Эмили Гиффин - Детонепробиваемая

– Мне что-нибудь нужно?

– Ты здоров? – спрашиваю я, снова думая о Лидии и о бактерии, которая рифмуется с её именем.

– О, да, абсолютно, – говорит Ричард и целует внутреннюю сторону моего левого бедра. – Но ты пьешь таблетки?

Я выдыхаю «да».

– Ну, конечно, – улыбается он.

Тут я вспоминаю чадолюбивого Бена и против воли испытываю сожаление. Внушаю себе, что бывший муж, скорее всего, сейчас занимается тем же самым с милашкой Такер. Или с кем-то еще. Приказываю себе не отвлекаться от происходящего. Убеждаю себя, что в эту секунду между близостью с Ричардом и ребенком от Бена я абсолютно точно выбрала бы первое. Это даже не обсуждается.

Несколько секунд спустя мы с Ричардом уже занимаемся сексом.

– Ты такая классная, – шепчет он.

– Ты всем девушкам это говоришь, – шепчу я в ответ.

– Неправда, – отпирается он. – Я говорю только то, что думаю.

Улыбаюсь, потому что верю. Ричард действительно никогда не разбрасывается словами без причины.

Мы оба приходим к финишу с разницей в несколько секунд, но, разъединившись, не жмемся друг к другу. Наверное, Ричард не из тех, кто любит пообниматься сразу после, и меня это устраивает. Когда между людьми присутствует некая связь, физическая или иная, можно обойтись и без телячьих нежностей. А нас с Ричардом многое объединяет.

Сидим рядышком: обложились подушками, головы устроили на кожаном подголовнике. Оба еще раздеты, но прикрылись до пояса темно-серыми простынями. Рука Ричарда лежит на моей, пальцы касаются моего запястья и изредка похлопывают по коже.

Мы говорим о работе – не потому, что нам больше нечего обсудить, а словно играя в «расскажи мне что-нибудь, чего я не знаю». Ричард спрашивает, люблю ли я свое дело, и я отвечаю утвердительно.

– А что тебе больше всего нравится? – интересуется он.

Я перебираю стандартные ответы, которые обычно озвучивают редакторы: любовь к книгам и письменной речи, эскапизм в воображаемые миры. Конечно, все это правда, но в редакторской работе я больше всего люблю не это. Меня увлекает открытие новых талантов.

– Сложно объяснить, – мямлю я, – но порой, когда читаю что-то захватывающее, меня буквально лихорадит. И я думаю: «Вот этот автор действительно умеет писать», и чувствую, что просто должна с ним поработать.

Ричард улыбается и пожимает мне руку, словно говоря: «Продолжай».

Я продолжаю:

– Знаешь, это очень похоже на самодовольство, как у старшеклассников — увлекаешься группой еще до того, как она стала знаменитой, а потом говоришь так небрежно: «О, “Депеш мод”? Да я сто лет их слушаю. Обожаю их старые записи».

Ричард смеется и кивает.

– Так я себя и чувствую, когда открываю нового автора. Словно первой узнала секрет. – Внезапно я смущаюсь, будто рассказала о себе слишком много.

– А ты? – спрашиваю я. – Что тебе больше всего нравится в твоей работе?

– Ну, даже не знаю, – говорит Ричард. – Наверное, мне нравится, что весь пиар держится на людях. И нравится быть причастным к успеху проекта – чертовски приятно, когда все удачно складывается для книги и для автора, и мы получаем целый мешок рецензий. Но иногда так и кажется «все или ничего». Начинаешь дожимать журналистов вопросами вроде: «Эй, а что ты в последнее время писал о моих новинках?». Сама понимаешь.

Я киваю. Действительно, я понимаю.

Он продолжает:

– Частенько бывает, что насчет книги ни черта не пишут. И это жутко обидно, если тебе нравится книга или ее автор.

Я снова киваю. Сердце разрывается, когда книга нравится, а в продажах проваливается. И такое, кажется, как правило, случается с самыми приятными авторами.

– И, кроме того, – продолжает Ричард, – реклама, видимо, порождает определенный тип людей, которые чувствуют потребность приписать себе все лавры и ни на минуту не способны полностью заглушить в себе рекламщика. Людей, которым постоянно неймется посплетничать и которые при любой возможности рвутся на первый план.

– Ты не такой, – говорю я, думая, что Ричард всегда на первом плане, хотя вовсе не лезет из кожи вон, чтобы туда попасть.

– Господи, конечно же, надеюсь, что нет. Потому что, скажу тебе, Парр, ничто так не отвращает меня от моей работы, как поход на какую-нибудь профильную коктейльную вечеринку, где приходится наблюдать, как все эти суперрекламщики преследуют журналистов, чтобы представиться и не мытьем, так катаньем пропихнуть свои проекты, а также срисовывают имена на бейджах. Жесть.

– Срисовывают имена?

– Ну, знаешь, когда кто-то незнакомый вдруг заговаривает с тобой так, словно он твой новый лучший друг. А потом, думая, что ты не смотришь, он быстренько  взглядывает на твой бейдж, чтобы узнать, кто ты. Если покажешься такому типу достаточно полезным и важным контактом, он продолжит с тобой общаться. Точь-в-точь как взгляд украдкой в декольте. И, черт возьми, если на такую тусовку заявляется кто-то из «Таймс» или другой влиятельной газеты, начинается ажиотаж. Не представляю, зачем тамошние парни вообще ходят на такие вечеринки – наверное, для них это самый быстрый и простой способ повысить самооценку.

Я смеюсь и говорю:

– Да, бывает, но ведь никому не нужно читать имя на твоем бейдже, Ричард.

– Это точно, – с притворным самодовольством кивает он.

Звонит его телефон, но Ричард даже не смотрит в ту сторону. А затем уже я игнорирую, когда мой мобильник разражается персональным рингтоном Джесс – «Горько-сладкая симфония» группы «The Verve». Но потом подруга звонит снова. И снова.

– Лучше мне ответить, – вздыхаю я. – Это Джесс, и, похоже, у нее что-то важное.

Ричард в курсе, что Джесс – моя лучшая подруга и соседка. Он наклоняется, целует меня в щеку и подбадривает:

– Давай, перезвони ей.

Нащупываю на полу возле кровати свои трусики, по возможности быстро их натягиваю и делаю пять или шесть шагов к оттоманке, на которой оставила сумочку. Нахожу телефон и перезваниваю Джесс на домашний.

– Ты где? – сразу спрашивает она.

– С Ричардом, – отвечаю я, и мне нравится, как это звучит. Надеюсь, я еще долго буду произносить эти слова. – Что случилось?

– Он меня бросил, – взвывает Джесс срывающимся голосом, будто давно плачет или как раз собирается разрыдаться. – Сказал, что до сих пор любит жену и хочет с ней помириться.

– Скоро буду, – говорю я и захлопываю телефон.

Бросаю на Ричарда извинительный взгляд и заканчиваю одеваться.

– Прости, но я должна ехать.

– Все нормально? – спрашивает он, спуская ноги с кровати и натягивая боксеры.

– Личная драма, – поясняю я.

– Не знаком, – говорит он.

«Повезло тебе», – думаю я.

Ричард провожает меня до двери и целует на прощание. Я на секунду задерживаюсь, перебирая подходящие к случаю слова. Останавливаюсь на «Спасибо за вечер».

Прозвучало несколько суховато, поэтому улыбаюсь и добавляю:

– Мне очень понравилось.

– В любое время, – кивает он. – И я вполне серьезно.

        * * * * *

Добравшись до дома, я нахожу Джесс в полном раздрае. Она сидит по-турецки в углу комнаты, а на полу рядом с ней стоит один из ее белых соусников, в который сейчас воткнута минимум дюжина окурков. Джесс бросила курить несколько лет назад, но возвращается к этой привычке, когда заключает сложную сделку или переживает эмоциональный кризис. Она выглядит хрупкой и сломленной. Увидев ее такой, как сию минуту, вы бы ни за что не поверили, что она способна, не дрогнув, покупать и продавать компании стоимостью в миллиарды долларов.

Я обнимаю Джесс и говорю, что мне жаль. Что я знаю, как отчаянно она хотела, чтобы у них с Треем все получилось. Воздерживаюсь от того, чтобы обозвать его лживым ублюдком. Пока что.

Джесс стонет:

– А я на самом деле ему верила, – и начинает плакать.

Душераздирающее зрелище. Еще одна причина не заводить детей. Мысль о том, что придется наблюдать за страданиями своего ребенка, кажется невыносимой. Но все равно, пока я слушаю, как Джесс патетично романтизирует свою интрижку с Треем, меня не покидает то же ощущение, которое накатывает, когда друзья лишаются животного, а горюют так, будто потеряли близкого человека. Всегда считала, что да, смерть питомца – это грустно, но не так чтобы очень. Да, я знаю, что ты любила симпатягу Флэша, но ради Бога, он же был бассет-хаундом, а не твоим сыном. Но, возможно, со мной так потому, что в детстве у меня никогда не было собаки (у мамы аллергия). И по отношению к предательству Трея я сейчас чувствую то же самое. Сама я никогда не встречалась с женатиком, но хочу сказать Джесс: «Да, он тебе нравился, и у вас был потрясающий секс. Но как ты могла его полюбить? Он же женат на другой, и у них есть дети. Эмоционально он тебе недоступен. Он просто обманщик. Вы никогда, даже в самые знаковые романтические моменты, не были по-настоящему вместе. Поэтому ты, считай, ничего и не потеряла».

