Он так говорил, будто я и впрямь его муза. Очень странно, я-то была в старой серой юбке, зеленой водолазке и черных ботинках, а его жена во всем блеске своей красоты, полуобнаженная, в кружевном халатике. Вообще-то ей было чем мысли занять — сцена ведь с длинным диалогом, но она на нашу волну настроилась и решила, что самое время объявить свой выход. Завизжала на всю Парк-авеню: «Уберите эту с моих глаз долой! И дверь заприте!»

Теперь я ни ногой на съемочную площадку, когда она снимается. Лучше буду в монтажной сидеть. Мне нравится учиться монтировать фильм. Бывает, Режиссер интересуется моим мнением, но чаще я просто смотрю, а разговариваем мы позже, возвращаясь пешком со съемок. Он женат, я это знаю. Да и человек довольно странный — можно сказать, великан, который или шепчет, или ревет, но он мне по-настоящему нравится.

Наши беседы во время прогулок, если честно, немного рискованны, и не только потому, что меня к нему тянет. Вчера он сказал, что пора уже определяться, кем я хочу быть — сценаристом, режиссером или актрисой. Я пробормотала: «Наверное, актрисой». Сама понимаешь, как-то неловко признаваться в таких планах не кому-нибудь, а всемирно известному кинорежиссеру. А сам он без обиняков заявил, что с ролью для меня проблем не будет. Кто знает, вдруг я попаду уже в следующий его фильм? Его советы неоценимы. Например, он предупредил не переступать границ. Так и сказал: «Никогда не заходите дальше этого». И рукой поводил от себя ко мне: мол, только общение, не более того. Сегодня утром мне позвонила его секретарша, дала номер телефона преподавателя актерского мастерства. Занятия еженедельно, любой может прийти. Я напишу, как все будет.

Люблю, целую, дорогая наша мисс Калифорния.

* * *

Я не сразу нашла нужный дом на Сорок второй улице — слишком много там было серых домов без номеров, — поэтому на занятии по актерскому мастерству появилась с десятиминутным опозданием. И едва не сбежала, услышав утробные стоны из-за двери. Только желание доказать Режиссеру серьезность моих намерений относительно профессии помогло мне войти в класс. Десятка два человек, каждый за отдельным столом, либо беседовали сами с собой, либо стенали, мотая головой, причем многие с насквозь фальшивым пылом. Выглядело все это сценой из «Полета над гнездом кукушки», словно все присутствующие, и я в том числе, сошли с ума. Женщина лет пятидесяти пяти, в нейлоновом костюме и босоножках, наблюдала за классом сквозь стекла очков в толстой черной оправе, не догадываясь о том, что сбоку от нее молодой человек стягивает штаны.

— Частный момент, — сообщила она, заметив мои выпученные глаза.

Молодой человек, уже абсолютно голый, если не считать ковбойских ботинок, запел колыбельную, раскачиваясь из стороны в сторону. От изумления я чуть не расхохоталась, но тут преподаватель рявкнула:

— От кого?

Я назвала имя Режиссера.

— Вот как, — бесстрастно бросила она, однако брови дрогнули. — Большинство его актрис — мои ученицы. Вам известен Метод?

Я покачала головой.

— Первый шаг — расслабление.

И она объяснила, как это делается. На мой взгляд, довольно просто, вот только связь с актерским мастерством как-то не прослеживалась.

Я устроилась на складном стуле в дальнем углу комнаты, закрыла глаза, отгораживаясь от окружающих, и попыталась расслабиться. Минут через десять из этого состояния меня вырвала чья-то рука, вцепившаяся в мое колено. Взвизгнув, я открыла глаза: преподаватель держала меня за ногу.

— Снимем напряжение. Свободнее, свободнее, — твердила она, пока не добилась результата. Потом, отпустив ногу, повторила процедуру с моей шеей, руками, ладонями, после чего я получила первое задание: — Изобразите, как вы выливаете на себя воду из чашки.

— Прямо в одежде?! — ужаснулась я.

— А вы как думали? — без улыбки отозвалась она и затопала прочь.

Я подняла воображаемую чашку, вылила на себя воображаемую воду. И еще раз. И еще, и еще, каждую минуту поглядывая на часы и мечтая о конце занятия. Через двадцать минут я уже была рада услышать голос преподавателя, призывающий нас рассаживаться вокруг нее в кружок. Среди студентов я узнала нескольких безмолвствующих на экране актрис; еще здесь был восхитительно носатый гей и официант, веселивший всех репликами насчет прогулки по пустырю из своего «частного момента». Наконец настал и мой черед.

— Как справились? — спросила преподаватель.

— Отлично… — промямлила я, с трудом подавляя желание немедленно сбежать из класса.

— Я велела вылить на себя воду из чашки. Ну так и выливайте! Используйте свой инструмент, поливайте везде — грудь, между ног. Везде. Хватит зажиматься.

Мое тело вдруг перестало мне принадлежать. Быть может, и не принадлежало никогда, подумала я. Или это чувство возникло после слов «используйте свой инструмент»? Мне как-то не приходило в голову сравнивать свое тело с кухонной утварью. К тому времени, когда преподаватель закончила критику всех «частных моментов», мысль о карьере актрисы уже казалась мне нелепой. Однако при всем желании исчезнуть я этого не сделала из страха упасть в глазах Режиссера. Разве станет он воспринимать меня всерьез, если я не выдержу первого же занятия с преподавателем, которого он рекомендовал? Мрачная от зависти, я сидела у дальней стенки, наблюдая, как другие студенты разыгрывают сцены или импровизируют, и даже не заметила, как пролетели два часа. Всеобщее воодушевление и преданность актерству убедили меня, что если где и учиться мастерству, то только здесь.

Теперь я жила ожиданием вечера понедельника, и занятия по актерскому мастерству служили для меня не меньшим источником знаний, чем учеба в университете. Моя страсть изумляла Эринулу.

— Этот самый Метод, или как его там, похоже, основан на проникновении в подсознание, а это опасно. Никак в толк не возьму, с чего ты на этом помешалась. Психоаналитик по тебе плачет, — говорила она.

— Ну а я не понимаю твоего пристрастия к мыслителям девятнадцатого века и психическим заболеваниям. Читала бы лучше Платона на греческом, — ответила я.

Эринула увлекалась психологией, и моя любовь к философии ее не убеждала.

— Ненавижу греков с их пахлавой. Пакость.

— Речь о древних греках.

— Все они одинаковы. Сборище педерастов и женоненавистников.

— Как ты можешь? — возмутилась я.

— Могу, куколка, поверь. Я могу.

Уточнять я не стала, но через неделю причина отторжения предков открылась. Эринула позвонила на рассвете.

— Мне нужно с кем-нибудь поговорить, — сказала она, давясь слезами. — Придешь в семь в кафе?

Заплаканная, с воспаленными глазами, она сидела за нашим столиком перед чашкой черного кофе.

— У меня не отчим, а персонаж греческой трагедии. Можешь себе представить — в три часа ночи ввалился ко мне в спальню.

— Зачем?

— Вот это принес. — Она швырнула на стол бумажку.

«Я люблю тебя, золотко. Хочу спать с тобой», — написал он тупым карандашом, в конце строчки продырявив листок.

— Я бы послала его к дьяволу, но Всевышний сам с этим справился. У отчима рак яичка. Козел. Даже знак свыше не способен увидеть.

— А он?.. Ну, ты понимаешь?..

— Что? Спал со мной?

Я молча кивнула — облечь такую мысль в слова было выше моих сил.

— Давно, еще когда я была ребенком. А теперь — только эти записки. Бедная мама. Каждый вечер одно и то же: я домой прихожу, и он крутится под ногами, кобель любвеобильный. Тьфу.

Представив, как отчим Эринулы среди ночи крадется к ее кровати, я проглотила поднявшийся к горлу мерзотный комок и с некоторым удивлением услышала свой голос:

— Если хочешь, можешь у меня пожить.

Эринула округлила глаза.

— Будешь спать в гостиной, пока все не утрясется, — добавила я.

— Утрясется, когда он концы отдаст.

— А ты переезжай раньше.

Эринула устроилась в моей квартире с угрожающей легкостью. Холодильник забила фетой, оливками, а по пятницам — и якобы ненавистной пахлавой. Купила кофеварку, чтобы всегда иметь черный кофе под рукой, курила «Вирджиния слимс» («только одну, куколка, парочку раз в день») и следила за моей жизнью из-за моего обеденного стола.

Пришедший ко мне репетировать Феликс, студент из нашего класса актерского мастерства, был немедленно подвергнут порицанию.

— Это еще кто такой? Что ты собралась с ним делать? — спросила она, когда он скрылся за дверью ванной.

— Мы ставим сцену.

— Что за сцена?

— Все сцены, как правило, любовные. Более или менее.

— Именно. — Она хохотнула, скривив рот.

— Мне нравится Феликс.

— Угу. Потому как смахивает на Джимми Дина.

— Не только. Он настоящий актер, весь растворяется в своем герое.

— Угу. Потому как психопат. Лично я не осталась бы с ним наедине.

— Мы часто здесь репетируем, и все проходит прекрасно. Но ты не волнуйся, сегодня мы пойдем в кафе.

— Вот спасибо. А то я бы не вынесла сцены, как вы играете сцену. — И она опять хохотнула, будто каркнула.

Впрочем, Феликс был об Эринуле не лучшего мнения:

— Протирает своей задницей твой диван, торчит в твоей квартире и тебя же поносит.

— У нее проблемы, — объяснила я.

— Гляди, осторожней, а то и ты нарвешься на проблемы, — предупредил он, открывая передо мной дверь в уютное кафе.

Мы устроились за столиком и превратились в наших героев: Феликс изображал школьника, томимого любовью к моей героине — жене заведующего пансионом, которая скрывает свое ответное чувство к нему. Восхищаясь интуицией Феликса, выбравшего именно «Чай и сочувствие», я не призналась в том, что эта сцена вполне могла быть эпизодом моей жизни.

— Тебе нужно ухаживать за ровесницей, — произнесла я от имени героини.

— Но мне нужны вы! Я хочу быть только с вами!

Со слезами на глазах Феликс коснулся моих пальцев. Наши герои были добродетельно сдержанны, в рамках времени и места действия, но во мне партнер вызывал далеко не целомудренные чувства, и, кажется, поэтому я неплохо играла.

— Больше ничего не закажете? Освободите стол. — Официантка очень вовремя выставила нас из кафе в реальность.

— По-моему, очень жизненно вышло. — Феликс оседлал свой мотоцикл. — Если удастся повторить в классе — всех на лопатки положим.

Он подмигнул, нахлобучил шлем и рванул по Мэдисон-авеню, против всех правил. Езда навстречу движению была излюбленным развлечением Феликса.

Я вернулась домой, где Эринула жевала оливки и тянула сигарету, пуская дым в приоткрытое дюйма на три окно, — открытое настежь, на такой высоте окно было бы приглашением к самоубийству. Эринула читала что-то из своей психологии, так что мы обе долго молчали, пока она не выдала без видимых причин:

— Пока ты с этим панком любовь играла, звонил папаша Уорбакс.

— Папаша Уорбакс?

— Угу. Мистер Постоянное Поручение.

— Ты ответила?

— Нет. Его речь в твоей машинке. Там ему самое место, между прочим. Форменный робот.

— Пропустила! Как я могла его пропустить!

— Если б ты реально любила реального человека, то знала бы, что изображать в кафе любовные сценки со смазливыми голодранцами — это для пташек определенного полета. Держу пари, ты заплатила за его двойной капуччино.

Как она догадалась не только о том, что я заплатила, но и о том, что он заказал? Слишком рассерженная, чтобы задать вопрос вслух, я молча ткнула кнопку воспроизведения. «Я в Париже. Приезжай на выходные, номер мы закажем». Я прокрутила сообщение Миллиардера дважды, пытаясь уловить любовь за его словами, но ничего не услышала. А была ли вообще любовь?

— Париж. О-ля-ля! — засмеялась Эринула. — Что за отель?

— «Ритц».

— Ничего себе. Откуда такие бабки?

— У него талант делать деньги.

Я собралась звонить в «Бритиш Эрлайнз», да так и замерла с трубкой в руке. В понедельник нам с Феликсом предстояло играть сцену в классе, в субботу у Режиссера рабочий просмотр нового фильма, а на воскресенье соседи и Винченцо пригласили меня на обед. Сердце буквально выскакивало из груди, но я все же набрала номер отеля Миллиардера, чтобы сообщить, что не смогу прилететь в Париж, так как…

— Правило тебе известно: никаких объяснений, — прервал меня Миллиардер. — Запиши прямой номер — на случай, если передумаешь.

Не успев положить трубку, я уже пожалела об отказе и, приняв это за доказательство любви, спешно набрала его прямой номер. Линия была занята. Я повторила попытку. Занято. Я набирала в течение следующего часа, слышала только короткие гудки и наконец, отчаявшаяся, отвергнутая, легла в постель.

Лишь наутро, с первым глотком кофе, я сообразила, что если кто из нас и отвергнут, так это Миллиардер, — и испугалась последствий своего наглого отказа. Я была ему благодарна, я добровольно вручила ему полную власть над собой. Он оплатил мою свободу, и я поверить не могла, что подвергла риску всю свою жизнь за один миг бунтарства. Мысли мои кружили, будто подхваченные смерчем, я холодела от ужаса, представляя, как Миллиардер лишил меня поддержки, оставил без средств на жилье, не говоря уж о тридцати тысячах, которые еще предстояло заплатить за учебу. А кара Миллиардера в конце концов оказалась более изощренной. Многие месяцы, возможно целый год, при каждом телефонном звонке я где-то в глубине души надеялась услышать его голос и слова любви. Но ни любви, ни хотя бы малейшего шанса на любовь Миллиардер больше не предложил, и я поняла, что связывает нас лишь банковское постоянное поручение.