Кэтрин Уэбб - Девушка из Англии

– Ну, видишь, дурак? Теперь понял, что тебе стоило быть более благодарным? – Продавец был молод и красив, но лицо его искажала злоба. – Никто не купит хромого раба. Ты умрешь в этой пещере как собака, потому что я тебя отсюда не заберу.

С этими словами он пнул раба с такой силой, что тот повалился на спину в пыль. Упавший, которому, как догадалась Мод, было уже за тридцать, смотрел на хозяина с таким достоинством, что сразу понравился Мод.

– Сколько вы хотите за этого человека? – спросила она у продавца.

Пока Абдулла выздоравливал, они ехали потихоньку. Мод обращалась с ним как со слугой, а не как с рабом. Но очень скоро она стала воспринимать его как друга. Он был умен, трудолюбив и излучал спокойствие. Когда они прибыли в деревню Тануф, то остановились в ней, чтобы нога Абдуллы окончательно зажила, а также потому, что в деревне было много развесистых тамариндов, дающих тень, а рядом с фаладжем визжали и играли ребятишки. У Мод возникло чувство, что она нашла место, где смогла бы отдохнуть. Дома в Тануфе лепились к обрывистому склону огромной горы, словно дети, уткнувшиеся в подол матери. Там была роща финиковых пальм, которые шелестели на ветру кожистыми листьями. Женщины закрывали лица, но часто смеялись. Мод сняла мужскую одежду, надела никаб и попросила шейха бен-Химьяра, именовавшего себя властелином Зеленой Горы, принять ее. При встрече она рассказала ему историю о муже, убитом грабителями неподалеку от Низвы, и умоляла об убежище до тех пор, пока не родится ребенок. Доллары Марии-Терезии окончательно убедили его в правдивости ее слов. А к тому времени, когда подошел срок уезжать, жизнь ее и Абдуллы настолько переплелась с жизнью деревни, что никому и в голову не пришло предложить им продолжить путь.

Когда сын родился, Мод назвала его Салим, потому что он был красивым и здоровым мальчиком. Впрочем, и его мать почувствовала себя лучше – впервые с тех пор, как покинула пустыню. Она искала в мальчике сходство с Натаниэлем, но не находила. Темные глаза и волосы могли достаться ему от Элиаса. В конце года Мод съездила в Маскат, чтобы уладить дела с тамошним отделением Британского банка и отправить домой телеграмму. Из пришедшего ответа она узнала о смерти отца и о причитающемся ей наследстве. Так Мод осталась в Тануфе – наблюдать, как растет Салим. Она гуляла по холмам и склонам вокруг деревни, иногда проходя мимо ущелий, которые поднимались к центральному массиву, и смотрела вверх на плато. Но она никогда не пыталась туда подняться. Тиканье часов наконец прекратилось. Пустыня поглотила его, как и многое другое. Мод ощущала присутствие уходящих в небо вершин и ведущих к ним дорог словно какое-то движение, замеченное краем глаза и вызывающее желание поднять голову и вглядеться. Но стремления следовать этим дорогам, чтобы одержать победу, у нее больше не было.

Ночью она выходила из дома и в одиночестве смотрела на звезды. Она не противилась новому порядку вещей и своему перерождению. Темное чувство все еще жило внутри нее – если она принималась его искать, то находила легко. Но она ненавидела его – она страшилась мыслей, которые оно ей нашептывало, страшилась разрушительной, убийственной ярости, отравляющей ее изнутри. Так что она позволила себе любить Салима и никогда не говорила о его отце. Она старалась не думать о нем вообще, но это было непросто. Она смотрела, как звезды медленно кружат над горами, следуя неподвластным времени путям, и в течение многих лет отказывалась спросить себя, чего ждет. Она спала крепко и видела сны о пустыне. Ночь за ночью она грезила о ней.