Когда-нибудь, возможно, я ей все это выскажу, но сейчас явно не время. И я просто даю подруге выплакаться, помня, как она сделала для меня то же самое. Хотя Бена и Трея вряд ли можно сравнивать.

– Знаю, ты, конечно, этого не поймешь, – всхлипывает Джесс после долгой паузы, – но я думала, что он станет отцом моих детей. Я вложила в него два года. Два года! Чувствую себя слишком старой, чтобы вновь начинать поиски.

– Ничего ты не старая, – возмущаюсь я. – Это нелепо.

– Мне почти тридцать пять, – возражает она. – Мое время на исходе. Срок годности яйцеклеток на исходе.

– У тебя осталось достаточно качественных яйцеклеток, – успокаиваю я. Изо всех сил стараюсь сосредоточиться на дружеской поддержке, но не могу не зацикливаться на начале ее фразы. На ее словах, что я не пойму. Не хочу переводить стрелку на себя, как всегда делает мама, когда у кого-то другого в жизни потрясение, но не сдерживаюсь:

– Почему ты думаешь, что я этого не пойму?

Мы с Джесс никогда не спорим, поэтому она не умеет различать в моем голосе раздраженные нотки. Она никоим образом не способна определить, как сильно я рассержена. И как жалею, что вообще ей перезвонила. Я могла бы до сих пор быть у Ричарда. И хотела бы оказаться именно там. Почти. На самом деле, я не совсем уверена – в какой-то мере даже хорошо, что у меня появился предлог, чтобы уйти. Так гораздо легче, чем решать, оставаться на ночь или нет.

Но одно я знаю точно: такой мерзавец как Трей не должен иметь власти вторгаться в мою личную жизнь. Достаточно того, что он изгадил личную жизнь моей лучшей подруги.

Смотрю на Джесс, ожидая ответа. Она прикуривает очередную сигарету и выдыхает:

– Потому что ты не хочешь детей.

«Ну да, – думаю я про себя. – И это, конечно же, означает, что у меня нет ни воображения, ни сочувствия, ни эмоций. Куда уж мне понять чувства другой женщины, если сама не хочу становиться матерью. В конце концов, ну какая женщина этого не хочет?»

На следующий день Дафна звонит мне из коридора центра планирования семьи. Я как раз собираюсь на еженедельную редколлегию и хочу предварительно перечитать свои заметки или поздороваться с Ричардом, или сделать и то, и другое. Я звонила ему вчера после разговора с Джесс, но все равно чувствую себя как-то странно из-за того, что так быстро ушла после нашего первого интима. Тараторю Дафне, что не могу сейчас говорить и перезвоню ей после совещания.

– Но сейчас только девять двенадцать, – замечает она.

– Да. И?

– И твое совещание ведь начинается не в девять пятнадцать?

Я отлично понимаю, к чему она клонит, но все равно попадаю в ее капкан.

– Нет, в девять тридцать.

– Значит, у тебя есть несколько минут, да?

Я качаю головой и вздыхаю. Похоже, Дафна думает, что раз у меня отдельный кабинет с телефоном, то всегда имеется возможность поболтать. И вот вместо погружения в повестку предстоящего совещания или мыслей о вечере с Ричардом, я сдаюсь:

– Ладно, Даф. У меня есть три минуты. Что случилось?

Будто воочию вижу ее победную улыбку.

– Представь, – начинает она, – мы у доктора. Тони сдает анализы. Ну, понимаешь, чтобы проверить, все ли с ним нормально.

– Ага, – откликаюсь я, открывая почту. Одно письмо от Ричарда. Всего лишь при виде его имени сердце начинает трепетать. Вчера он доставил мне массу удовольствия.

– Первый шаг – спермограмма, – тем временем бормочет Дафна.

– Угу, – мычу я. – Разумно.

– Представляешь, его посадили в маленькую комнатку с порнофильмами, журналами и всем таким прочим.

– Бедный Тони, – смеюсь я.

– Бедный Тони? – переспрашивает Дафна. – Прямо сейчас он пялится на голых женщин и возбуждается. Не думаю, что стоит его жалеть.