А Мак-Алистер утонул в безбрежном океане страха и наслаждения. Потом он с трудом вспоминал, что, кажется, расстегнул пуговицы у нее на платье, и оно соскользнуло с роскошных плеч Эви. Он был почти уверен, что именно она, а не он сам, раздела его до рубашки. А затем он, себя не помня, подхватил ее на руки и понес к кровати. То, как он сбрасывал с ног сапоги, его сознание упустило, зато он на всю жизнь запомнил, как осторожно и медленно приподнял подол ее сорочки и коснулся рукой ее горячей плоти.

Сбылась его самая сокровенная мечта.

Все его тайные желания, которые он полагая неосуществимыми, все его грезы, казавшиеся ему невозможными, — все они стали доступны и покорны ему в это мгновение. И он изо всех сил старался продлить его, насколько это возможно, в то время как страх и нетерпение подгоняли его.

Бери больше. Бери все.

Бери, пока можно. Бери все!

Он отогнал от себя эту мысль, запер ее в самом дальнем уголке сознания, и устроил пир наслаждения и блаженства.

Мак-Алистер позволил своим ладоням странствовать без спешки, а губам — путешествовать без определенного направления. Его рука легла на чувственное место под коленом. Губы скользнули по внутренней стороне бедра, вверх по животу, задержавшись на пышных бедрах, пальцы пробежались по тонкой талии и замерли, приподняв приятную тяжесть ее грудей.

Эви тоже изучала его, пустив в ход ладошки, которые двигались слепо и нетерпеливо, но Мак-Алистеру ее неопытные прикосновения доставляли неземное удовольствие. Он чувствовал, как ее маленькие пальчики расстегивали пуговицы на его рубашке, ощущал жаркие прикосновения ее рук к своей груди, а все остальное заглушал шум крови в ушах.

Он подождал еще немного, что далось ему ценой величайших усилий. И только уверившись, что Эви погрузилась в океан удовольствия и требует большего, он быстро снял с себя панталоны и накрыл ее тело своим.

— Эви, Эви, посмотри на меня. — Он поймал ее лицо в ладони и нежно поцеловал в лоб, отчаянно цепляясь за последние крохи самообладания. — Мы можем остановиться. Я могу прекратить все это. Если ты меня попросишь…

— Не останавливайся.

Он чувствовал себя последним негодяем оттого, что ждал так долго, прежде чем предложил ей все прекратить. И дважды негодяем потому, что послушался ее и пошел дальше. Но он не находил в себе и тени сожаления по этому поводу. Он просто дьявольски устал сражаться с тем, чего хотел более всего на свете.

Его рука скользнула вдоль ее тела и остановилась под коленом. Нежным и бережным движением он забросил ее ногу себе на бедро.

Ей будет больно. Он знал, что избежать этого полностью нельзя, но постарался сделать все как можно бережнее — вошел в нее медленными, осторожными толчками, вглядываясь в ее лицо и ища в нем признаки отвращения, смятения и неудобства. Но не находил ничего. Эви выгнулась под ним и застонала, обхватила его теперь уже обеими ногами и впилась ногтями ему в плечи с такой силой, что поцарапала кожу до крови.

Дойдя до ее девической преграды, Мак-Алистер с трепетным восторгом всматривался в ее запрокинутое лицо, на котором нестерпимое желание смешалось с неожиданной болью.

— Прости меня, — прошептал он и сделал последний, решительный толчок, погрузившись в нее полностью.

Ушей Мак-Алистера коснулся собственный удовлетворенный вздох.

И резкий стон Эви. Глаза ее распахнулись.

— Проклятье.

Ее шоколадные глаза, которые всего мгновение назад застилало наслаждение, расширись, прояснились, и в них — если только он не ошибался — проступило острое неудовольствие.

Он вдруг испугался, что сейчас она начнет ругаться. Испугался, что она оттолкнет его и влепит ему пощечину.

— Прости меня.

Он склонился над ней, закрывая ей рот долгим и жадным поцелуем. Мак-Алистер вновь провел ладонями по ее телу, отыскивая сокровенные места, прикосновение к которым еще совсем недавно заставляло ее стонать и извиваться от удовольствия.

— Милая, прости меня. Нет, не шевелись. Лежи смирно. Просто подожди немножко… подожди.

