Елена Усачева - Дева. Звезда в подарок

— Дневник. — Юля смотрела на Мустафаева. — Вчера утром. А сегодня его сожгли.

Петро сделал шаг, чтобы уйти, но качнулся и остался на месте.

Олег Павлович опустился на бревно, глянул на присевшую около костра Лебедеву.

— Оля, не надо ничего собирать. Завтрака сегодня не будет.

— Как не будет? — взметнулся Даушкин.

Олег Павлович снова поморщился.

— Так куда же делся дневник? — устало спросил он.

— Нужна кому ее макулатура! — фыркнула Настя.

— Тебе не нужна? А кому нужна? — Олег Павлович поворачивался очень медленно и говорил нехотя, словно ему тяжело было это делать.

— Не фига было кирпичи с собою брать! — надрывалась Федина. — Говорили же, ничего лишнего!

— Тебя забыли спросить! — шагнула вперед Ирка. — Не тебе нести.

Инвер, Мишка, Ира и Настя с ненавистью посмотрели друг на друга, словно у каждого была своя Большая Военная Тайна, и сейчас наступал ответственный момент — выбирался Мальчиш-Кибальчиш, который эту Тайну должен был хранить. Петро медленно повернулся.

— Вот Ткаченко ей и помог, — презрительно бросил Инвер, с улыбкой глядя на Петро. Ткаченко зло глянул на него, на что Мустафаев только еще больше осклабился.

— Петр, — утомленно произнес Олег Павлович. — Что произошло?

В душе у Юли натянулась тонкая болезненная струна. По телу прошел протяжный, печальный звук.

Этого не могло быть. Нет, нет! Не было никакого дневника! Ничего в костре не горело! Это чей-то злой розыгрыш.

Но обвал уже летел по склонам, и ничем остановить его было нельзя.

— А чего сразу Петро! — не унималась Настя. — Незачем было свои тетрадки по всему лесу раскладывать.

— Ткаченко! Ты взял тетрадь?

Повисла тишина. Лишь в верхушках кедра надрывалась пеночка-теньковка, вытренькивая свою бесконечную песенку.

— Я.

И больше ни слова, как будто звуки кончились. Как будто благодарные духи гор лишили всех способности говорить.

Юля выпрямилась, чувствуя, как лопается внутри нее та струна, что своим звоном мешала ей жить последние дни, что так больно натягивалась, не давая возможности вдохнуть.

Поляна замерла. Три палатки. Еще стелется дым от погасшего костра. Сережка Даушкин сидит на корточках, держит в руках котелок, пальцем пробует оставшуюся кашу. На него с любопытством смотрит Лебедева. Под кедром, привалившись к стволу, сидит Ивашкина. У Ирки от изумления открыт рот. Настя кривит губы в злой ухмылке. Лохматый Мишка расстроен — и из-за каши, и из-за друга. Инвер откровенно улыбается. И только Петро спокоен. Абсолютно.

— А сжег зачем? — Голос Олега Павловича долетает откуда-то издалека.

— Сжег я, — Мустафаев был все такой же уверенный, словно таблицу умножения читал на бис. Он ни секунды не сомневался в правильности своих действий. С самого начала похода его до странности раздражало все, что творилось вокруг этой загадочной Юли. Может, поэтому он и заглянул в ее дневник? А когда понял, что про него там не сказано ни слова, то, обидевшись, решил сделать так, чтобы этих записей и вовсе не было. Нет про него — пускай не будет ни про кого вообще!

— Зачем? — Палыч тяжело вздохнул.

— Суеты потому что много! — Инвер сунул руки в карманы. Он очень хотел выглядеть независимым, показать, что ему все равно. Но его улыбка с каждой минутой становилась все более рассеянной, он избегал с кем-либо встречаться глазами.

— Зачем взял у Ткаченко?

— Смешно! — звонко откликнулся Мустафаев, хотя лицо его радости уже не выражало.

— Петро, ты объяснишь что-нибудь? — Олег Павлович перевел печальный взгляд на Ткаченко.

Ни сердиться, ни наказывать, ни кричать он не собирался. Спрашивал, уточнял, пытаясь установить правду, не более того. Это было так странно, так ненормально! Как будто в походах каждый день костер дневниками разводят.

— Не буду я ничего объяснять, — хмуро мотнул головой Ткаченко. — Надо было, вот и взял. Подумаешь! У меня причина была. Вчера палатка кувыркнулась, я думал, он потерялся. Я не знал, что дневник у Мустафы.

— Какой недогадливый! — Инвер наконец выбросил свою палку, она ткнулась обожженным концом в кашу и застряла. — Фантики, цветочки. Влюбилась и писала всякую галиматью!

