* * *

Недели через две после поездки в Англию мы с Юристом случайно встретились на борту рейса во Францию, и он мимоходом предложил мне ужин в «Tour d’Argent», как только я вновь буду в Париже. Приглашение откровенное: ясно же, что после ужина придется провести ночь в отеле.

— Я замужем, да и вы женаты, — промямлила я, игнорируя холодок ликования, пронзивший меня до пят.

— Допустим, женат. Но супруга меня не понимает, — отозвался Юрист.

Разумеется, я выразила сочувствие. Не в силах противостоять милой лжи Юриста, да и своей собственной, я убедила себя, что стать содержанкой мне не грозит, поскольку я замужем, — и приняла приглашение.

Купаясь во внимании Юриста, я ощутила себя женщиной. Я восхищалась тем, что вместо молока он пил водку, одевался в дорогих магазинах, водил «астон мартин» и не возражал сбить меня с пути истинного. Гедонист и эгоист до мозга костей, Юрист оказался как раз тем, кто мне нужен. Я быстро уяснила, что основной его талант — быть плохим, и талант этот он развил настолько, что даже любовником был дрянным.

Впервые мы занялись любовью в Париже, точнее, в «Хилтоне» аэропорта Орли (что не совсем одно и то же), и этот первый постельный опыт невнятностью был вполне сравним с номером отеля. Картины на стенах — копии импрессионистов, от белья несло табаком, а за окном доисторическими птицами ревели самолеты. Наутро Юрист вылетел на остров первым рейсом, убедив меня, что возвращаться вместе было бы неблагоразумно. Следующего рейса я дожидалась в номере и в отсутствие отвлекающего момента (Юриста, иными словами) страдала от тоски, тошноты и стыда. Только там мне пришло в голову, что теперь я неверная жена. Я нарушила одну из заповедей и все же согласилась вновь встретиться с Юристом, ведь он сказал, что хочет меня, а мне так хотелось, чтобы меня кто-то хотел.

Поиск мест для свиданий был приключением, перед которым я не могла устоять, но если отели с каждым разом становились все лучше, о сексе я бы такого не сказала. Однако это не мешало мне искренне верить, что раз мы с Юристом любовники, значит, любим друг друга, и наша связь набирала обороты. Учитель ни разу не поинтересовался причиной моих долгих отлучек, хотя и отметил, что я перестала ныть. Как-то вечером он оторвался от телевизора, чтобы притянуть меня к себе на колени и шепнуть, покусывая ухо:

— Я тебя люблю. Ты так счастлива в последнее время. Слава богу, что ты образумилась.

Я в первый, но, увы, не в последний раз изумилась, что самый близкий мне человек воспылал ко мне любовью, когда моя уже прошла.

* * *

Тайному роману было несколько месяцев от роду, когда Юрист пригласил меня поужинать с его друзьями в ресторане, куда он нередко захаживал с женой. Он желал выйти из тени.

— А это не слишком смело? — засомневалась я.

— Плевать мне, что все откроется. Я тебя люблю.

В глубине души я понимала, что этот роман и преследовал целью именно «чтобы все открылось», а значит, надо быть безрассудной. Тем вечером шампанское лилось рекой, и из ресторана мы с Юристом отправились на его яхту. Мы шлепали босиком по гладким доскам трапа, уцепившись за руки и размахивая туфлями, страшно довольные своей отвагой. Ступив на палубу, Юрист жестом направил меня к каюте, а сам пошел за шампанским. Я осторожно спустилась по узкой лестнице, открыла дверь в каюту и окаменела. Мгновенно протрезвев, неслышно попятилась и рванула вверх по лестнице к Юристу.

— Там… какая-то женщина!

Юрист и бровью не повел.

— Должно быть, моя жена, — сказал он и повернулся как раз в тот момент, когда с бутылкой в руках она появилась на палубе.

Жена Юриста была мужеподобна, раза в два меня старше и жутко пьяна. Мы застыли, словно отмечая углы кривоватого треугольника. В надежде предотвратить насилие (винная бутылка — грозное оружие) я произнесла с достойным восхищения хладнокровием:

— Давайте поговорим.

К моему удивлению, все мы опустились в кресла. Юрист с женой — напротив друг друга, я рядом с ней. Меня внезапно обуял стыд.

— Простите. Пожалуйста, простите. — Я протянула к ней руку.

— Не прикасайся! — сказала она, словно плюнула. — И не думай, что ты какая-то там особенная! Ты у него не первая!

Я перевела взгляд на Юриста, ожидая возражений, но он на глазах сник.

Зато его жена продолжала бушевать:

— Ей известно, что у тебя дети — ее ровесники? А о твоих других интрижках известно? А о том, что болен, ты ей сообщил?

Болен?

— Дорогая, стоит ли начинать все заново? — пробубнил Юрист.

Жена будто оглохла.

— У моего мужа тебе после этого не работать. Вон с острова первым же рейсом — или ославлю во всех газетах!

— Она замужем, — слабым голосом сказал Юрист, как будто это некоторым образом искупало мой грех.

Юрист утверждал, что жена его не понимает, но та сцена убедила меня в обратном: она понимала его слишком хорошо. Также было ясно, что она его любит и без боя не отдаст. Пусть странный, но это был брак, и мне в нем не было места.

— Думаю, вам нужно поговорить наедине, — сказала я, изображая мудрость не по годам, и подхватила свои туфли.

— Завтра приходи. Я приму решение. — Такими глазами мог смотреть обмочивший штанишки малыш.

Я поймала такси до «Соун-Хаус» и прокралась в дом через заднюю дверь. Пустила горячую воду в ванну и долго отмокала в темноте, закрыв глаза. Голова шумела от шампанского и откровений последних часов. Особенно огорошили слова жены о болезни Юриста. Что за болезнь? Неужели и я подхватила? Я лежала в ванне целый час, пытаясь убить микробы, после чего в наглухо застегнутой пижаме, чтобы оградить от заразы мужа, легла в постель.

Мой муж едва шевельнулся, когда я устроилась рядом. Я чувствовала его тепло, слышала размеренное дыхание. Я все еще хотела его. Но больше мы никогда не будем заниматься с ним любовью, потому что я больше не могла притворяться, что у нас с ним общее будущее.

На следующее утро мы не сказали друг другу и двух слов. Он не спросил, почему я так поздно вернулась, а я ничего не объясняла, не приемля даже мысли о покаянии. Слишком велик был риск получить прощение.

— Выше нос. Постарайся не слишком устать на работе, а вечером, может, прогуляемся по берегу, — сказал Учитель и, скользнув губами по моей щеке, отправился в школу.

Прогуляемся по берегу? Он никогда такого не предлагал. Я даже подумала, не остаться ли, однако прогулка по берегу ничего не могла изменить. Я написала мужу прощальное письмо и положила на кровать, где оно сразу бросилось бы в глаза.


Дорогой мой,

Прости, мне не хватило мужества прямо сказать тебе, что я ухожу. Не ищи меня. Я не изменю своего решения.

Я только теперь поняла, что слишком рано вышла замуж. Ты всегда знал, чего хочешь, а я лишь начинаю открывать свои желания. Одно я знаю точно: я не готова вечно жить с тобой на острове.

Ты как-то сказал, что я ожидаю, чтобы ты сделал меня счастливой. Знаешь, иногда тебе это удавалось. Случалось, ты делал меня такой счастливой, что я всегда буду помнить те дни, когда жизнь с тобой казалась возможной.

* * *

Тайком, с рюкзаком за спиной, я покинула «Соун-Хаус» и на такси отправилась к причалу, на свидание с Юристом. По дороге к яхте я встретила его компаньона Дэвида.

— Как вы? — спросил он, шагая рядом со мной. — В порядке?

Я кивнула, хотя едва сдерживала слезы.

— Это, конечно, не мое дело, — продолжил Дэвид, — но, боюсь, вы сейчас поступаете не совсем так, как сами хотели бы.

Разумеется, он был прав, да только не в том я пребывала состоянии, чтобы проникнуться его правотой.

Ступив на борт яхты, мы сняли обувь — пусть вокруг рушатся браки, палуба тикового дерева должна остаться в целости и сохранности. Дэвид жестом предложил мне спуститься в каюту, а сам тактично остался снаружи. Пришел момент нашей встречи с Юристом с глазу на глаз.

— Я принял решение… — Юрист закашлялся, — пока не бросать жену. Уж она-то наверняка будет рядом со мной в старости, чего от тебя ожидать никак нельзя.

Перед глазами возникла картинка: на мне туфельки от Ива Сен-Лорана и фирменные солнечные очки, на локте дизайнерская сумочка; Юрист в безукоризненном дорогом костюме; я толкаю его инвалидное кресло по узкой горной тропинке, по самому краю чудовищной пропасти…

— Дорогая, ты меня слышишь?

— Да… прости, я слушаю. Ты остаешься с женой. — Мой голос звучал словно издалека, словно вовсе и не мне принадлежал.

— Думаю, так будет лучше для всех. Тебе нужно вернуться к мужу и найти другое место работы. Насчет выходного пособия я распоряжусь.

— Нет. На острове не останусь.

— В таком случае сними квартиру в Лондоне, я оплачу. Будем встречаться во время моих командировок. Если нам суждено быть вместе, нас ничто не разлучит. — Он все продумал.

Юрист позвал Дэвида, и тот вошел в каюту, сжимая в руке прозрачный конверт, набитый новенькими двадцатифунтовыми банкнотами.

— Выходное пособие за три месяца. Кроме того, мы с партнерами решили оставить тебе машину фирмы. По крайней мере, ты можешь сразу же уехать.

Он из себя выпрыгивал, лишь бы поскорее сбагрить меня со своего тонущего корабля. Как в тумане, я приняла ключи и конверт, а когда повернулась, чтобы уйти, Юрист даже не поднялся на прощанье. Дэвид проводил меня к БМВ — старой, но все равно слишком шикарной для моего настроения.

— Берегите себя. Удачи. — Дэвид смягчил штампы, с дружеским участием стиснув мое плечо, как будто надеялся влить в меня мужество.

Я села за руль машины, вдохнула ароматы кожаной обивки салона и моющих средств, тупо уставилась на серые тучи, пролившиеся дождем. Сквозь струи на лобовом стекле мне виден был причал и паром, курсирующий между материком и островом. Сигнал к отплытию стал сигналом и для меня: на следующем пароме должна быть я.

* * *

Едва съехав на землю Франции, я позвонила своей древней двоюродной тетушке, которая с радостью предложила мне кров. А потом я набрала мамин номер, точно зная, что своим звонком разобью ей сердце. «Твой муж — хороший человек. Ты пожалеешь, что ушла от него», — сказала мама. Я страшно боялась признаваться в измене, но мама уже догадалась, что дочь у нее — прелюбодейка. Пройдет немало времени, прежде чем она согласится общаться со мной или хотя бы увидеться.

Я решила поостеречься с признаниями тетушке, радушно встретившей меня на лужайке перед своим особняком совершенно несуразной архитектуры. Она долго прижимала меня, содрогающуюся от рыданий, к своему объемистому бюсту, гладила по голове, снова и снова утешая:

— Pas grave, c’est pas grave, si tu peux pas avoir des enfants[4].

Добрая душа решила, что я плачу, потому что не могу иметь детей. Благодарная даже за такое сочувствие, я не стала ее разубеждать.

Тетушка провела меня в теплую, сумрачную кухню, усадила за стол из желтой пластмассы, напротив окна с видом на пастбище. Пол на кухне был каменным, на выцветших стенах змеились трещины. Бесчисленные разномастные подставочки под яйца, заполонившие полку над столом, напоминали о тринадцати ребятишках, которым дала жизнь моя тетушка. Семья была для тетушки всем, и меньше всего она хотела услышать, что я сбежала от мужа и собираюсь подавать на развод. Но чем дольше мы говорили, тем нужнее мне самой была честность; слово за слово — и я добралась до простой, но скандальной правды. Ответ тетушки был краток и предсказуем. «Appeliez le prêtre[5]», — приказала она.

Без благословения падре в ее доме места мне не было. Слишком измученная, чтобы возражать, я позвонила святому отцу, причем подозрительная тетушка слушала разговор на кухне, по параллельному телефону. Священник согласился встретиться со мной лично, но лишь при условии, что завтра я отстою утреннюю службу. Я не стала спорить, решив, что среди прихожан меня и видно не будет, — и ошиблась. Сельская община очень тесна, любое новое лицо — событие чрезвычайное, так что я попала в центр всеобщего внимания, пока мы с тетушкой шли по проходу к семейному первому ряду. На свою беду, я к тому же была в белом сарафанчике и на добрых полметра возвышалась над остальными прихожанами, облаченными поголовно в черное.

Посреди мессы случился неожиданный зигзаг в привычном ходе событий: падре вызвал меня к кафедре. Я с опаской приблизилась к микрофону, гадая, что святой отец надумал от меня потребовать под обстрелом полусотни пар глаз. В ужасе от возможного публичного унижения, я была рада узнать, что он всего-навсего хочет услышать молитву Господа нашего на английском, пока он будет произносить ее на французском. Казалось бы, ничего сложного, но когда мы добрались до «прости нам грехи наши», мои мокрые глаза возвестили о том, что я сбилась с пути истинного.