Нет. Она определенно умница!

Когда они вышли из дома на яркий солнечный свет, он смог рассмотреть ее в деталях, внимательно. Не такая уж и молоденькая, старше двадцати пяти, и он честно признался себе, что не совсем прав, раздражаясь в ее адрес, – вела она себя мудро, отказавшись от всего, что он предлагал – знакомство легким коньячным намеком, гостеприимство, одежду.

Он и предлагал-то потому, что заинтересовался ею как женщиной. Был бы на ее месте мужик, Дима дал бы ему коньяка или водки прямо там, на берегу, дал полотенце, пожал с уважением руку и отправил в пансионат в одной машине с врачами и пострадавшим.

Все она правильно расчухала, и дистанцию указала, и отказалась от всего правильно!

И тут она наступила босой ногой на маленький камушек, попавший на плиты дорожки, тихо ойкнула, поджала ногу…

И его шибануло!!

Как очень много лет назад – под дых, в голову, в пах, перекрывая дыхание, сбивая сердечный ритм!

Машка!!

Его маленькая севастопольская соседка!

Он даже зубами заскрежетал, перевел дыхание, приказал себе «отбой!!!», добавив попутно парочку крепких выражений в свой адрес, присмотрелся к ней внимательнее – другим взглядом, продолжая любезно-холодное прощание у распахнутой дверцы машины.

Она! Его Машка! Изменившаяся, повзрослевшая, другая! И красивая!

И она его не узнала!

Он захлопнул за ней дверцу машины, широкими стремительными шагами вернулся в дом, на ходу проорав:

– Осип!

Осип в вербальных призывах Дмитрия не нуждался и материализовался откуда-то слева, из дверей, сразу же приступив к изложению фактов:

– Она занимает четырнадцатый люкс на третьем этаже. Одна. Потерпевший – пентхаус на пятом. Не знакомы. Подробности?

Статус одиночного или нет пребывания спасенного мужика Осип, прочувствовавший происходящее с Дмитрием, не посчитал нужным озвучить.

Он слишком хорошо, иногда лучше самого Димы, знал и чувствовал Победного, замечая все детали.

– Потом, когда выяснишь, – отмахнулся Победный.

Даже великому Осипу Игнатьевичу не под силу выяснить все, на самом деле «все»: за сорок минут – биографию официальную от рождения до сего дня, более подробную информацию – чуть позже.

Дмитрий Федорович быстро прикинул в голове месторасположение номеров в корпусе-шхуне. Значит, это она была ночью на балконе.

Ну, надо же!

Муть душевная, с которой он был уверен, что справился, поменяв окрас, содержание и получив конкретный объект для нападения обвинением, зашевелилась внутри, тяжело, по-совиному ухнув.

Она. Его. Не узнала!

Вот тебе и девичья любовь! Мыльный пузырь!

«И кто тебе люкс оплатил, Мария Владимировна?» – вопросила муть темная.


Машку, придерживая под ручку, доставил к стойке администратора корпуса, в котором она проживала, один из охранников господина Победного, передав с рук на руки охраннику корпуса и дежурному администратору. Под охи, ахи от восторженных до преувеличенно заботливых ее сопроводили в номер и вызвали врача.

Как и предполагал господин Победный, Машины вещи, оставленные на пляже, были доставлены в номер и сложены аккуратной стопкой на кровати вместе с сумкой.

Женщина-врач осмотрела госпожу Ковальскую, померила температуру, давление, обработала длинную красную полоску содранной кожи и расползающегося синяка на руке выше кисти от удара мокрым канатом, предложила сделать успокаивающий укол.

– Не надо, – отказалась Машка, – со мной все в порядке.

– Мария Владимировна, – настаивала терпеливо врач, – вы перенесли стресс, он может дать запоздалую и непредсказуемую реакцию!

«Это точно! – подумала Машка, перед глазами которой неотступно стоял Дмитрий Победный. – Я получила тако-ой стресс, и последствия его непредсказуемы!»

– Давайте мы вас сейчас отведем в нашу водолечебницу, у нас прекрасные специалисты! Получасовая успокаивающая и расслабляющая ванна, и вы будете как новенькая!

И от данного предложения Мария Владимировна также любезно отказалась, сказав, что примет ванну в номере. Докторша позвонила по сотовому, распорядилась о чем-то, и минут через десять в номер принесли специальную морскую соль и какой-то там целебный отвар для ванны.