Движения Лебедевой никто не заметил. Поднялась она мгновенно и, коротко размахнувшись, врезала Мустафаеву неуклюжую пощечину. Как он мог? Тот, кто ей так нравился! Кто… кто… Влюбился в эту новенькую!

Инвер замахнулся в ответ, но поднялся гвалт. Сережка отбросил котелок и растопыренной пятерней, перепачканной в каше, оттолкнул Мустафаева в сторону.

— Да ты чего! Прекратите! Что ты творишь? — неслось над поляной.

Юля попятилась. Так вот в чем дело! Вот почему Ткаченко вчера нырял в палатку — хотел незаметно достать ее дневник. Но его опередил Инвер. Из-за этого они вчера дрались. Мустафаев что-то рассказал Фединой, но не все, иначе Настя растрепала бы гораздо больше. А она-то все думала, почему Инвер так на нее смотрит, ухмыляется. Но Ткаченко…

Голову накрыло тяжелым покрывалом. Кровь больно застучала в ушах. Юля задохнулась, внезапно выступившие слезы резанули по глазам.

Петро… Она еще пыталась удержать в голове тот образ, к которому привыкла. Внимательный, заботливый, осторожный — все это она в нем видела. И это было, хоть и тщательно скрывалось самим Ткаченко. И вот сейчас этот образ неумолимо разваливался, шел трещинами и опадал в сухие кедровые иголки звонкими осколками.

Если встать за кедр, все закончится, весь этот ужас пройдет, и все вернется вспять.

— Юля? — начала приподниматься со своего места Ивашкина — со стороны ей лучше всего было видно происходящее.

Сил осталось только на короткую улыбку. Нажать бы на паузу и обо всем подумать. Чтобы никто не трогал. Чтобы включили свет в зале.

— Чаруша, ты что?

Потом!

Юля шагнула за деревья. В голове больно запульсировала жилка.

Сейчас, сейчас. Она остановится. Ей нужна всего минута. Она просто ничего не понимает. Это же люди, с которыми они столько прошли, столько проехали. Они не могли так поступить.

Хаос, ее окружал хаос. В беспорядке растущие деревья, колкие кусты, хрустящие под ногами хвоинки. Это надо было как-то все собрать, упорядочить.

Тяжело дыша, Юля остановилась. Мир перестал кружиться. Деревья остановились.

— Бочарникова!

— Юлька!

Эхо бросало голоса ребят по верхушкам деревьев.

«Тише! — хотела сказать этим голосам Юля. — Здесь нельзя шуметь! Это неправильно. Духи гор не любят крик. Должно быть тихо. Очень тихо».

Она закрыла уши руками. И стало тихо. Пускай так и будет. Будет тихо.

Юля опустила руки. Треск веток слышался совсем близко. Она последний раз посмотрела вокруг, вдохнула сладковатый алтайский воздух и повернула обратно.

— Идем! — Юля выпрыгнула из-за кустов, схватила Ирку за руку. — Пора складывать палатку!

— Как ты? — Глаза Хариной были полны ужаса. Она заглядывала Юле в лицо, боясь увидеть там то, что сама себе успела напридумывать, — что Бочарникова от отчаяния сбросится со скалы, что она уйдет жить к диким зверям, что они ее никогда не найдут. И вдруг такое — сухие глаза, ни слова о случившемся. Да какая палатка, если все стало известно?

— Хочешь, я помогу тебе собрать рюкзак? — Юля говорила нервно, резко, словно разрывала нити, натянувшиеся между ней и остальными.

— А что?.. — начала Ирка, но тут на них вылетел Даушкин.

— Как каша? — Юля улыбалась.

— Так ведь недоварилась, — растерялся Сережка. — И не посолили.

— Понятно, — Юля бежала дальше, прыгая с уступа на уступ. Осторожная Ирка отстала, Сережка съезжал на пятках в бесцельных попытках затормозить. — Что говорит Палыч, дождь будет?

— Так ведь это… — начал Даушкин. — Разбежались все. — И кувыркнулся на камне.

Юля первая выбралась на поляну. Встретила полный боли взгляд Олега Павловича, отвернулась. Над лагерем полз неприятный запах горелого риса.

Катя на пенке резала хлеб и сыр. На треноге висел котелок для чая. Мальчишек не было. Фединой тоже.

Бочарникова повернулась к палатке, увидела на своем рюкзаке зеленый пластиковый конверт. Некогда пухлый, теперь в нем лежала только книга гороскопов. Больше ничего. Юля выдернула из конверта книгу. Пока шла к костру, не глядя, бросила конверт под кедры. Сунула томик в огонь.

— Лучше бы на потом оставила, — покачала головой Ивашкина. — Костер скоро разводить будет нечем.

