Елена Нестерина - Девочка-тайна

Как-то в полночь, в час угрюмый, полный тягостною думой,

Над старинными томами я склонялся в полусне,

Грёзам странным отдавался, – вдруг неясный звук раздался,

Будто кто-то постучался – постучался в дверь ко мне…[3]

А одноклассников он этим просто потряс – пять минут подряд рассказывать стих, не заглядывая в книжку! Да ещё такой грустно-смертельный, про древнего лысого Ворона, вестника инфернального мира. О-го-го!

Он приглашал Олю гулять в самые сумрачные, самые отдалённые уголки города. Его романтическая грусть очень трогала Олино сердце, его музыка, которую Сашка неутомимо качал из Интернета или получал от своих виртуальных друзей (он ведь вступил в кучу сообществ, что Оля сделать всегда боялась), была мрачна, но тем и прекрасна. Эта музыка лилась из Сашкиного плеера, когда они шли, обнявшись и поделив наушники на двоих. Маленький город рано засыпал – так что часто на тёмных улицах Сашка и Оля бывали совсем одни.

Они перестали ездить на скутере – и передвигались только пешком, чтобы ногами ощущать поверхность бренной земли. Оля восхищалась возвышенностью мыслей и чувств своего друга – никто, и уж тем более малоразговорчивая Гликерия, не посвящали её в сложности и страдания своей души. А душа Саши оказалась самой что ни на есть возвышенной и, как не раз повторял он сам, мучительно страдающей от тоски по недосягаемому, от несовершенства мира и засилья в нём обыденности и пошлости. Сашка тонко понимал красоту – тоньше всех людей, которых Оля знала.

Она не уставала удивляться – почему раньше в их жизни всё было так просто, что даже приходилось иногда скучать и старательно придумывать себе занятия? «Куда пойдём на выходные? – А не знаю. Всё достало. – Давай в кино. – Не прикалывает. – На дискотеку – все наши будут. – Ну давай…» Сашка теперь только понял, что ему всегда было сложно с людьми, что они тяготили его, что только в одиночестве и уединении с любимым человеком он и счастлив. О, как приятно-расприятно было это Оле слышать! Только с ней, только в уединении! Это она, она – подруга избранного, не такого, как все. Вот она и нашла себя. Оля работала над своими картинами с ещё большим воодушевлением, а Сашка выкладывал фотографии этих картин в своём блоге. Олю хвалили. Оля даже покрасила волосы в чёрный цвет и одеваться стала так, как должна подруга такого юноши.

Она была счастлива.

И больше не цепенела на городском кладбище, где Сашка теперь частенько проводил время: бродил по дорожкам, рассматривал надгробия и ограды. Его уже два раза били, причём один раз тут, у кладбища, а второй в школе – и Марине Сергеевне пришлось вызволять его и проводить разбирательство – кто да за что. Сашка молчал, конечно же. И мужественно страдал, улыбаясь учительнице ртом с трагической дорожкой крови в его уголке.

…Гликерии со скутером на городское кладбище было не попасть – нужно было перелезать через узкий пролом в ограде.

Сегодня вечером Сашка пригласил её прогуляться с ним и Олей. Как раз снова растаял снег, земля стала влажной, чёрной и зовущей.

– И что там делать? – с явной неохотой протянула Гликерия. – Да и ночь уже скоро настанет.

– А я люблю ночь, люблю смерть! – воскликнул Сашка.

– А я ненавижу смерть! – зло крикнула обычно весьма сдержанная Гликерия.

И, передумав прятать скутер в кустах, чтобы всё-таки составить гуляющим компанию, завела его и уехала.

Сашка в очередной раз засомневался в готстве Гликерии, хоть Оля и напоминала ему, что Гликерия и сама на этом не настаивает.

– Нет, ну как же, я в Интернете читал – все правильные готы должны любить кладбища! Это для них принципиально! А то, где мы с ней были, – это какое-то старьё, а не кладбище! – не унимался Сашка. – Эх, если бы её зазвать на какой-нибудь форум! Там люди бы пообщались с ней и всё про неё поняли. Там такие матёрые зубры, они сразу понимают, кто настоящий гот, а кто нет.

– Ну вот видишь, – заметила Оля, осторожно оттягивая Сашку за рукав от свежевыкопанной могилы, – как Гликерия и говорила: там у вас тоже всякие правила, требования… Надо им соответствовать. А ей самой по себе хочется.

– Но имидж же обязывает! Зачем она тогда по-нашему одевается?

– А разве это кто-то может запретить?

– Ну нет. – Сашка фыркнул. – Эх…

Кстати, у него появилось второе имя. Атрум[4] – так его теперь звали. И ник такой был, и вообще Сашку вполне бы устроило, если бы его называли только так. Пусть неоригинально, зато точно, так казалось ему. Оля пока не могла перестроиться на Атрума, чем несколько огорчала его.

– А ты уверен, что те, кто пишет в Интернете, сами – настоящие готы? – поинтересовалась Оля. Она сама не знала ответа на все эти вопросы. – Может, они просто нахватались верхушек – и учат остальных жизни. А вы, дурачки, верите.

– Это ты к чему? – Сашка взволновался – к тому же за спиной явно послышались чьи-то шаги и какие-то тени мелькнули неподалёку. А они только-только свернули в тёмную боковую аллею и брели вдоль новых могил. Время было ещё не позднее – Оля и Сашка любили приходить заранее и встречать наступление темноты под сенью оград и крестов, наблюдать, как спускается мрак и хоронит всё под своим чёрным плащом.

– Да к тому, что настоящей правды-то мы и не знаем. И ещё я думаю…

Договорить она не успела. Их поймали.

Не злые люди, не выходцы из могил – полицейский патруль. Увидев, что это не бандиты, преступники или мародёры, плечистые патрульные погрузили Олю с Сашкой в машину, где проверили их данные по компьютеру, а после этого развезли по домам, сдав на руки родителям.

И Оля оказалась перед мамой. Мама плакала, но не ругала её. Мама знала, что она влюблена. Мама сама когда-то была девочкой и помнила, как сложно найти себя и не потеряться среди остальных. Мама была самым лучшим человеком на свете…

Когда вернулся с работы папа, они втроём поехали в ресторан – далеко, в пансионат на берегу моря. Волны безжалостно били о берег, и стёкла огромного окна, выходящего на морскую гладь, подвывали под напором ветра. Оля то вглядывалась в разгулявшуюся стихию, то смотрела на своих милых родителей, смеялась с ними, ела и пила.

Они провели очень счастливый вечер.

Конечно, о том, что их задержала вчера полиция, было сообщено в школу. Одноклассники требовали от Оли и Сашки подробностей, а потому одолевали расспросами. Только Татьяна Огузова, которая обычно была лидером по сбору информации, ничего не спрашивала и всего лишь фыркнула презрительно:

– Тоже мне, дети тьмы.

Оля удивилась – неужели она хотела гулять с ними? Но почему активно не высказывала этого? Она ж за словом в карман не лезет обычно. Непонятно…

Марина Сергеевна, как классный руководитель, ещё вчера была оповещена об этом событии – и пришла к выводу, что вот теперь-то и пора принимать меры.

Поэтому сегодня с утра она поговорила с активистами школьного самоуправления – ребятами-старшеклассниками из «Комитета добра и порядка», посоветовалась, как лучше поступить. Ребята дали несколько дельных советов и пообещали, что не бросят в беде учительницу – да ещё такую, свою в доску!

И Марина Сергеевна организовала классное собрание. Оно началось с середины урока физики – последнего сегодня. Так что с подводной лодки никому деваться было некуда.

– Мы перестали быть командой, ребята, – так начала она свою речь, – вы не обращали внимания – каждый из вас стал сам по себе. Я понимаю, что да, каждый – это отдельная личность. Но для того, чтобы эта отдельная личность была интегрирована в современную действительность, она должна держаться коллектива. А мы? Что мы с вами сделали в эту осень? Каких успехов достигли? А ведь приближается Новый год – и каким столь безынициативный класс к нему придёт?

Марина Сергеевна старалась вовсю. Но во время её речи кто-то читал в электронной читалке «Энциклопедию морских путешествий», кто-то толстый роман девятнадцатого века – явно не из школьной программы. Марина Сергеевна обличала Данилу Новикова, который перестал посещать общешкольный штаб активных мероприятий, и, таким образом, класс не узнал о подготовке к конкурсу «Первый среди равных» – и сейчас этот Данила продолжал витать в облаках, с отсутствующим видом глядя в окно…

– Да – пусть вы учитесь хорошо, дружите, не ссоритесь, но не команда ведь, не команда! – говорила Марина Сергеевна. И бегущей строкой в её мозгу пульсировала мысль: «А вообще – зачем обязательно быть командой-то?» Но надо – значит, надо, а потому учительница продолжала.

Двух вчерашних нарушителей она назвала клоунами и попугаями. И тем самым логично переключилась на своё персональное Мировое Зло – новенькую. Потому что была уверена – хорошие позитивные ребята Макушев и Соколова попали под её дурное влияние. И неуклонно катятся вниз. Во мрак. К депрессии и распаду личности. К наркотикам и смерти.

В своей обычной манере Гликерия никак не отреагировала на это утверждение. Она продолжала спокойно сидеть за партой и смотреть учительнице в лицо.

Даже класс активнее отреагировал, чем она. Ребята зашевелились, захихикали. Но, как, к своему удивлению, отметила Марина Сергеевна, никто не торопился сказать своё решительное «фи» интриганке новенькой, заклеймить позором ставшего чёрным неформалом Макушева, никто не осудил его подпевалу Олечку. Такую раньше хорошую девочку…

А сейчас-то Олечка чем стала хуже? – пронеслась в голове Марины Сергеевны неожиданная мысль. Как-то даже повзрослела, в глазах появилось больше мысли, уже совсем не ребёнок, а взрослая интересная девушка. Но стала хуже, стала – раз подпевала, значит, стала! И подпевала-то она как раз этой самой Гликерии, которая мутит воду, накручивает вокруг себя тумана из тайн и загадок.

И Марина Сергеевна решила начать сначала. Пусть всем будет понятно, что никаких особенных тайн тут наводить не нужно, а демоническую личность из себя строить – и подавно.

– Я почему так много времени уделила вопросу о коллективе, – зашла радикально с другого бока Марина Сергеевна. – Коллектив мы уже давно сложившийся. А Гликерия у нас человек новый. И вы, вы, ребята, ленивые и неинициативные – даже не потрудились узнать, что она за личность, не постарались сделать её своим другом. Вы – равнодушные, вот что. Сейчас я исправлю вашу ошибку. Гликерия, выйди к доске. Выйди, выйди… И расскажи-ка нам о себе. Кто ты и с чем тебя едят.

Соколовой Оле стало неловко за свою учительницу. Шуткой о том, как именно её едят, Гликерию можно было только отвратить от себя.

Но выдержки новенькой было не занимать. Она вышла к доске. И молчала. Качался на фоне чёрной водолазки её серебряный кулон. Бледное детское лицо было спокойным.

Марина Сергеевна уже требовательно сказала «Ну?» из дальнего угла кабинета. Гликерия подняла на неё глаза, которые явно смеялись. Выждала паузу – длинную такую паузу, которая создала повышенную тишину в зрительном зале. И, улыбнувшись уже отчётливее, кивнула:

– Спрашивайте.

Марина Сергеевна чуть не заплакала. Опять – она опять командует ею, взрослым человеком! Вот как ей это удаётся? Приказала, чёрт побери, «спрашивайте»! «Ну так и спрошу! Спрошу!» – решила Марина Сергеевна.

– Ну, тогда расскажи, откуда ты к нам приехала, кто твои родители, чем ты увлекаешься, какое неформальное течение или субкультуру представляешь, какую, например, музыку больше всего любишь.

Гликерия посмотрела на учительницу, почесала нос и ответила:

– Приехала из Москвы, что касается родителей и музыки, то мои родители…

Вздорный клоун Димка Савиных испортил Марине Сергеевне всю малину. Он, как павиан на пальме, запрыгал на стуле и прогоготал:

– Ты, главное, расскажи скорей, что ты за субкультура! Мы про анархо-готов ничего не знаем.

С грустным сожалением взглянув на Димку, Гликерия проговорила:

– А музыку я больше всего люблю классическую.

Просто вот треснуть по черепу этого дурацкого Савиных хотелось! Чтобы не встревал! Ну ведь всё испортил… Марина Сергеевна понимала, что раздражение её перешло границу и теперь нарушает нужную ей, как педагогу, линию поведения. Но остановиться уже не могла.

– Неправда! – воскликнула она и широкими шагами направилась к доске. – Зачем ты выделываешься? Почему ты так себя ведёшь – выпендриваешься, как сказали бы ребята? Не отвечаешь на вопросы, тайны всё какие-то создаёшь. Да ещё и врёшь.

– В смысле – «вру»? – искренне удивилась Гликерия. И даже оживилась.

Марина Сергеевна в сердцах хлопнула ладонью по углу парты:

– Или издеваешься. Как можно любить классическую музыку?

– То есть?..

Марина Сергеевна поняла, что перестаралась. Кровь загорелась под кожей её щёк – лицо запылало. А лицо Гликерии выражало то, что девчонка сейчас просто расхохочется – чего, кстати, никто ещё никогда не видел.

– В смысле, – исправилась Марина Сергеевна, – я имею в виду, как её можно любить в твоём возрасте?!