Про ванну Машка сказала просто так, чтобы отстали и отвязались со своей заботой, но пришлось принимать, так как врач самолично набрала воды в необъятную лоханку, называемую ванной, в нужной дозировке разболтав в ней чудо-средства. Потеряв счет времени, Машка лежала в исцеляющей водице, размягчившей ей все кости, и никак не могла собрать обрывки мыслей в подобие маломальской четкости.

«И к черту!»

Кое-как вытащив себя из воды – сколько у нее сегодня воды, прямо моря! – не вытираясь, голышом дотащилась до кровати, упала в постельный уют и заснула. Сразу.

Проснулась от голода или от того, что отдохнула и выспалась, но голод был основной побудительной в прямом смысле слова причиной.

Не сразу сообразив, где она вообще в пространстве, что вокруг нее, который час и день, села на кровати и огляделась. Так, понятно: это ее номер люкс. Темно. Не ночь-полночь, но поздний вечер.

Через распахнутую балконную дверь доносилась развеселая музыка и смех, ясное дело – народ зажигает, на отдыхе все-таки.

В животе требовательно заурчало.

– А сколько у нас времени? – спросила себя Мария Владимировна бодрым голосом.

Время оказалось девять с минутами вечера. Она проспала обед и ужин, и что там бывает еще в пансионатах?

– Полдник! – ответила себе. – Или полдник – это в пионерлагерях?

Машка позвонила в ресторан, заказала в номер ужин и, поколебавшись, бутылку вина.

«Доставка – это, видимо, приобретенный и закрепленный во мне американизм. Удобно ведь!»

Принесшего заказ молоденького официанта она попросила сервировать столик на балконе.

– А это лично от шеф-повара! – торжественно произнес, улыбаясь, официантик и выставил на стол ведерко с воткнутой в лед бутылкой шампанского и тарелочку с малюсенькими шоколадными трюфелями ручного изготовления. – В знак восхищения вашим героизмом!

– О господи! – переполошилась Машка. – Откуда он знает?

– Ну, что вы! – светился радостью приобщения к событию мальчонка. – Весь пансионат знает!

– О господи! – повторила Машка, расстроившись окончательно. – Уберите, пожалуйста, это ведерко, поставьте в комнате куда-нибудь.

Ей было ужасно неловко от этого неожиданного всеобщего знания.

Официанствующий мальчик шмыгнул туда-сюда, бравируя исполнительностью, унося с глаз ее шампанское в номер.

– Свечи? – спросил он, наклонившись.

– Чего мелочиться? – не согласилась раздосадованная Мария Владимировна. – Тогда уж костерок славы запалим!

Юноша вопросительно улыбнулся, заподозрив юмор. Машка подумала, какая богатая палитра улыбок на все случаи жизни в арсенале столь юного работника сферы обслуживания. Далеко пойдет! И заторопилась отпустить его поскорей вместе с его улыбками и услужливостью.

Перекусив немного, она закинула ноги на второе кресло, отпила вина и закурила.

«Что-то я курить стала, – рассматривая дымящуюся сигарету, зажатую в пальцах, отвлеченно подумала Мария Владимировна. – Может, подгребает незаметно эдакая заслуженная одинокая профессорская старость в клубах дыма с элементами самолюбования?»

Она живенько представила себя дамой почтенного возраста, восседающей в кресле с высокой спинкой, что-то в ампирном стиле, пыхающей папироской и принимающей трепетное поклонение учеников.

М-мда!

– Не хочу профессорскую старость, хочу академическую! – как пушкинская старуха с требованием владычества морского, заявила вслух Мария Владимировна.

Она посмотрела на дом господина Победного, плывущий сквозь теплый летний вечер. Дом располагался боком к пансионату и к балкону, где восседала за поздним ужином профессорша Ковальская. Центральный вход дома-усадьбы был обращен к реке, противоположный, менее центральный, к дороге и воротам. Из-за высокого забора просматривались часть дома от половины второго этажа, третий этаж и мансарда под отдельной островерхой крышей и профиль балкона второй мансарды над входом под покатой крышей, смотрящий на дорогу.

Машку этот дом заворожил сразу, как только она его увидела, и все гадала: кому он может принадлежать? Ни вычурности, ни пошлости, ни выпячивания богатства.

Много дерева, мало камня, вписанного в ландшафт как его естественное продолжение, с ломаными крышами под разными углами, с флюгером на самой высокой точке, прочно, серьезно стоявший на земле – никакого перебора в ажурах, в романтизме. Такой мужской серьезный дом, но не давящий, а с добавлением воздуха, легкости.

Теперь она знала, чей это дом.

Дмитрия Федоровича Победного, ее самой большой девичьей любви!

Который ее не узнал.

«Неужели я так изменилась? – спросила Машка у светящихся окон усадьбы. – Или не его размерчик – морщины, чуть полнее доски и далеко не модельная внешность? Или дамочки старше двадцати пяти не объект его интересов? Или настолько я ему была безразлична в моем детстве, что он и не запомнил меня?»

Нет. А вот это – нет!


В то свое двенадцатилетнее лето Машка сильно заболела.

У нее случилась какая-то запредельная температура. Бабушка и соседи дядя Федя и тетя Лида, родители Димы, суетились возле нее полночи. Машка видела их лица размыто, нечетко, и ей хотелось плакать, но слезы высыхали, испарялись, не излившись. И она не могла держать глаза открытыми.

А потом у нее начался бред.

Страшный! Ужасно страшный бред!

Сначала была просто чернота в ярких серебристо-голубых мерцающих звездах. Она знала, что из черноты надо выбираться – ухватиться за что-нибудь и срочно выбираться! Но что бы она ни брала в руки, оно стремительно истончалось до ниточки, тянущей ее в черноту.

Машка бросала нитку и шарила руками в темноте, искала торопливо что-нибудь прочное, большое, за что можно было бы схватиться, собирала в большой ком одеяло, сжимала в кулаках, но оно мгновенно растворялось, превращаясь в ниточку.

Ей было так страшно! Страшнее всякого страшного!

Ужасно! Непереносимо, и она знала, что надо спешить, торопиться очень-очень!

Она все хваталась за что-то, хваталась, но оно истончалось мгновенно, становясь шелковой серебристой ниткой, тянущей ее в черноту.

Она не успевала стряхивать с ладоней эти нитки, они сплетались в искристую серебристую паутину и тянули, тащили Машку за собой. И тут чернота стала медленно крутиться, заворачиваясь в огромную трубу, ускоряясь и ускоряясь, а Машка оказалась внутри вертящейся черной трубы, по стенам которой в другом направлении крутились светящиеся звезды, а паутиновые нити окутали ее тельце и тащили в черноту.

Труба стала расширяться на другом конце, и звезды, летящие быстрее черных стен, сливались на выходе трубы, расширившейся огромным раструбом, в одно серебристое свечение.

И оттуда, из сверкающего раструба, ее позвал голос:

– Иди сюда-а-а…

Паутиновые нити окутали все Машкино тельце, и она уже не могла пошевелиться и полетела туда, к серебристому выходу, на голос…

– Машка!!! – услышала она за спиной другой звавший ее голос.

Голос был очень знакомый, родной, но еле слышный, она не могла вспомнить чей, но почему-то знала, что вспомнить надо обязательно!

«Я не могу…» – пыталась сказать она, но паутина запеленала ей рот.

– Машка! – немного громче, как будто догонял, снова позвал кто-то сзади.

Она попробовала оглянуться, пошевелиться, несколько ниточек лопнули от ее движения и повисли.

– Иди сюда-а-а… – тягучим шепотом приказало серебро.

Машка летела на голос в серебряный раструб – туда, к светящемуся неизвестностью выходу.

– Вернись немедленно!!! Слушай меня! Иди ко мне!!! – громко приказали сзади, из жизни, уже отпускающей ее.

«Мне нужно туда, я не могу теперь к тебе, мне туда, в серебряный выход…» – хотелось объяснить ей тому, кто так настойчиво ее звал.

И она стала медленно поворачиваться назад, чтобы сказать, объяснить это, паутинки лопались от ее усилий и повисали бахромой, но на их место заплетались новые.

Сейчас она повернется! Сейчас! И посмотрит, кто ее догоняет, и скажет, что не может.

Откуда-то она знала, что это очень важно – сказать!

– Сюда-а-а… – приказывало серебро.

Ей удалось повернуться боком, и она увидела Диму. Собрав силенки, Машка стала открывать рот, разрывая паутину, и сумела сказать:

– Дима, ты пришел попрощаться?

Ей хотелось высвободить руку и погладить его по лицу, прощаясь. Он что-то говорил, она не слышала – тянула руку из плена.

– Ты мне нужна! Здесь! Немедленно вернись! – Почему-то он очень злился и щурил золотые глаза, словно дрался с кем-то.

«Я ведь ничего такого не сделала!» – хотелось ей сказать.

Он протянул руку и дернул ее за волосы, у нее мотнулась голова, и нитки на лице порвались.