И он приступил к соблазнению заново, погрузившись в наслаждение и пытку. Он хотел пошевелиться. Ему нужно было пошевелиться. Но он не сделал ни единого движения до тех пор, пока глаза девушки вновь не затянула дымка неведомого ей доселе наслаждения. До тех пор, пока не уверился в том, что она сможет испытать если не все, то хотя бы часть того экстатического удовольствия, которое он готов был ей подарить.

Когда Мак-Алистер понял, что Эви готова принять его, когда она начала выгибать под ним спину, без слов требуя большего, только тогда он позволил себе выйти из нее и вновь ворваться. Ритм его движений был мучительно медленным, он боялся причинить Эви боль и хотел продлить удовольствие.

А Эви торопилась сорвать запретный плод. Она старалась вжать его в себя, боролась, стремясь как можно скорее заполучить то, что он мучительно сдерживал в себе. Дыхание девушки стало учащенным, а движения — страстными и порывистыми.

— Пожалуйста…

И он уступил ее мольбам, ускоряя ритм движений, входя в нее все глубже и глубже. Он смотрел и слушал, желая навсегда запечатлеть в памяти всю Эви Коул, взлетающую на самую вершину наслаждения в его объятиях. И когда она обрела его, со стоном содрогнувшись под ним, только тогда он уткнулся лицом в ее шею и позволил себе раствориться в вихре страсти.

Еще никогда в жизни Эви не приходилось испытывать столь сокрушительного взрыва эмоций. Она чувствовала себя на седьмом небе от счастья, мучилась тревогой, страдала от собственной уязвимости, отдавалась пресыщенности и терзалась сотней других ощущений, подобрать названия которым была не в силах.

Ей хотелось зарыться в простыни и спрятаться ото всех так же сильно, как и вскочить с постели и пуститься в пляс. Но еще больше она жаждала закрыть глаза и погрузиться в сон, которого настоятельно требовало ее отяжелевшее от приятной усталости тело.

Мак-Алистер пошевелился, перевернулся на спину и осторожно прижал ее к себе. Приподняв край стеганого одеяла, он бережно укрыл ее.

— Эви, с вами все в порядке?

Она кивнула, уткнувшись носом ему в плечо. В ее голове роились тысячи незаданных вопросов.

Правильно ли она поступила? Правильно ли она сделала то, что от нее требовалось?

Чтобы ответить на первый вопрос, придется подождать, пока она хотя бы немного успокоится и к ней вернется способность рассуждать здраво. Что же касается второго… она исподтишка взглянула на Мак-Алистера. Закинув одну руку за голову, он второй ласково скользил вверх и вниз по ее спине, и на лице у него было написано самое безмятежное и спокойное выражение, которое она когда-либо видела.

Похоже, кое-что она все-таки сделала правильно.

Осмелев от чувства целомудрия, которое дарило ей стеганое одеяло, Эви осторожно выпростала руку и коснулась длинного извилистого шрама у него на груди, который заметила ранее. И вообще, у ее мужчины тело оказалось покрыто пугающим количеством рубцов и боевых отметин, и девушка вдруг подумала, что представления не имеет, как и когда он получил их. Слегка нахмурившись, она осторожно провела пальчиком по рубцам на его коже.

— Как это случилось?

Мак-Алистер почувствовал, как в носу у него стало щекотно от сдерживаемого смеха. Разумеется, а чего еще он должен был ожидать? Эви захотелось поговорить! Но вместо того чтобы ответить, он ласково погладил ее по голове, пропуская между пальцами шелковистые пряди ее волос, надеясь убаюкать ее и призвать на подмогу сон, в котором она так нуждалась.

— Я почти ничего не знаю о вашей жизни до того, как вы поселились в Халдоне, — начала она.

Рука Мак-Алистера замерла.

— Это важно для вас? Мое прошлое?

Сделай так, Господи, чтобы она сказала «нет». Пожалуйста: пусть она скажет…

— Да.

Черт побери.

— Это ведь часть вас, часть того, кем вы являетесь, — прошептала Эви.

— Нет. Я стал совершенно другим человеком по сравнению с тем, кем был восемь лет назад.

— Хорошо, в таком случае, это — часть того, что сделало вас тем, кем вы являетесь сейчас. — Эви приподняла голову, чтобы взглянуть на него, и между бровей у нее пролегла крошечная морщинка. — Вы не хотите говорить мне?

Еще бы! Он не просто не хотел, он очень не хотел ничего ей рассказывать. Но будучи готовым вынести ее неудовольствие, он не смог противостоять разочарованию, которое уже собиралось в глубине ее глаз.

Мак-Алистер осторожно прочистил горло.

— Я ушел из дома в четырнадцать лет.

Что ж, по крайней мере, это он мог попытаться ей рассказать.

— Чтобы учиться в школе?

Он покачал головой:

— Просто ушел.

И покрепче прижал ее к себе. Он хотел — нет, ему было необходимо — обнимать ее во время своего невеселого повествования.

— Моя мать влюбилась, в очередной раз. На этот раз ее избранником стал мистер Карвилль. Молодой, состоятельный, поглощавший все ее время.

— Он был недобр с вами?

— Нет, отчего же. Он был не из тех, кто способен намеренно причинить вред ребенку. — Не способен причинить вред намеренно. — Но они были влюблены и… эгоистичны в своей страсти.

— Простите. Что случилось потом?

— Он увез мою мать с собой на континент [11], а нас, детей, отослал на жительство в одно из своих сельских поместий.

Эви подняла руку, чтобы убрать с его лба непослушную прядку волос.

— И с вами там дурно обращались?

— И да, и нет. У нас была крыша над головой, мы не ходили голыми и босыми. И голодными тоже. В поместье жила кое-какая прислуга, без которой было не обойтись. Некоторые из них… относились к нам хорошо.

Они сами были запуганы, вспомнил он, но к нему и братьям относились без злобы.

— Только некоторые?

— Наше воспитание поручили управляющему поместьем и его супруге, мистеру и миссис Бернетт.

Даже просто оттого, что Мак-Алистер произнес это имя вслух, у него перехватило дыхание, а в сердце вспыхнул гнев.

— А вот им появление новых обитателей, то есть нас, пришлось очень и очень не по вкусу.

Хотя, не исключено, что он ошибался. Пожалуй, все было совсем наоборот. Им это нравилось. Нет, не так — им нравилось вмешиваться в чужую жизнь, они получали от этого истинное наслаждение.

— Они меняли учителей и гувернанток для нас как перчатки, нанимая и увольняя их по своему разумению. Руководствуясь прихотью и капризами. Жаловались, что те слишком небрежно относились к вопросу воспитания нас в строгости. Управляющий с супругой хотели, чтобы в их доме — они абсолютно серьезно считали его своим — всегда господствовали порядок, чистота и тишина.

— Но это невозможно, имея на руках семерых детей.

— Нас было всего шестеро, но вы правы, это было невозможно. — Мак-Алистер рассеянно коснулся пальцами шрама, о котором его спрашивала Эви. — И наказания были суровыми.

У нее перехватило дыхание.

— Так это оттуда…

— Кнут, — пояснил он. — Миссис Бернетт любила хватать все, что подвернется под руку. А в тот момент, когда я совершил непростительный, с ее точки зрения, проступок, мы были в конюшне. — Уголки губ Мак-Алистера дрогнули в улыбке. — Дьявол забери эту женщину, она была вспыльчивой, как порох.

— Как вы можете шутить такими вещами?

Потому что недолгие взрывы раздражительности или даже бешенства можно пережить. А от ударов кнутом можно уклониться или просто перетерпеть первые несколько секунд, когда боль кажется острой и невыносимой, а потом, когда она притупится, на нее уже можно не обращать внимания.

— А вот методы наказания, к которым прибегал мистер Бернетт, были намного хуже.

Они были холодными, рассудительными и продолжительными. И избежать их было нельзя.

— Хуже, чем удары кнутом?

Мак-Алистер ответил, пока решимость рассказать ей все не покинула его.

— Он использовал нижнюю полку маленького бельевого шкафа.

— Использовал ее… — Голос у Эви сорвался, превратившись в дрожащий шепот. — Использовал ее для чего?

Мак-Алистер подождал, пока, не рассеются призраки страха и боли, которые принесли с собой воспоминания о тех черных временах. Подождал, пока вновь не обретет способность говорить.

— Там едва хватало места для того, чтобы лечь на бок, подтянув колени к подбородку. Даже вытянуть ноги было невозможно.

Первые несколько раз он дрался, но мистер Бернетт был настоящим гигантом или казался таковым тринадцатилетнему мальчишке. Спустя некоторое время он перестал оказывать физическое сопротивление и старался сохранить гордость, находя ее в том, чтобы с высоко поднятой головой прошествовать к шкафу, распахнуть и дверцу и залезть в него по собственной воле. Как будто ему было все равно. Как будто это не имело для него никакого значения. Как будто своим показным равнодушием он бросал вызов мучителю.