вздохнул он, увидев, что она вытирает глаза, — мы просто два сапога пара, правда?

Нина положила фотографии мамы и Ричарда в металлическую шкатулку, где хранила письма Гарри. Затем они пометили те ящики, которые нужно было отправить в Ниццу.

Сама Нина выехала в Ниццу две недели спустя, в марте девятнадцатого года. Она все еще не набрала вес после болезни, но от Кати, у которой недавно родился пятый ребенок, вообще осталась кожа да кости, глаза ввалились.

— Мы отощали, точно военнопленные, — усмехнулась Катя.

Пока Катя нянчилась с младенцем, Нина взяла на себя домашнее хозяйство. Как только выдавалась свободная минутка, она спешила в запущенный сад и смотрела, как играют ее племянницы. Боль от утраты Ричарда и Гарри, от разлуки с Кириллом вечно была с нею, наполняя каждое мгновение ее жизни, но все же исподволь, незаметно для нее самой сквозь горе начинала пробиваться радость, и зачастую она ловила себя на том, что улыбается, видя, как девочка пускает блинчики, бросая в пруд плоские камешки, или учится прыгать через скакалку.

Она держала на коленях драгоценный груз — кудрявую Иру, и дыхание девочки так сладко пахло молоком и печеньем, что подчас Нина закрывала глаза и представляла, что у нее на коленях сидит Кирилл. «Тетя Нина, — пухлые пальчики теребили ее браслет со скарабеями, — расскажи про дом, где вы с мамой выросли. Расскажи про сад, который был нарисован на стене». И прошлое продолжало жить, превращаясь в истории, которые рассказывала Нина: о том, как обедали под сиренями; о том, как солнце играло на стене; о том, как катались на коньках по замерзшему пруду, при свете фонарей, развешанных на ветвях нагих деревьев, и Катя в красной юбке кружилась быстро, как юла. «А волки были? — допытывались двойняшки Марина и Софья. — Волки гнались за санями?» Тогда Нина рассказывала, как папа с мужчинами, мечтавшими о шубе на волчьем меху, выходили с фонарями и ружьями в зимнюю ночь, и как только над замерзшим прудом раскатывалось эхо выстрела, со всех сторон поднимался волчий вой, так что усадебные собаки скулили и жались друг к дружке.

Днем, уложив девочек в постель, Нина рассказывала им сказки, которые они с Катей слышали от Дарьи. «Расскажи про царевну-лягушку», — сонно бормотала Ира, или Марина просила: «Расскажи про Финиста-ясного сокола». И Нина рассказывала о царевиче Иване, который женится на лягушке — женится против воли, ибо кому нужна жена-лягушка, но так ему на роду написано. Или о красной девице, что полюбила прекрасного сокола и, когда его похитила злая колдунья, отправилась по белу свету искать своего милого, и прежде чем она найдет его, придется ей сносить три пары железных башмаков и изломать три чугунных посоха…

— Мы бы тоже обошли весь свет, чтобы найти своего суженого, если бы его унесла колдунья, — деловито заявляла Софья, переглянувшись с сестрой.

Как бы ни изматывала Нину работа по дому, вечерами она засиживалась допоздна — писала письма церковным чиновникам, просила сообщить ей местонахождение преподобного Джереми Грегори и его жены Анны. Эти письма она рассылала и по разным городам Англии, и за океан — в Дурбан, Кейптаун, Сидней, Аделаиду, Окленд… Подходила Катя и склонялась над ее плечом. «Ты найдешь его, Нина, я уверена», — говорила она.

Мэгги с Фрэнком в Англии тоже старались разузнать что-нибудь. «Они все словно сговорились, у них ничего не выпытать, — горестно говорила Мэгги в один из своих приездов. — Хотя чему тут удивляться, когда на конференции епископов англиканской церкви противозачаточные средства объявили изобретением дьявола. Какая средневековая дикость!»

Так жизнь и тянулась почти четыре года, пока Нина не познакомилась с Николем, вдовцом с двумя дочерьми, еще совсем крошками. Это произошло в Каннах, на званом обеде, который давал один из деловых партнеров Ивана. Нина жалела, что туда поехала, и вдруг неожиданно для себя рассмеялась, когда ее сосед по столу сказал ей какой-то пустяк. Это был неуместный смех, и в нем слышалось слишком много — нет, не безумия, ведь она уже не была сумасшедшей, но слишком много знания. Собеседник вытаращился на Нину, и она обратила все в шутку с бокалом шампанского. Но, подняв глаза, она увидела, что мужчина, сидящий напротив нее, все понял. Он понял ее смех и ее трюк с бокалом, и от этого Нине на мгновение стало не так одиноко.

Через месяц они снова встретились на балу. А две недели спустя, когда они ехали в закрытом экипаже по приморскому бульвару, Николь сделал ей предложение.

— Ясно, нам нужно пожениться, — сказал он.

Нина отвернулась и выглянула в окошко. День был солнечный, но дул ветер, и на море вздымались волны. Чайки шумно ссорились на пляже, хлопая крыльями и налетая друг на дружку.

Как раз вчера Катя присела на край ее кресла и прошептала:

— Ты влюблена в него? Или это из-за его денег?

Нина чуть не расхохоталась, но потом увидела на лице сестры искреннюю тревогу. Но есть вещи, которые невозможно объяснить словами.

— Он познал горечь утраты, — ответила она, — и мне легко говорить с ним.

Она не хотела ничего говорить Кате о страсти. Секс с Николем стал для Нины возможностью потерять себя и одновременно обрести себя заново. Она так долго не чувствовала ничего, кроме пустоты и тоски. И вот плотская страсть унесла ее в другой мир. И пусть в том мире скорбь и горе не кончались — избавление от них могла дать только смерть, — там Нина испытывала чувства такой силы и глубины, что по крайней мере на какой-то миг боль отступала.

Она снова посмотрела на сидящего рядом мужчину:

— Слушай.

И под аккомпанемент шума моря и цоканья копыт Нина рассказала ему все: о маме и папе, о больнице, о Ричарде и Гарри, о своем безумии и об утраченном сыне.

— Понятно, — сказал он, когда она замолчала. — В твоей жизни было двое мужчин: гомосексуалист и католик. Теперь настал черед еврея.


— Его отец из хорошей французской семьи, зато мать — еврейка из Москвы; не секрет, что семья его жены покинула Петербург из-за связей с декабристами. Он на двадцать лет тебя старше, и у него скверная репутация. Его жена умерла всего полтора года назад, и ему нужна женщина, которая будет нянчиться с его малолетними детьми, но скорее всего он будет изменять ей.

Так Иван поучал Нину в столовой, будто его собственная репутация была безупречной, будто он не замечал, как Катя закусила губу.

— Мы с твоей сестрой сомневаемся, что ты будешь с ним счастлива. Ты должна уехать с нами в Мексику, я настаиваю на этом.

Только позавчера Катя предсказывала, что они недолго пробудут в Мексике: «Все наполеоновские планы Ивана потерпят крах. И года не пройдет, как мы вернемся обратно».

Нина покачала головой.

— Прости, Иван, я буду ужасно скучать по всем вам. Но я сама решу, как мне жить. Я остаюсь здесь и выхожу за Николя.

Двадцать четвертого апреля 1923 года, через неделю после того, как ей исполнилось двадцать четыре, Нина взошла по белым ступеням в церковь на Бульвар-дю-Царевич. Вошла она туда Ниной Трулав, а вышла мадам де Сенерпонт.

Девять лет они прожили в роскошном особняке за Променад-де-Англез. Хотя у совсем еще маленьких Лиззи и Веры была нянька, Нина сама купала и одевала их. Летом они втроем, в сарафанах и соломенных шляпах, с ведерками, ходили на долгие прогулки вдоль берега, подобрав юбки, и ноги у них чесались от песка и морской соли. «Ракушка! — таращила глаза Лиззи, и Вера припускала, переваливаясь на крепких ножках, за сестрой. — Маман, смотри, что мы нашли!»

Нина вынула фотокарточку их матери в массивной серебряной рамке из письменного стола Николя и поставила ее на камин в детской. «Не забывайте ее, — говорила Нина тихими вечерами, между чаем и ужином. — Ваша мама очень вас любила и никогда не хотела вас покинуть».

Николь рассказал ей, что когда Зинаида лежала при смерти, пришел священник.

— Она была в агонии, рак пожирал ее изнутри, а священник призывал ее возрадоваться своим мукам, ибо Христос тоже страдал. Бог, мол, избрал ее нести крест и тем самым выказать свою веру, и она должна быть благодарна за это. К тому времени она уже так ослабела, что не могла держать на руках малышку, но несмотря на это она нашла в себе силы, чтобы приподняться и плюнуть священнику в лицо.

Как-то раз, расчесывая девочкам спутавшиеся волосы, Нина увещевала их: