Она стала на колени рядом с Элен. Она не кричала, не говорила, просто смотрела. Подняла его руку и подержала в своей. Одна пуговица на его рубашке была расстегнута; она бережно положила его руку обратно и застегнула пуговицу. И тут внезапно начался дождь, как бывает после жаркого дня. Тяжелые капли падали на ее голову, на рубашку Билли. Она подняла руки и растопырила пальцы, словно пытаясь защитить его от дождя.

– Его новая рубашка. Чистая. Я ее только постирала. – Она подняла голову и встретилась взглядом с Элен, глазами такими же темно-синими, как у ее сына. – Мой старший. Мой первенец. Билли… – Голос ее окреп. Она подалась вперед и вдруг затрясла его, словно могла пробудить от глубокого сна. – Билли! Что они с тобой сделали? Что они сделали с моим мальчиком?

Она нагнулась и обхватила его руками. В этом положении она и оставалась, пока не прибыла полиция. Когда они попытались оторвать ее, она стала бешено отмахиваться руками, потом застыла, и взгляд ее сосредоточился на лице Элен, как будто она впервые ее увидела. Она толкнула Элен изо всех сил руками, влажными от дождя и крови, лицо ее внезапно исказилось ненавистью.

– А ты уходи отсюда, поняла? Давай уходи. Что тебе надо от моего сына? Я его насчет тебя предупреждала. Я ему сказала. Держись от нее подальше. Я говорила, что эта девушка принесет беду, Билли, посмотришь на нее, и тебе будет плохо. Еще когда он был совсем маленький, я ему говорила…

И тут бешенство покинуло ее: только что ненависть переполняла все ее существо – и вдруг улетучилась. Она обмякла, и ее оттащили. Ребенок заплакал, все вокруг осветилось белым и синим, загудела сирена «Скорой помощи», людей стали оттеснять назад.

Элен встала и, спотыкаясь, побрела к краю дороги. Там она свалилась на землю, а за ней сновали люди, выкрикивая указания, надрывался ребенок. Там она и лежала, когда на своем стареньком побитом «Форде» подъехала Касси Уайет. Она подошла к патрульной машине, сказала что-то, вернулась к Элен и наклонилась к ней. Лицо ее было морщинистым и серым от усталости. Она подняла Элен на ноги.

– Залезай в машину, милая. Просто садись. Вот умница. Молодец. Ты сейчас должна поехать со мной, детка. Ты нужна твоей маме. Она зовет тебя. Элен, ты слышишь, что я тебе говорю? – Она освободила тормоз. – Ты нужна своей маме, детка, просто очень нужна, в самом деле…

Ее мать за два часа до этого вернулась домой четырехчасовым автобусом. Она потеряла сознание на дорожке около салона красоты Касси, и тогда Касси закрыла салон и внесла ее внутрь. Когда она увидела кровотечение, то посадила ее в свой «Форд» и повезла в католическую больницу в Мэйбери. Недалеко от Оранджберга была больница побольше, но там принимали только по медицинской страховке.

– Если у тебя нет карточки с голубым крестом, они оставят тебя умирать на улице, – сказала Касси.

Монахини поняли, что случилось. Когда они осознали, в чем дело, их лица побледнели и окаменели, но они все равно приняли Вайолет. Казалось, первое внутривенное вливание помогло. Когда Элен и Касси вечером добрались туда, мать была в сознании. Над ее кроватью висело распятие, на руке была укреплена капельница, какая-то женщина беспрерывно стонала в углу палаты. Элен посмотрела в лицо матери. Кожа, бледная как бумага, тесно обтягивала скулы. Руки ее лежали на белоснежных накрахмаленных простынях, шелестела кондиционная установка, за окном шел дождь.

– Здесь очень хорошо, Касси, – сказала она. – У них сад есть. Мне сказала одна монахиня. И знаешь, там разрешают сидеть. Когда делается лучше.

Это было последнее, что от нее услышала Элен, ночью ей сделали второе вливание. Она умерла за пятнаддцать минут до того, как Касси и Элен пришли к ней наутро. Сестра, сообщившая им об этом, говорила мягким спокойным голосом. Казалось, она читает молитву. Потом она встала; четки ее поблескивали на фоне черной одежды. Она сказала, что мать теперь готова, Элен может ее увидеть.

Они раздвинули хлопчатобумажные занавески вокруг ее постели, сестра отступила назад, но не ушла. Элен посмотрела на свою мать. Капельницу забрали, постель оправили. Руки матери были скрещены на груди, глаза закрыты. Все ее черты обострились. Совсем не похожа на мать, подумала Элен. Когда она наконец нагнулась и приложила губы ко лбу матери, то почувствовала, что кожа нее сухая и холодная. Она не знала, что делать дальше.

Казалось, оставаться здесь незачем – матери тут не было, но уходить ей тоже не хотелось.

Через какое-то время сестра со вздохом взяла ее за руку и увела из палаты. Ей выдали хозяйственную сумку с аккуратными наклейками, в которой хранились материны вещи, и саквояж на «молнии», который она брала с собой в Монтгомери. Элен открыла его, когда вернулась к Касси. Там лежали свежевыстиранный носовой платок, чистое белье, расческа и записная книжечка, в которой ничего не было написано. Белье было обернуто весьма тщательно вокруг чего-то твердого и квадратного. Там оказалась старая коробка с духами «Радость», которыми мать ароматизировала свою одежду, потому что в Алабаме, даже в галантерейном магазине «Ноушнс», никто не слыхивал о мешочках с лавандой.

Мать умерла в воскресенье утром, хоронили ее в среду, и Элен с Касси были единственными участниками похорон. Касси купила два больших венка, сделанных из лиловатых иммортелей, один в виде сердца, другой круглый. Элен знала, что у матери они бы вызвали отвращение. Всю дорогу назад с оранджбергского кладбища Касси была в великом смятении.

– Лучше бы это были фиалки, – снова и снова повторяла она. – Я знаю, ей бы понравилось. Пришлось взять эти ради цвета, вот и все. Они долго не вянут – вот что хорошо. Но лучше бы были фиалки. Так жаль, что их не было.

Вечером она пыталась покормить Элен, а Элен пыталась что-нибудь съесть, потому что понимала, что Касси заботится о ней, и не хотела ее огорчать. Ей удалось проглотить немного жареной курицы, но каждый кусок застревал у нее в горле. Наконец Касси молча убрала тарелки. Когда она снова вошла в комнату, лицо ее горело, а в руке был длинный конверт. Она положила его на стол и села напротив Элен. В ней чувствовались смущение и тревога.

– Мы должны все обговорить, милая, – сказала она наконец. – Должны. Ты не плакала. Вообще почти ни словечка не сказала. Нам надо обговорить все как есть.

Она заколебалась, и когда Элен ничего не ответила, то взорвалась словами:

– Милая, ты не можешь оставаться в Оранджберге, теперь уж никак. Тебе надо уехать куда-нибудь по-настоящему далеко. Ведь у твоей матери есть сестра в Англии. Помню, она мне про нее рассказывала, и про дом, где они росли, и все такое. Сдается мне, тебе надо ехать к ней. Она тебе родная кровь. Сдается мне… когда она узнает о том, что стряслось с твоей матерью, она возьмет тебя к себе с радостью. А вот что до твоего отца… – Она засомневалась. – О нем я тоже думала. Но Вайолет никогда от него ничего не хотела. Сказала мне как-то, что не знает, жив он или мертв, и ей это все равно. А что я точно знаю, так это то, что он и пальцем не пошевелил, чтобы разыскать вас или помочь вам, и Вайолет не обратилась бы к нему, как бы ей ни было тяжко. А вот сестра… Думаю, что Вайолет хотела бы именно этого. Она столько говорила об Англии. В последнее время, правда, меньше… Но зато раньше… Когда она впервые пришла ко мне работать… Если бы она сейчас могла говорить, Элен, я думаю, она сказала бы то же самое.

Она помолчала, щеки ее раскраснелись. Подтолкнув с Элен конверт, она сказала:

– Пятьсот долларов. Возьми, милая. Они твои. Элен воззрилась на конверт, потом медленно подняла голову. Касси кивнула и улыбнулась.

– Я их держала дома. На черный день, как говорится. – Она пожала плечами. – Потом подумала – зачем я их храню? Я уже не так молода, как бывало, у меня нет своих детей, дело у меня сейчас в полном порядке. Они мне не нужны. А тебе нужны. – Она наклонилась к столу. – Милая, я все узнала. Тут хватит на поезд и самолет. Будет на билет и еще немного, чтобы тебе осталось на первое время. Жалко, что так мало, но больше у меня нет. Я очень любила твою мать, Элен. Честное слово, я у нее в долгу, ведь это она помогла мне открыть дело, все она. И у меня просто сердце надрывается, что у нее все так вкось пошло. Так что ты возьми, слышишь? Возьми, а то я так разозлюсь…

Элен положила руку на конверт. Она секунду поколебалась, потом медленно подвинула его обратно.

– Касси, – начала она тихо. – Касси… Я не могу. Я благодарна тебе – больше, чем могу выразить. Но я не могу взять деньги. Это было бы неправильно. И кроме того… ты должна знать, Касси. Ты же видела. Я не могу уехать. Сейчас не могу.

Касси стиснула зубы.

– Ты имеешь в виду эту историю с Тэннером, это, да?

– Я знаю, кто это сделал. – В голосе Элен была решительность. – Я знаю, почему убили Билли. И знаю кто. И никуда не поеду. Пока не скажу всего, что знаю.

Наступило молчание. На лице Касси внезапно проступила крайняя усталость. Она опустила голову на руки, а когда снова выпрямилась, ее голос звучал резким гневом.

– Неужели люди никогда ничему не учатся?! Я о тебе думала по-разному, Элен Крейг, но никогда не считала тебя дурочкой. У тебя есть голова на плечах, девочка, так думай головой. – Она откинулась на спинку стула и скрестила руки. – Ладно, тебе есть что сказать. Так скажи мне. Ты видела их, да? Видела их лица? Видела дробовик в чьих-то руках? Видела, как он выстрелил?

– Нет, не совсем… – Элен взглянула на нее с замешательством. – Но они совершили это, чтобы заткнуть ему рот, чтобы он не мог дать показания насчет той ночи… Я это знаю! Ты это знаешь! Это знает весь Оранджберг! Ты видела, как Билли выходил из полицейского участка, а значит, видела и машину, которая ехала за ним…

– Я видела «Кадиллак» Калверта. Видела людей в машине. Видела, как она свернула с Главной улицы. – Губы Касси сжались. – Не могу сказать, ехала за вами с Билли или нет. Она просто ехала – вот и все, что я видела…

– Ну а я видела кое-что еще! – воскликнула Элен в возмущении. – Я видела, как они все разговаривали – около бензоколонки. Калверт, Мерв Питерс, Эдди Хайнс. И еще двое. У одного из них было охотничье ружье. Они ехали за нами по дороге, почти до трейлерной стоянки. Там Эдди Хайнс закричал, что Билли по собственной вине потерял сейчас работу. Потом они укатили…

– Уволить человека – не преступление. Насколько я знаю. По крайней мере, в этом штате. А вот застрелить – преступление. Иногда… – Она вздохнула, и голос ее смягчился. – Элен, милая, разве ты не понимаешь, о чем я? Иди в участок, и они рассмеются тебе в лицо. У тебя нет улик, милая. Ни одной.

– Нет? – Элен растерянно посмотрела на нее.

– Милая, если б ты видела, как они это сделали, знаешь, что бы было с тобой? То же самое, что и с Билли, вот и все. – Она горько усмехнулась. – Ты бы вдруг обнаружила, что у машины правосудия кончился бензин. Ты бы глазам своим не поверила, как медленно могут крутиться ее колеса. А потом бы с тобой покончили так же, как с Билли. Убили бы. Переехали автомобилем. Утопили бы в реке. Сколько ты прожила в этом городе, детка? Как же ты не понимаешь этих вещей?

Она остановилась, не снимая пальцев с конверта. И медленно подвинула его.

– Ты думаешь, Билли Тэннер хотел бы, чтобы с тобой была беда, или твоя мама того бы хотела? Ведь ничего нельзя сделать. Ничего нельзя изменить. Ведь ты мало что видела сама, а если бы видела, тебе не удалось бы уйти до суда, чтобы сказать об этом. Билли был отнюдь не дурак, что бы тут о нем ни говорили. Когда он отправился в участок, он знал – знал, что завязывает петлю вокруг собственной шеи. Таков был его выбор, детка, понимаешь? У тебя выбора нет, если только ты не собираешься умереть рядом с Билли. Поэтому бери деньги и уезжай. Первым делом. Как можно скорее. Есть утренний поезд… – Она подсунула конверт под руку Элен. – Считай, что я даю тебе взаймы, милая. Считай, как тебе угодно. Но возьми. Возьми ради меня, хорошо? Я уже навидалась ненависти и убийств.

Элен медленно взяла конверт. Она подняла глаза на Касси.

– Это был Нед Калверт, – с расстановкой сказала она. – Может, он сам не держал ружья, но был там. Он убил Билли. И он убил мою мать.

Она заметила, как расширились глаза Касси, когда та поняла смысл ее слов. Потом ее лицо приняло прежнее выражение. Она положила руки на стол и с трудом подняла себя на ноги. И отвернулась.

– Мне на работе много чего болтают, – сказала она тихо. – Женские сплетни. Я много слыхала о Неде Калверте. И о твоей маме. Я даже слышала разговоры про тебя – а иногда обо всех троих. Я больше слушать не хочу. У меня от этого все кости ныть начинают. Как только я его в первый раз увидела, то сразу поняла, что он сукин сын, и уж он-то как никто нарывается на самое худшее. Но с ним ничего не случится, детка, уж по крайней мере тут, в Оранджберге, ни под каким видом. Забудь его. Просто выкинь из головы. Возьми деньги…