Я как-то спрашивала Луну о том, что, по её мнению, произошло между родителями, раз они совсем перестали общаться друг с другом.

– Думаю, мама взбесилась от того, что ей приходилось всё делать самой. Это, и в самом деле, охренеть как тяжело.

Так, наверное, и было. Может, поначалу мама считала, что развод и уход из группы – это её собственный выбор. Она желала для нас другой жизни. Но с годами она пришла к пониманию, что практически всё делает сама, оттого и негодовала. Я её понимала. И меня страшно бесило, что я единственная в семье, кто не помнил ничего из того времени, когда всё было хорошо.

Поезд номер пять привез нас с сестрой обратно в Бруклин. Пройдя несколько кварталов по Корт Стрит, мы дошли до любимого книжного магазина Луны, где я купила стильный чёрный блокнот и карманный вариант книги моей любимой пьесы Шекспира «Двенадцатая ночь». Мы читали её в прошлом году. Она про путаницу и комичные ситуации из-за меняющегося пола героини, а ещё о превратностях любви. В шесть часов под ещё горячим, но уже опускавшимся к горизонту солнцем, из метро стали выбираться парни в костюмах, которые жмурились от света как кроты, и мы пошли обратно к Бруклин Хайтс. Недалеко от Корт Стрит находилось кафе с ливанской кухней, где мы отведали фалафель, рассматривая сетчатый узор на тёмно-оранжевых стенах.

– Это всё, что ты делаешь днями? – спросила я.

Луна пожала плечами.

– Я читаю. Занимаюсь йогой.

Она сложила руки как при молитве.

– Пару раз мы выступали с одной певицей, которая сказала мне, что никогда не ест перед выходом на сцену, – Луна воткнула вилку в фалафель. – Сказала, что если поест, то её будет тошнить. По её теории, лучше петь на голодный желудок, – сестра склонила голову набок, раздумывая. – Я бы так не смогла. Мне нужны калории, иначе как потом по сцене скакать?

Я окунула кусочек питы в миску с хуммусом в центре стола.

– А, теперь всё понятно.

Луна улыбнулась.

– Её группа называется «Пончо», так что я бы не стала доверять ни её вкусу, ни её мнению в чём-либо.

У меня в сумке звякнул телефон, но Луна даже не заметила. Я скользнула рукой за телефоном, а потом украдкой посмотрела на экран, пряча его под столом, как школьница на уроке, чтобы учитель не увидел. Сообщение было от Арчера: «Готова снова встретиться сегодня в реальной жизни?»

Как правильнее было бы сказать про большое количество бабочек? Стая? Короче, у меня в животе взвилось и запорхало целое облако из бабочек!

После ужина мы вернулись в квартиру, и уже через полчаса я ползала на коленях вокруг чемодана, подбирая наряд на вечер. Перемерив кучу платьев с майками и сложив их на диване, я так и не нашла ничего подходящего.

– Иди, глянь в мой шкаф, – сказала Луна. – Выбери что-нибудь.

Я нахмурилась, взглянув на диван. Было похоже на то, что несколько несовершеннолетних модниц разом покинули бренный мир, а вместо них осталась кучка одежды.

– Я на полном серьёзе. Чего ты тут устроила?

Собрав в руку платья и пару маек, Луна бросила их обратно в раскрытый чемодан и направилась к себе.

Я последовала за ней в её комнату. Сестра настежь открыла свой крошечный шкафчик и села на край кровати.

– Себе одежду я уже выбрала, – Луна махнула в сторону чёрного платья, лежавшего по подушке. – Бери, что хочешь.

– Хорошо. Но только не чёрное.

Луна усмехнулась.

Прикол был в том, что почти весь её гардероб был чёрным.

– Ты что, готом стала? – спросила я, вытаскивая несколько вешалок. – Или страдающей вдовой из викторианской эпохи.

– Это классика, – ответила Луна. – Чёрный хорошо смотрится на сцене, особенно на такой бледной коже, как у меня, – посмотрев на меня, она добавила: – Как у нас.

– Ну да. Вот поэтому-то я и не хочу быть с тобой в одном цвете.

Одежды было так много, что мне нужно было время хорошенько её рассмотреть. В конечном счёте, где-то в середине я увидела зелёное платье без рукавов и со шнурком на поясе.

– Вот это, – сказала я, держа его на вытянутой руке.

– Лады.

Сняв с себя рубашку и шорты, я натянула через голову платье. Оно легко село по фигуре. А когда я увидела себя в маленьком зеркале на столе – пусть и не всю целиком – то поняла, что вещь смотрелось на мне идеально. Я завязала шнурок на талии и присела на стул.

