— Пожалуйста, возьмите это.

Я слегка попятилась.

Пристально посмотрев на меня, она сняла обертку. У нее в руках была картина, портрет женщины, насколько я разглядела.

— Пожалуйста, возьмите это. Положите туда.

— Леди, почему вы просите положить туда вашу картину?

Она опасливо оглянулась, словно ей было неловко стоять рядом со мной.

— Пожалуйста, возьмите. Не хочу держать ее в своем доме.

Я взяла у нее картину. Портрет девушки примерно моего возраста, с длинными рыжеватыми волосами. Не красавица, но было в ней, черт возьми, нечто такое, что притягивало взгляд.

— Картина ваша?

— Принадлежала мужу.

У женщины было пухлое, добродушное лицо, такие обычно бывают у заботливых бабушек, но когда она бросила взгляд на картину, рот ее, точно от обиды, сжался в тонкую полоску.

— Но картина очень красивая. Почему вы отдаете такую чудесную вещь?

— Я никогда не хотела, чтобы она висела в моем доме. Муж заставил. Тридцать лет я вынуждена была смотреть на лицо другой женщины. Постоянно. Стряпая, занимаясь уборкой, сидя рядом с мужем.

— Ведь это всего-навсего картина. Нельзя же ревновать к картине.

Но она не слушала меня.

— Она смеялась надо мной почти тридцать лет. Когда-то мы с мужем были счастливы, но она разъела ему душу. Ее проклятое лицо преследовало меня буквально каждый божий день. И так все тридцать лет нашей семейной жизни. Теперь он умер, и я не обязана держать ее портрет в своем доме. Пусть возвращается туда, откуда пришла, — смахнула она слезы с глаз, а потом, будто плюнув, добавила: — Если не хотите взять, сожгите портрет.

И я взяла картину. А что еще мне оставалось делать?

Ну вот, я опять оказалась за письменным столом у себя в комнате. Дейнс, белый как полотно, сидел рядом и клятвенно уверял, что завтра непременно возьмет меня с собой.

— Дорогуша, а ты уверена, что хочешь увидеть весь этот ужас? — спросил он. — Зрелище не для слабонервных и явно не для барышень.

— С чего это вдруг ты начал называть меня барышней? — пошутила я, но ему явно было не до шуток.

Он тяжело опустился на край койки и закрыл лицо руками. И я неожиданно заметила, что у него трясутся плечи. Широкие плечи уже немолодого человека. Я стояла в полной растерянности, не зная, что делать. Потом достала из сумки сигарету прикурила и протянула ему. Он поблагодарил меня взмахом руки, утер слезы, но поднять голову не решился.

Тогда я слегка занервничала, что для меня, уж поверьте, совершенно нехарактерно.

— И… спасибо, что помогла. Парни сказали, что все прошло отлично.

Не знаю, почему я не рассказала ему о картине. Наверное, мне следовало ему доложить, хотя, с другой стороны, картина ведь была не со склада. А той старой немке было глубоко наплевать, что станется с портретом девушки, лишь бы та больше не смотрела на нее со стены.

И знаете что? В глубине души мне понравилась идея иметь картину такой невероятной силы, что она смогла разрушить некогда прочный брак. Да и девушка вроде очень даже хорошенькая. От нее невозможно отвести глаз. А если учесть, что здесь творится сущий кошмар, неплохо иметь под рукой вещь, на которую приятно посмотреть.

Когда Марианна Эндрюс закрывает дневник, в зале заседаний воцаряется мертвая тишина. Лив находится в таком напряжении, что еще немножко — и она упадет в обморок. Девушка бросает осторожный взгляд в сторону и видит Пола, который сидит, напряженно вытянув шею и уперев локти в колени. Рядом с ним Джейн Дикинсон что-то яростно строчит в блокноте.

«Сумочка».

Слово берет Анжела Сильвер:

— Итак, мисс Эндрюс, давайте уточним. Получается, что в тот момент, когда вашей матери добровольно отдали картину, известную вам под названием «Девушка, которую ты покинул», данное произведение не находилось, причем никогда не находилось, на складе произведений искусства.

— Нет, не находилось, мэм.

— Тогда хотелось бы повторить еще раз. Да, на складе действительно хранилось огромное количество трофейных — награбленных — произведений искусства. Однако именно эту картину отдали в руки вашей матери вне стен оного склада.

— Да, мэм. Картину отдала немецкая дама. Так сказано в дневнике.

— Ваша честь, этот дневник, написанный рукой Луанны Бейкер, неопровержимо доказывает, что картина никогда не хранилась на сборном пункте. Портрет собственноручно отдала женщина, ненавидевшая его всю свою жизнь. Отдала. По какой причине — то ли из ревности на сексуальной почве, то ли из чувства давней обиды, — нам не дано знать. Но самое главное здесь то, что искомая картина, которая, как вы ясно слышали, могла быть просто уничтожена, была подарена. Ваша честь, за последние две недели стало совершенно ясно, что провенанс находящегося перед вами произведения искусства не полный, впрочем, как и у большинства картин, переживших бурные периоды истории двадцатого столетия и сохранившихся до нашего времени. Однако на настоящий момент можно твердо доказать, что две последние сделки по передаче картины были абсолютно чистыми. Дэвид Халстон был добросовестным покупателем. Он совершенно законно приобрел ее для своей жены в тысяча девятьсот девяносто седьмом году, и у нее есть расписка, подтверждающая сей факт. Луанна Бейкер, предыдущая владелица картины, получила ее в дар в тысяча девятьсот сорок пятом, и мы имеем ее письменное свидетельство, свидетельство женщины, известной своей честностью и скрупулезностью. На основании всего сказанного выше мы утверждаем, что картина «Девушка, которую ты покинул» должна остаться у ее нынешней владелицы Оливии Халстон. В противном случае это будет насмешкой над правосудием.

Анжела Сильвер садится. Пол смотрит на Лив, и в тот короткий момент, когда их взгляды встречаются, девушка видит улыбку в его глазах.


Судебное заседание прерывается на обед. Марианна, с висящей на локте голубой сумочкой, курит у заднего входа и смотрит на серую улицу.

— Все прошло грандиозно. Не так ли? — увидев Лив, заговорщицки улыбается она.

— Вы выступали блестяще.

— Боже мой, должна признаться, я сама получила большое удовольствие. Теперь пусть заткнут себе в глотку все, что говорили о моей маме. Уж я-то знаю, она в жизни не взяла чужого. — Марианна кивает, стряхивает пепел. — Они называли ее Бесстрашной мисс Бейкер.

Лив молча облокачивается на перила и зябко поднимает воротник пальто. Марианна докуривает сигарету жадными короткими затяжками.

— Это ведь он. Правда?

— Ой, милочка, я обещала, что буду держать язык за зубами, — строит забавную гримасу Марианна. — Утром я таки была готова себя убить. Ну конечно он. Бедняга по тебе с ума сходит.


Слово берет Кристофер Дженкс:

— Мисс Эндрюс, простой вопрос. А ваша мать поинтересовалась, как зовут эту потрясающе щедрую старую даму?

— Не имею представления, — растерянно моргает Марианна Эндрюс.

Лив тем временем не может отвести взгляд от Пола. «Неужели ты сделал это ради меня?» — молча спрашивает она его. Но он почему-то упорно прячет глаза. Он сидит рядом с Джейн Дикинсон, причем постоянно смотрит то на часы, то на дверь, и чувствуется, что он явно не в своей тарелке. И Лив пока даже не представляет, что будет ему говорить.

— Не кажется ли вам, что немного странно принимать подобные подарки от совершенно незнакомого человека?

— Ну да, подарок странный, но ведь и время тоже было странное. Вот вас бы туда сейчас!

По залу пробегает тихий смешок. Марианна Эндрюс слегка пританцовывает на месте. В ней явно пропал сценический талант, думает Лив.

— И в самом деле. Вы прочли все дневники вашей матери?

— Господи боже мой, да конечно же нет, — говорит Марианна Эндрюс. — Там ведь собраны материалы за тридцать лет. Мы — я — только вчера вечером их нашли, — смотрит она в сторону передней скамьи. — Но нашли самый важный отрывок. Там, где говорится, как маме отдали картину. В той тетради, что я и принесла сюда.

Она делает акцент на слове «отдали», кивая и искоса поглядывая на Лив.

— Значит, вы не читали дневник Луанны Бейкер за тысяча девятьсот сорок восьмой год?

В воздухе повисает длинная пауза. Лив видит, что Генри начинает рыться в записях.

Дженкс протягивает руку, и солиситор отдает ему лист бумаги.

— Милорд, могу я попросить вас открыть дневник на записи от одиннадцатого мая тысяча девятьсот сорок восьмого года, озаглавленной «Переезд»?

— Что происходит? — Лив снова сосредоточивается на слушании дела. Она наклоняется к Генри, который лихорадочно просматривает лежащие перед ним страницы.

— Я ищу, — шепчет он.

— В этом отрывке из дневника Луанна Бейкер описывает переезд из Ньюарка, округ Эссекс, в Сэддл-Ривер, Нью-Джерси.

— Все верно, — говорит Марианна. — Сэддл-Ривер. Я там выросла.

— Так вот… Вы видите, что она детально описывает проблемы переезда. Жалуется на то, что не может найти кастрюли и как трудно жить среди не распакованных коробок. Думаю, мы все через это прошли. Но когда она ходит по новому дому, ее больше всего волнует… — Дженкс делает эффектную паузу, чтобы показать, что читает дословно, — это необходимость «найти самое удачное место для картины Лизл».

Лизл.

Лив смотрит, как журналисты копаются в своих записях. И с ужасом начинает понимать, что знает имя.

— Твою мать! — говорит Генри.

Дженкс тоже знает имя. Люди Шона Флаерти далеко впереди. Похоже, они бросили целую команду на штудирование записей во время обеденного перерыва.

— А теперь, милорд, хочу обратить ваше внимание на официальные записи о дислокации частей немецкой армии во время Первой мировой войны. Коменданта оккупационных войск, стоявших в Сен-Перроне начиная с тысяча девятьсот шестнадцатого года, а именно человека, который со своими солдатами столовался в отеле «Красный петух», звали Фридрих Хенкен. — Дженкс снова делает паузу. — Согласно регистрационным записям, единственным комендантом, который ужинал в «Красном петухе» и так восхищался портретом жены Эдуарда Лефевра, был тот же самый Фридрих Хенкен. А теперь хочу предложить вниманию Высокого суда данные переписи населения за тысяча девятьсот сорок пятый год для города Берхтесгадена. Бывший комендант Фридрих Хенкен и его жена Лизл поселились там после его отставки. И жили всего через несколько улиц от сборного пункта. Также сохранились записи о том, что Лизл Хенкен страдала хромотой после перенесенного в детстве полиомиелита.

— Это снова умозрительные заключения, — вскакивает с места королевский адвокат ответчика.

— Итак, герр и фрау Фридрих Хенкен. Милорд, мы настаиваем на том, что комендант Фридрих Хенкен в тысяча девятьсот семнадцатом году забрал картину из отеля «Красный петух». Картину он перевез к себе домой, несомненно, против желания жены, которая, естественно, возражала против того, чтобы хранить в доме, так сказать, образ другой женщины. Картина оставалась у них вплоть до его смерти, после которой фрау Хенкен приняла твердое решение избавиться от портрета, для чего не поленилась пройти несколько улиц до места, где, насколько ей было известно, хранились трофейные произведения искусства и где ее картина могла бесследно раствориться среди других вещей, — произносит Дженкс и, когда Анжела Сильвер садится на место, с удвоенной энергией продолжает: — Мисс Эндрюс, давайте вернемся к воспоминаниям вашей матери того времени. Не могли бы вы нам зачитать следующий отрывок? Из дневниковых записей за тот же период времени. Где Луанна Бейкер, очевидно, находит подходящее место для картины, которую называет просто «Девушка».

Как только я поместила ее в гостиной, она стала смотреться еще лучше. Здесь нет прямых солнечных лучей, и из выходящего на юг окна падает теплый свет, заставляя краски сиять. И вид у нее тут вполне счастливый!

Марианна теперь читает гораздо медленнее, так как этот текст ей еще не знаком. Она смотрит на Лив виноватыми глазами, словно понимает, к чему все идет.

Я собственноручно забила гвоздь — Говард вечно отбивает молотком заодно и кусок штукатурки, — и когда уже собиралась повесить картину, шестое чувство заставило меня перевернуть ее и посмотреть на обратную сторону. Неожиданно я подумала о той старой женщине с таким печальным, злым лицом. Затем вспомнила одну вещь. Поначалу я не придала ей особого значения, а после окончания войны, и вовсе обо всем забыла.

Так вот, когда Лизл вручала мне картину, она вдруг на секунду вырвала ее у меня, будто передумала. А потом стала скрести ногтями по задней стороне, будто хотела что-то стереть. Она терла и терла, словно безумная. Причем так сильно, что, похоже, ободрала костяшки пальцев.