Юля вспыхнула, хотела ответить, секунду постояла, покачиваясь, и, как слепая, побрела к своей палатке.

Через пару минут на щедром огне вода для чая закипела.

На этот раз никто не отставал. Шагали молча. Юля не чувствовала своего рюкзака. Она все тянулась вперед, пытаясь обогнать Харину, налетала на нее, отскакивала назад и снова торопилась. Замыкающим у них теперь был Сережка. До первого привала он шел молча, переживая скудный завтрак, а после короткой передышки развеселился, стал комментировать все, что видит вокруг.

— Про кукушку анекдот есть! — притормозил он Юлю за хлястик рюкзака. — «Кукушка, кукушка, сколько мне жить осталось?» — «Ку…» — «А почему так ма…?» — И тут же сам заржал своей шутке. — А ты знаешь, что кукушки по весне поют и к дождю.

— Не каркай, — чуть повернулась к нему Юля.

— Тогда уж не кукукай! — хмыкнул Сережка. — Хотя кукукай не кукукай, дождь все равно пойдет.

— Не пойдет, если о нем не говорить. — Разговор сбивал с дыхания, поэтому отвечать Бочарникова старалась короткими фразами.

Даушкин поскользнулся, бухнулся на колени, громко шлепнул ладонями о землю. Но тут же поднялся, с удивлением посмотрел на перепачканные руки.

— А чего вчера с крестиками было, я не понял. — Длинноногий Сережка в два шага догнал Юлю.

— Ничего не было. — Бочарникова пошла быстрее.

— Это ты так дневник искала, да? — Сережка не замечал, что Юле неприятно говорить на эту тему. — А мне можешь что-нибудь сказать? Я в детстве банку кока-колы из магазина стащил.

— Да нет там никаких крестов, — Юля притянула к себе развернутую Сережкину ладонь, провела пальцем, стирая грязь. — Ты писателем будешь. Или журналистом. У тебя есть вилка творчества.

— Может, ложка? Я бы что-нибудь съел, — не удержался от комментария Даушкин.

Но Юля сейчас не была расположена к шуткам.

— Видишь, линия сердца у тебя начинается развилкой? — Она снова провела пальцем по морщинке, бегущей у Сережки под подушечками пальцев, как раз под указательным она давала ярко выраженное раздвоение. — Это говорит, что ты будешь хорошо писать.

— Чего, и сочинения тоже? — изумился Даушкин, который выше трояка за сочинения не получал.

— Может, не сочинения, а стихи, — выпустила его руку из своей Юля.

— Круто! — вскинул удобней на плечах рюкзак Сережа. — «Я памятник себе воздвиг нерукотворный…»

— Опоздал, — Юля пошла догонять далеко ушедшую Ирку. — Это уже написали.

— Никогда не поздно повторить!

Юля хмыкнула, мыслями невольно возвращаясь к утренним событиям. Для себя она уже все решила. Что было — то было. С Ткаченко они так ни разу и не поговорили, и это было неважно. В конце концов, это была ее проблема, ее любовь, которая как это ни печально, но закончилась. Никто больше к этой теме не возвращался. Все молчали. Упавшую в кусты папку Олег Павлович сам поднял и положил в костер. К тому времени все успели дожевать свои бутерброды, поэтому противный запах горелого пластика никого не смутил.

Шагавшая впереди Ирка остановилась, заставив Юлю в очередной раз отпрыгнуть назад.

— Стоим, — бросила через плечо Харина. Но не успела спустить рюкзак, как вдруг зайцем скакнула вперед.

— Что такое? — заорала она, и Юля, уже пережившая сегодня потрясение, почувствовала, как сердце ее болезненно сжимается.

«Кукушка, кукушка, сколько мне жить осталось?» Их поход не задался сразу, все у них было неправильно, поэтому они были обречены на постоянные остановки.

Начал накрапывать дождик. Впереди загомонили.

— О! Никак клад нашли! — обрадовался Сережка и, не снимая рюкзак, пошел наверх.

— Черт, черт, черт! — донесся голос Инвера.

— Юлька! — неслась обратно Ирка. Глаза у нее были бешеные. — Палыч помирает.

— Что? — Юля побежала вперед и, только сделав несколько шагов, поняла, что рюкзак она тоже не сняла. Спешно сбросила его на землю, не глядя, куда кладет.

Сначала она увидела убегающего вверх по склону Мустафаева. После сегодняшнего срыва и без того накрученный, новое потрясение он должен был перетоптать ногами. Инвер просто не мог сейчас стоять на месте. Остальные столпились вокруг лежащего на земле Палыча. Большой зеленый рюкзак валялся в стороне.