В другой раз обязательно!

– Очень хочется пить и есть! – разогнав цветные картинки его воображения, как дым рукой, весьма приземленно заявила Машка.

Дима засмеялся довольно, перекатился на спину, подтянул к себе рукой Машку и прижал к боку.

– Разве ты не знаешь, что только мужику дозволено хотеть есть после, а нежные барышни обязаны томно вздыхать, смотреть с обожанием на повелителя, словами и движениями тела давая понять, какой он суперлюбовник!

– А я не нежная барышня, – вздохнула наигранно Машка. – Я вредная профессорша, я этим мамзелькам неуды вкатываю по полной программе!

Он расхохотался! Громко, от души, от полноты жизни, счастья, удовлетворения во всем теле! И поцеловал Машку в макушку.

– Профессорша!

– А ты знал, да? – передвинулась Машка, приподнялась на локте и заглянула ему в лицо. – Осип Игнатьевич расстарался?

Он чмокнул ее в кончик носа, подумал и еще раз чмокнул.

– Конечно, знал, а как же! Я все про тебя знаю, Машка!

Встал, одним сильным красивым движением поднял Машку и осмотрелся по сторонам в поисках одежды. Взрывом, эпицентром которого были они с Марией Владимировной, одежду разбросало по всей кухне.

«Вот как нас тут накрыло-то!» – с неприкрытым, чистейшей пробы мужским самодовольством подумал удовлетворенно Дмитрий Федорович Победный.

И бог с ней, с одеждой! И так дойдут – а то одеваться, раздеваться.

– М-м-да! – присоединилась Машка к осмотру помещения. – Зато я сохранила кеды! – указала она на тенниски, так и оставшиеся на ногах за отсутствием времени на раздевание.

– Сейчас снимем! – пообещал Дима и потащил Машку за руку из кухни.

– «А компот!» – возроптала, дурачась, не «нежная барышня».

– Сейчас дадим команду, Лев Семенович что-нибудь приготовит, и нам принесут!

– О, не-ет! – застонала Машка, транспортируемая в спальню. – Второго заходца с Генделем, фамильным серебром и свечами мне не потянуть!

– А мы его попросим сварганить что-нибудь по-быстрому! – смеясь, пообещал Победный ее же словами.

Теперь это перестало быть запрещенной темой, которую обходят, боясь напомнить нечаянным словом, чтобы не «будить спящую собаку», и не обидеть ненароком, и не всколыхнуть подремывающее чувство вины и неловкости.

Благодаря Машке, не уступившей, боровшейся до конца за полноту открытости, доверия и слияния и спасшей их от всего этого.

Теперь это только их общее воспоминание-переживание, над которым они будут посмеиваться.

«А помнишь, ты так тогда разозлился! Что потащил меня на диван…»

«А ты так напугалась, когда мы встретились, и все делала вид, что меня не знаешь, и бегала от меня!»

«И ничего я не бегала!»

«Бегала, бегала! Ты же влюблена в меня была с детства и надулась, решив, что я тебя не узнал!»

«Ну и что! Ну, подумаешь, а ты меня за это хотел по попке отшлепать!»

И смех, и поцелуйчики, и шу-шу интимное – «ведь отшлепал, помнишь…», и нежданное продолжение, вспыхнувшее костром, которое никто не планировал – просто так, от воспоминаний и от счастья, что всегда не планируют и всегда…

В одну секунду Победный увидел это все, прочувствовал, как нежданное зимнее солнце, пробившееся через затянутое небо, особенно яркое, радостное из-за своей редкости в это время года, и заспешил, ускорив шаг, влетел в спальню, подтягивая еле поспевавшую за ним Машку, и захлопнул дверь!

И добрался наконец-то до нее! Снял с ножек тряпичные туфли, подержал в руке тонкие лодыжки, поцеловал по очереди розовые ступни, и – господи, он думал, что не дотянет! – потрогал, расцеловал упругие колечки мелких завитушек на ее шее по краю волос, которые чуть не прикончили его своей недоступностью, притягивая магнитом на банкете, когда он, откинувшись на спинку стула, не мог отвести глаз от изящной шейки и этих малипусеньких кудряшек!

И наконец-то истосковавшиеся незаполненостью ладони приняли тяжесть ее груди!

Он не давал ей спуску – гладил, изучал, целовал, тискал и начинал все сначала, пока их не втянуло в звездную трубу…

Спешил, рвался вперед, увлекая ее за собой, с ума сходил и никак не мог отпустить – туда, туда, скорее, за предел серебристого края! Вдвоем!

Вернувшись, они долго лежали, и целовались короткими поцелуями, и никак не могли оторвать рук друг от друга и перестать целоваться.

И смеялись, когда мудрый, заботливый Осип, улучив верный момент, постучал в дверь и поинтересовался, будут ли они ужинать и что именно.

Они огласили пожелания из-за двери, споря, смеясь, с Машкиным «три корочки хлеба, и к ним в придачу…».

И так как выяснилось-вспомнилось, что Марии Владимировне нечего надеть, кроме теннисных тапок, они ели в спальне за столом, который накрыл улыбающийся Лев Семенович, старательно отводивший глаза от кровати, где Машка пряталась под одеялом, конфузясь ужасно. И затребовала что-нибудь из одежды, отказавшись сидеть голышом за столом.

– Хоть и без Генделя, и выкрутасов, но все же! – не согласилась она с Диминым предложением «голышевать» вдвоем.

И почему-то им было весело и бесшабашно, они хохотали, что-то рассказывали, скармливая через стол друг другу самые вкусненькие кусочки. И Машка ринулась философствовать, когда Дима протянул руку и провел кончиками пальцев через майку, выданную им Машке для «стола заседания», по ее груди.

– А говорят, совершенству нет предела, – глядя Машке в глаза, ласкал он ее грудь.

– Да глупости это, Дима! – возроптала профессорша. – Одно из тех выражений, которое сказал кто-то неизвестно когда, но человек известный и значимый, и его повторяют, потому что красиво звучит! По миру гуляет такое множество метафор, афоризмов, чьих-то высказываний, далеких от истины, которые цитируют не задумываясь!

– Ты чего бушуешь, Машка? – улыбался Дима, убирая руку от ее «совершенства».

– Я терпеть не могу образных выражений, лишенных смысла. Например, про предел совершенства. В самом понятии заложен предел – действие совершено! Закончено. То, к чему нельзя ничего добавить или убавить.

– Но действие могло быть произведено с ошибкой, и тогда оно уже не совершенно, – с о-о-огромным удовольствием вступил в дискуссию Дмитрий Федорович, не забывая про еду.

Красота! Совершенный момент! Вот это точно!

– Естественно! – увлеченно разъясняла Маша. – Слово хитрое, двойное: с одной стороны, некое законченное действие, с другой – понятие, если некое дело, действие, вещь сделаны плохо, с ошибками, значит, оно недо-де-ла-но, несовершенно! Но человеку трудно достичь совершенства, если у него нет дара, гениальности, что само по себе значит иное видение и слышание, приобщение к божественному, некое внутреннее знание, как именно надо совершать. А вот все, что вокруг нас, сделано не человеком, наполнено совершенством.

– Ну, например? Ты можешь назвать полное, конечное, не поддающееся сомнению совершенство?

– Да полно! Шар, например! Это совершенная форма, в которую уже ничего нельзя ни добавить, ни отнять. Я говорю о форме, а не о содержании и размерах. Абсолют, единственная, неповторимая, самая распространенная в космосе, в мире и жизни. Вернее, просто единственная. Все остальные существующие формы – это искажение шара по разным причинам, разрушение силой притяжения, то есть тяжести. Все планеты и звезды имеют форму шара, потому что в вакууме жидкости и газы принимают эту форму. Вода, кстати, изначально имеет форму шара.

Он смотрел удивленно на нее во все глаза, осмысливая услышанное, поражаясь и радуясь.

– А сделанное человеком?

– Да полно! – повторилась Машка. – Все, что гениально и неповторимо, – музыка, не вся, конечно, но Моцарт, Чайковский, Бах, до бесконечности. Картины, это вообще устанешь перечислять, все, что сделано гениями, – совершенно! Ни убавить, ни добавить. Но здесь есть одна тонкая штука.

– Какая еще штука? – улыбался, как кот, Победный.

– Если гений не может остановиться, усовершенствуя свое произведение, то он неизбежно переходит незримую грань, за которой начинается уродство.

– Машка, ты профессор! – восхитился Дима.

– Эт точно! – разулыбалась Машка, отправляя в рот помидорчик черри.

Было совсем поздно, когда они уснули, прижавшись друг к другу, и проснулись одновременно среди ночи, и было так темно, не видно ничего вокруг, и только тоненькая полоска лунного света, пробравшись через шторы, легла Машке на глаза. И он брал ее нежно, с томительной изматывающей неторопливостью, переживая каждое движение, как целую жизнь. И смотрел ей в глаза не отрываясь, и лунный свет выбивал из Машкиных глаз серебристые маленькие светящиеся диски, рассылая их вокруг, затягивая Диму.

И он чувствовал абсолютно точно, что сейчас надо умирать!

Потому что прожить такое осознание, чувствование, растворение в запредельности и остаться живым невозможно!


Но Дмитрий Федорович Победный не умер, а очень даже живым недовольным командирским голосом громыхал утром, когда Машка заявила, что ей надо идти.

– Куда это? – грознул вопросом Победный.

– В номер! К себе в номер! – объяснила Машка. – Дима, я полсуток у тебя тут голая околачиваюсь! Мне надо поваляться в ванне, привести себя в порядок, переодеться или хотя бы одеться!

– В ванне ты и здесь полежишь! А вещи твои кто-нибудь из ребят привезет! – руководил Дмитрий Федорович деловым тоном.

– Что? Трусы, носки, лифчик?

– Это как раз то, что тебе не понадобится!

– Ну, Дима! – смеялась звонко Машка.

– Да никуда ты не пойдешь! Сейчас найдем твои вещи, позавтракаем, и я поведу тебя на прогулку! – огласил план мероприятий Дмитрий Федорович не терпящим возражений тоном.

– Экскурсионную? – уточнила Машка, сияя в ответ глазами.

– Да, по приусадебному участку.

Вещи Машины искать не пришлось, Елена Ивановна их давно постирала, выгладила и развесила на вешалочке. Машка покраснела от неудобства, когда натягивала трусики, а Дима смеялся ее смущению:

– Что ты краснеешь? Ты думаешь, я свои трусы сам стираю, чтобы не стыдно было? – хохотал он.

А Машка покраснела еще больше.

Утро под названием «Отдых в усадьбе» картины малоизвестного художника набирало обороты.

Дима, привыкая потихоньку к ощущениям полноты и радости, теплеющим в груди, все посматривал на Машку – а ведь он всю жизнь шел к ней, на самом деле убегая. Как побежал из той телефонной будки, так и бегал восемнадцать лет, как шатун потревоженный, и все искал такую же в других женщинах. Такая вот странность жизни.

Ни одна женщина из его прошлого не согласилась бы второй день ходить в одной и той же одежде вплоть до скандала и не радовалась бы, обнаружив, что лежит с любимым на полу в кухне, и уж тем более не краснела бы, смущаясь от того, что кто-то постирал ее трусишки!

Только Машка! Его Машка.

Это хорошо, что тогда он сбежал! Ничего бы не случилось в их жизнях: ни карьеры, ни достижений, ни денег – зачем? Все самое главное для себя они уже нашли и не вкалывали бы оба по ночам, а из постельки не вылезали, стараясь быть все свободное время вместе!

«Ой, не гневил бы ты бога, Дима! – подумал Победный. – Как любит цитировать Осип, всему свое время! И Машка наверняка, как и ее обожаемая история, не любит сослагательных наклонений и прикидок, что бы было!»

Есть. Самое главное, что есть сейчас! Его Маша!

Он наслаждался этой мыслью, теплым нежным комом, уютно устраивающимся у него в груди, и, млея, радуясь, слушал, как она восхищается:

– Ой, какая красота, Дима! Сказочная!

То озерцо увидев и рыбу в нем попугав, болтая руками в воде, то лес, то заметив какие-то красивые уголки паркового ландшафта, на которые он сам раньше и не обращал внимания.

– Дим, тяжело тебе пришлось подниматься? – неожиданно серьезно спросила она, когда они присели на скамеечку в особенно понравившемся ей месте.

Он подивился вопросу. Никто ни разу его о путях-дорогах к нынешнему благополучию не спрашивал! Женщинам это было без надобности, утруждать себя такими подробностями, им вполне хватало знания, что он богатый мужик; родители из опасения расстроить, растеребив непростое вопросами, в которых ничего не понимают; а остальные – коллеги, партнеры, так это закрытые темы у всех деловых людей, охраняемая информация.

– По-всякому, Маш, – признался Победный. – Началось все с безнадеги и от маеты душевной…

И он легко, без надрывов души старыми обидами и пережитым рассказал Маше про Марину, про непонимание и горечь от службы и как ушел, уволился, бросив без сожаления, отрезав ту часть жизни, про боевую подругу «Аннушку», про мужиков своих Лешку Демина и Петра Алексеевича.

– А когда в Питер перебрались, нашли знакомых, бывших однокурсников, концы, ходы-выходы. Купили старый транспорт, еще кое-что для поддержания штанов, занялись привычным делом: перевозками разного рода. Заработали – продали, купили кораблик посерьезней, так и пошло. Нам просто везло, в то время разрушалось все, под нож рабочие суда пускали или за копейки куда-нибудь в Индию продавали. Порты рассыпались, на ладан дышали после почившего социализма, растащили, что можно, а порт же вложений немереных требует, у государства таких средств не водилось к тому времени. А олигархов страна только рожала в муках, зато рвались прикупить все что можно «добрые и щедрые» западные дядюшки. А когда наверху очухались, мы уже свой небольшой флотик имели и большую часть порта. С этого все и началось, и продолжается.