Встав позади меня, Луна собрала мои волосы и так сильно стянула их в боковой хвост, что я вся зажмурилась от боли.

– Больно же, – пожаловалась я.

– Красота требует жертв. А теперь повернись и закрой глаза.

– Зачем?

– Я тебя накрашу. Как в старые добрые времена.

Луна и раньше любила красить меня. Когда мне было десять, она набирала мамину косметику из ванной и раскладывала на покрывале на кровати. Позднее, когда у Луны появилась своя косметика, и даже когда у меня появилась своя, я красилась в спальне сестры перед антикварным бабушкиным столиком с зеркалом, который был аж с сороковых годов. Губная помада смотрелась на его лакированном дереве как конфета на стеклянном подносе.

Я почувствовала лёгкое нежное надавливание карандашом для глаз по линии ресниц.

– Только, пожалуйста, не выдави мне глаза.

– Постараюсь.

Луна нанесла на веки тени, после чего провела мягкой кисточкой вдоль скул. Было так сложно сидеть с закрытыми глазами, но я удержалась от соблазна, потому что не хотела видеть себя прежде, чем она закончит.

– Вот так, – наконец, произнесла сестра.

Я открыла глаза и стала рассматривать себя в большом овальном зеркале. Я всегда считала себя не очень удачной копией Луны. Мы обе были обладательницами маминой бледной кожи и сине-зелёных глаз, но скулы Луны были выше, а лицо – не таким круглым. Её волосы были толще и вились послушно. Мои тоже вились, но только так, как хотели сами. А сейчас мне нравилось моё отражение: моё лицо не просто сияло и сверкало, но даже излучало уверенность.

– Прямо как в фильмах про дурнушек, превратившихся в красоток!

– Да ну тебя, – сказала Луна, качая головой и еле заметно, но искренне улыбаясь. – Ты всегда хорошо выглядишь.

Она расстегнула джинсы, сняла их и швырнула на кровать, затем одела через голову своё чёрное платье. С минуту она разглядывала себя в зеркало, идеально выпрямив спину.

– Тебе не кажется, что я немного полновата в нём? – спросила она, натянув платье на талии.

Странный вопрос, учитывая, что Луна никогда не принадлежала к числу девушек, беспокоившихся о своём весе. К тому же она всегда была стройной и красивой.

– Да нет. Нисколько.

Она ещё постояла там, продолжая себя рассматривать, после чего села к зеркалу, чтобы накраситься самой. А я вернулась в гостиную.

Я села под окном, в которое задувал легкий ветерок, открыла гитарный кофр Луны и взяла гитару так, как это делала сестра: левая рука на грифе, а пальцы между ладами прижимали струны. Другая рука лежала на корпусе гитары. Я провела пальцами по струнам, пусть и очень легко, почти беззвучно, лишь какой-то набор нот, которые и аккордом-то называть нельзя. А ведь это должно было быть чем-то естественным для меня, должно было быть заложено в мои гены или впечатано как кальций в кости скелета. Должно было быть, но не было. Я положила гитару на место и забралась на диван.

Когда Луна вышла из комнаты, её глаза были густо подведены чёрным карандашом, а волосы свободно рассыпались по плечам. На ней было всё то же чёрное трикотажное платье на бретельках с вставками из шёлка—сырца. Я не стала ей говорить, но выглядела она прямо как наша мать на обложке «SPIN», только макияж был современный. Сестра была маминой копией, но я понимала, что оригиналом ей никогда не суждено стать. Ведь если у Луны получится то же, что у мамы, она на этом не остановится.

Глава 17

Мэг

Май 1995 года

Мы находились в бутике в Сохо, Нью-Йорке. Кит держала передо мной платье изумрудно-зелёного цвета.

– Я в нём не буду похожа на Кермита из «Маппет-шоу»? – спросила она, подняв бровь.

– Вообще-то, Кермит был другого оттенка зелёного. Ты хорошо смотрела Маппетов? – спросила я, отвлекшись от выбора платья.

– Просто я слышала, что зелёным нелегко живётся, так что немного осторожности не помешает.

– Мне зелёный нравится. Я была в зелёном на фестивале «Lollapalooza» в прошлом году, помнишь? Одно из тех трёх платьев.

– Ну, раз Мэг Феррис носит зелёный, то у меня к нему претензий нет.

Улыбка Кит не смогла скрыть обиду, мелькнувшую в глазах.

– Когда ты знаменит, – сказала она, возвращая платье на вешалку, – можешь носить всё, что хочется.

– Да ну тебя, Кит.

Я стянула с вешалки тёмно-серый свитер. Он был таким лёгким и просвечивающим, будто я угодила руками в паутину.

– Просто я хочу сказать, что и сама хотела бы быть знаменитой.

Кит пожала плечами.

– Но ты же знаменита. Кто на прошлой неделе засветился в новостях?

– Мой рукав, – сказала она. – Точнее мой локоть, упирающийся в твоё тело, засветившееся там целиком.

– Значит, у тебя теперь очень знаменитый локоть.

Две девушки продавщицы шептались о чём-то за прилавком. Мельком глянув на них, я отвела взгляд. Всегда так делала, когда не хотела показывать, что заметила тех, кто заметил меня.

Кит подняла вверх согнутую в локте руку.

– О да! Чудесный локоть, не правда ли?

Я кивнула.

– Даже очень, – и повесила свитер обратно. – Всё не так уж безоблачно.

– Ты о чём? О моём локте? – спросила Кит.

Я засмеялась каким-то неестественным смехом.

– Я об этом всём. О славе? – мой ответ прозвучал как вопрос. – Я была Мэг Фостер, училась на художницу, пела в группе, но потом встретила Кирена и стала Мэг Феррис – знаменитой певицей из группы.

– Так, когда стало безоблачно? – спросила Кит, но не из недоверия, а из искреннего желания меня понять.

«Когда всё изменилось», – вот что я хотела на это ответить. Когда человек, которого ты любил, изменился, и ты даже не понимаешь, в какую сторону. «Из этого могла бы получиться неплохая песня», – подумала я, правда, без метафоры тут не обойтись. Что-нибудь про маски или двуличие. Или про порабощение тела инопланетянами, хотя вряд ли кому-нибудь в студии понравится научно-фантастическая концепция альбома. Но я не стала об этом говорить Кит, потому что не знала, как лучше сказать. Слова меня уже не раз подводили, когда не были словами из песни.

– Просто... не всегда бывает так клёво, как кажется, вот и всё.

Я больше не хотела об этом говорить и направилась к продавщицам, ослепительно им улыбаясь. Брюнетка вышла ко мне из-за прилавка.

– Я должна вас спросить, вы не Мэг Феррис?

Я кивнула и слегка наклонила голову набок, будто позируя для фотографии.

– Боже мой!

Девушка повернулась к другой продавщице, блондинке, облокотившейся на прилавок.

– Алексис, я же говорила!

Она понизила голос до шёпота.

– Мы полностью к вашим услугам. Хозяйка обожает, когда у нас закупаются знаменитости. Можно мы сфотографируем вас и повесим на стену?

Я посмотрела на стену за её спиной. Там висели маленькие полароидные снимки, на которых всё же можно было узнать Кортни с её красными губами, как обычно чересчур гримасничающую, а ещё Ким Гордон, без эмоций, но совершенно обворожительную. Я чем хуже?

– Конечно.

Я схватила Кит за запястье и притянула к себе.

– Это моя сестрёнка Кит.

Девушка кивнула и улыбнулась.

– Я — Ли. Наденьте что-нибудь из этого, – она руками показывала на вешалки. – И потом возьмите себе.

Я взяла тот серый свитер и короткое чёрное платье с вешалки, а Кит сходила за тем самым платьем, что отличалось оттенком от Кермита. Она стряхнула с себя джинсы посреди магазина, и я сделала то же самое.

Мы встали, и нас сфотографировали.

Вуаля – вот она, слава! И немного бесплатных тряпок.

Иногда бывает ужасно тяжело, а бывает ужасно легко. Наверное, Кит права. Наверное, в известности есть свои преимущества, даже когда чувствуешь, что просто играешь роль.

– Спасибо, – сказала Ли, размахивая фотографией, чтобы ускорить её проявку. – Владелица магазина с ума сойдёт.

Девушка положила фото на прилавок, а мы с Кит встали рядом с ним. Прижавшись друг к другу плечами и упершись локтями в стекло прилавка, мы ждали проявления нашего снимка.

Глава 18

К восьми вечера мы добрались до станции метро «Бороу-Холл». Небо у горизонта стало оранжевым, при этом над головой оно оставалось серо-голубым. От высоток исходило столько тепла, что мы были рады спастись от него в подземке. Луна несла на себе гитару и чёрную сумку через плечо. У меня с собой тоже была сумка, в которой лежали «SPIN» и Сэлинджер.

К платформе поезда вёл длинный проход, в котором было ещё душнее, чем снаружи. Мы шли, и платье Луны похлопывало по моим ногам.