У входа в гавань на якоре стоял военный фрегат, слишком большой, чтобы подойти ближе к берегу. Половина его команды разбрелась по городу, чтобы выпить кофе и купить сувениры, получив приказ капитана не курить в общественных местах. Джоан то и дело поглядывала на корабль – на его гладкие светло-серые борта и лес труб, орудий и антенн на палубе. Чересчур внушительный, чистый и современный, он выглядел неуместным на фоне маленьких лодок, коричневых скал и каменных зданий, служа напоминанием о мире, куда ей предстояло скоро вернуться. Всякий раз, проходя мимо открытого окна, Джоан останавливалась и смотрела на него, а потом на Джалали, Мерани с его пушками и на огромные граффити на стенах гавани – названия кораблей со всего мира, которые посещали Маскат на протяжении нескольких веков. Теперь она понимала лучше, почему так много моряков, рискуя разбиться, залезали на высокие скалы ради столь неблагодарного дела. Это место словно требовало подтверждения, что вы здесь были, а следовательно, видели, открыли и пережили много такого, что прежде было вам неведомо. Отчасти это происходило благодаря тому, что Маскат был как бы спрятан от остального мира, и в результате возникало ощущение, будто, попав сюда, вы натолкнулись на драгоценный клад. Во всем этом чувствовалось нечто магическое. Джоан хотела запечатлеть свое имя на стенах гавани, но в конце концов почувствовала, будто Оман уже расписался в ее сердце, и решила, что этого достаточно.

Рождество выдалось самым странным и тихим из всех, которые она могла припомнить. Она вышла утром послать телеграмму матери, пообещав, что скоро вернется. Украшения, развешанные в представительстве слугами, выглядели блеклыми и нелепыми. Никаких подарков не было, кроме скромных пакетиков, которыми обменялись Гибсоны, и конвертов, которые они вручили сотрудникам. Мэриан изо всех сил старалась их расшевелить, ставила пластинки и начала рано подавать аперитивы, но отсутствие новостей о Чарли действовало на Джоан столь удручающе, что она так и не смогла выдавить из себя улыбку. Кухня представительства произвела некое подобие торжественного рождественского обеда с цесарками, жидким соусом и вялыми овощами. Пришли несколько человек из нефтяной компании и Британского банка, не получившие отпуск для поездки домой. Джоан и Рори, также приглашенные Робертом и Мэриан, уселись за стол вместе со всеми, но почти не разговаривали. Язык у Джоан онемел, в животе урчало. Девушка жалела, что с ней нет Даниэля, хотя понимала, что при встрече ей придется ответить на неприятные вопросы. По крайней мере, она знала, что брат в безопасности и сидит за праздничным ужином вместе со своими товарищами в Низве. Джоан вспомнила рождественские дни прежних лет с их простыми радостями и поняла, что теперь, когда она стала взрослой, они утратили волшебство.

Она не смогла бы никому объяснить, почему мысль о том, что Салим может причинить вред Чарли, была для нее особенно ужасной. Джоан никому не могла рассказать, насколько хорошо знала Салима, что произошло между ней и Чарли и что в плен он попал из-за ее молчания. Не было никакого способа объяснить, что она чувствует себя виноватой, и это приводило ее в ужас. Это угнетало все сильней и сильней, пока наконец ее голова не стала раскалываться и она не почувствовала, что вокруг нее образовалась странная пустота.

На второй день Рождества, когда они сидели за завтраком, Роберта вызвали из-за стола к телефону. Холодея от ужаса, Джоан смотрела, как он выходит за дверь: она боялась, что обнаружены тела сасовцев. Со звоном уронив вилку, она ухватилась за скатерть, и Мэриан протянула руку, чтобы похлопать ее по локтю.

– Мы пока ничего не знаем, – сказала она, желая ее успокоить. – Не вешай носа.

Услышав шаги Роберта, возвращающегося по коридору, Джоан затаила дыхание. Она уже собиралась вскочить из-за стола, но Роберт улыбнулся ей на ходу. Чувство облегчения пронизало ее, голова закружилась, комната поплыла перед глазами.

– С ними все в порядке, они вернулись на базу, – объявил Роберт.

– Вернулись все? – спросила Джоан.

– До единого человека. Собственно, они только что объявились в лагере в Низве. Пришли пешком, голодные и усталые, но целые и невредимые. Они провели на ногах двое суток напролет без еды и воды. Их, должно быть, освободили, как только Натаниэль Эллиот прибыл в Маскат, – повстанцы, похоже, получили об этом известие. Возможно, они видели, как садился его самолет. В любом случае наша старушка блефовала!

– О, слава богу, – проговорила Джоан, чувствуя, как слезы выступают у нее на глазах.

– Ну вот видишь? Я же говорила, со временем все утрясется, – отозвалась Мэриан, но Джоан была слишком переполнена чувствами, чтобы ответить.

Она долго сидела молча, пока другие говорили, а Роберт ходил наверх сообщить Натаниэлю, что его сын в безопасности. Однако ее беспокоил еще один, последний вопрос, и, когда Роберт вернулся, она отвела его в сторону и спросила:

– Вы говорите, Чарльз и его бойцы освобождены? Их отпустили? И не пришлось сражаться, чтобы их освободить? И не было никакого… насилия?

– Не было. Бог знает, где бен-Шахин и его разношерстная команда теперь прячутся, – сказал он. Джоан на мгновение закрыла глаза и позволила себе расслабиться. Наконец она дождалась момента, когда все трое оказались в безопасности: Даниэль, Чарли и Салим. Освободившись от давившего на нее груза, она почувствовала слабость. – Скоро Чарльз прибудет сюда, чтобы повидаться с отцом, прежде чем тот уедет, – продолжил Роберт. – После нескольких дней отдыха, конечно.

Натаниэль Эллиот с самого прибытия остановился в представительстве, отдыхая после неожиданного для него путешествия и оправляясь от внезапного потрясения, испытанного в гостях у Мод. Бóльшую часть времени он проводил в своей комнате, и еду ему приносили туда.

– Кажется, он смущается, бедняжка, – сказала Мэриан. – Право, мне хотелось бы заверить его, что никого не заботит то, что произошло так много лет назад.

– Я не уверен, что это так, Мэриан, – заметил Роберт.

Он был потрясен спектаклем, который разыграла Мод, и сделанным разоблачением. Похоже, он не знал, как себя вести с дамой, с которой обошлись так несправедливо, и с ее раскаявшимся обидчиком. Но он воспринимал случившееся очень серьезно. Только его энергичные переговоры с султаном Саидом и губернатором Шахабом позволили Мод остаться дома до высылки в Англию, а не отправиться прямиком в Джалали. Впрочем, пожилая леди все равно не была в полной безопасности, и возмездие султана могло настигнуть ее в любой момент, пока она оставалась в юрисдикции Омана. Военные умыли руки и вернулись в Низву. Мод хранила молчание с тех пор, как вырвала у Натаниэля признание, которого так долго ждала, и отказывалась принимать кого бы то ни было. Похоже, она совсем не волновалась по поводу того, какое наказание ее может ждать со стороны оманского или британского правительства.

Когда Джоан спросила Роберта, какие обвинения могут быть против нее выдвинуты, тот лишь пожал плечами.

– Я сомневаюсь, что правительство ее величества станет добиваться возмездия при данных обстоятельствах, – проговорил он неуверенно. – Военные не станут давать делу ход, раз их люди сейчас в безопасности.

Отказ Мод принимать посетителей распространялся и на Джоан, что ее мучило. Она была изумлена, узнав, что все прочитанное ею о Мод и Натаниэле, оказалось ложью. Во время признаний Натаниэля девушка сидела ошеломленная и не находила что сказать, но теперь ее так и подмывало признаться Мод, что она потрясена несправедливостью обрушившейся на нее судьбы и сочувствует ей.

Она понятия не имела, что станет говорить, и подозревала, что все слова придутся не к месту, но все равно хотела сказать хоть что-нибудь. Джоан несколько раз поднималась по лестнице, желая навестить Натаниэля, и наконец робко постучала в его дверь. Натаниэль пригласил ее войти и был достаточно вежлив, но не захотел обсуждать то, что произошло в пустыне много лет назад. Он все время смотрел на море и лодки, а его глаза блестели на ярком солнце.

– Никогда не думал, что вернусь в Маскат, – сказал он отстраненно. – Я никогда этого не хотел.

Джоан думала, что разозлится на него, но это было невозможно. Она намеревалась возмутиться, занять сторону Мод и радоваться, что ей наконец удалось доказать свою правоту. Впрочем, так и произошло, когда она закрыла глаза и вспомнила все, что слышала. Когда представила себя на месте Мод, примерив ее долгую одинокую жизнь. Когда вспомнила все, что та потеряла или так и не обрела. Но подобные чувства улетучились, стоило Джоан оказаться лицом к лицу с Натаниэлем. Она поняла, что жизнь была к нему не менее сурова. В этом человеке не было злобы и, конечно, желания славы.

– Понимаете, такой стыд, – сказал он однажды, как бы невзначай, когда они играли в нарды. – Стыдно было признаться в том, что я сделал. Я был слишком труслив. И спустя все эти годы стыд лишь усилился.

– Мой отец всегда говорил, что нельзя гордиться победой, добытой нечестным путем, – сказала Джоан.

Натаниэль грустно улыбнулся:

– Я учил моих детей тому же, ибо это совершенная правда.

В конце концов, вечером в канун Нового года, Джоан уговорила озадаченного Абдуллу впустить ее, несмотря на то что Мод крикнула сверху: