Ричард Адамс - Девушка на качелях

Она выпрямилась и, влажно блестя глазами, произнесла медленно и четко, будто приносила клятву:

– Да. Больше всего на свете.

Не важно, о чем еще мы говорили в тот вечер. Было еще не очень поздно, и мы поужинали в небольшом ресторанчике. Я молчал и почти не пил. По-моему, мы оба испытали невероятное потрясение. Перед моими глазами постепенно возникали очертания нового мира – сначала расплывчато, а потом все четче и четче. Всю его полноту я осознал не сразу, но с некоторым замешательством сообразил, что у меня предостаточно времени – вся оставшаяся жизнь – для того, чтобы с полным правом наслаждаться его великолепием. Я не мог отвести взгляда от ослепительной красавицы напротив, лучившейся радостным удовольствием. Мне не верилось в это необыкновенное чудо. Я то и дело касался ее пальцев, ее запястья, ее руки, раскрывал рот и снова закрывал, потому что не находил слов, чтобы выразить свои чувства.

А Карин безостановочно говорила, вроде бы ни о чем, совсем как тогда, после концерта, но не оживленно, а с каким-то благоговейным изумлением, будто мы с ней сидели на краю высокого утеса и смотрели, как в море погружается огромный алый шар солнца. А потом, нарушив кратковременное молчание, она взяла меня за руку и сказала:

– Ах, я знаю, я ужасная болтушка, милый Алан. Наверное, это от волнения. Завтра мы с тобой поговорим о… как правильно выразиться? О практической стороне дел, да? Но не сегодня. Сегодня произошло слишком много важного.

После ужина случилось странное и жутковатое происшествие. Мы вышли из ресторана и заметили, что чуть дальше по улице, ярдах в тридцати от нас, собралась толпа – человек десять или двенадцать. Все глазели на обочину, где билась крупная чайка, очевидно задетая автомобилем. Несчастная птица истекала кровью, волочила по земле крыло, поджимала сломанную ногу и, судорожно трепыхаясь, вонзала в землю клюв. Неудивительно, что желающих броситься ей на помощь не нашлось. Мне тоже стало не по себе, потому что громадный острый клюв напоминал ледоруб. Вокруг негромко звучало: «Vi må slå den stakkels fugl ihjel» и «Vi kan ikke lade den lide mere»[57], но было ясно, что никому не хотелось этим заняться.

Карин решительно вручила мне свою сумочку и, негромко бормоча: «Undskyld, må jeg…»[58] – протолкнулась между зеваками, наклонилась, обеими руками подняла чайку и без колебаний свернула ей голову. Потом Карин бережно опустила тушку в канаву, подошла ко мне, забрала сумочку, взяла меня под локоть и проследовала дальше с таким видом, будто ничего особенного не произошло.

– Карин, ты изумительная женщина! Я тобой восхищаюсь. Я никогда не решился бы на такое.

– Иногда приходится совершать решительные поступки. Ведь не имеет смысла лгать или притворяться, верно?

– Да, конечно. Но… тебе не было страшно или противно?

– Мне ничего не противно. Абсолютно ничего. Когда я работала в миссии Красного Креста, то… я тебе не рассказывала? Ну, сейчас это не важно. Послушай, завтра утром я приду к тебе в гостиницу. А на службу не пойду. О, а вот и всегдобус… Ах, Алан, – теперь он невсегдобус!

Расставшись с Карин, я вернулся в Эрстедспаркен и в сумерках сидел у озера, разглядывая уток, людей на лужайках и осыпавшиеся с вишен лепестки. Меня покинуло и возбуждение, и вызванное им ощущение нереальности. Сейчас я чувствовал только твердую уверенность и спокойное удовлетворение. Мне, как недавно Карин в концертном зале, не хотелось никуда идти. Мне всего хватало, всего было в полном достатке.

К этим чувствам примыкало стойкое ощущение правильно сделанного выбора. Помнится, я повторял про себя: «В законе Господа воля его, и о законе Его размышляет он день и ночь! И будет он как дерево, посаженное при потоках вод, которое приносит плод свой во время свое…»

Во мне долго существовал какой-то изъян, о котором знал и я, и, как мне представлялось, Господь Бог, ожидавший, чтобы я сам сделал шаг к Нему и тем самым обрел всю полноту, присущую Его творениям. Подобные чувства выражают самыми разными способами, потому что их невозможно выразить иначе как образами и метафорами. Однако же я понимал, что в той или иной форме в такие моменты эти чувства возникают в сердцах бесчисленного множества людей, и это радовало. Оказывается, во мне нет ничего странного. Наоборот, я такой же, как и все. Я одновременно возносил хвалу и внимал благой вести, хотя и то и другое было без слов.

Спустя некоторое время, как обычно случается и в горе, и в радости, желания скудельного сосуда, этого благословенного брата Осла, заявили о себе, будто почтенный старый слуга, которому долгие годы верной службы дали право высказывать свои замечания и соображения. «Самое время выпить рюмочку» – «Надо бы прочесть вечернюю газету» – «Хорошо бы принять ванну». Тело – великолепный, неиссякаемый источник удовольствия. Как приятно чувствовать голод, усталость, тягу ко сну. Я с радостью согласился с предложениями своего верного слуги, исполнил их в нужном порядке, а потом лег в постель и уснул безмятежно, как младенец.

– Алан, через год я буду знать абсолютно все о старом фарфоре.

– Конечно же, тебе понравится все изучать, но, боюсь, на это уйдет гораздо больше года. Информации очень много. На самом деле, любимая…

– В общем, мне хватит знаний, чтобы помогать тебе и работать бок о бок с тобой…

– Так вот, на самом деле, любимая – grossmächtige Prinzessin[59], – это совсем необязательно. По-твоему, я женюсь на тебе лишь для того, чтобы обзавестись бесплатной помощницей?

– Конечно. И я согласна. Sie uns selber eingestehen, ist es nicht schmerzlich süβ?[60] Видишь ли, я – Цербинетта, а не Ариадна.

– Цербинетте далеко до твоей сообразительности. Честно говоря, Карин, тебе вовсе не нужно чем-то заниматься, чтобы оправдать свое существование. Разве от орхидеи можно требовать чего-нибудь подобного? Как бы там ни было, я считаю, что ты свое уже отработала. Нет, ты все утро будешь нежиться в постели…

– Ну, в этом я тоже буду помощницей. Я твердо собираюсь нежиться не только в постели, но и в оковах, в руинах, во мраке…

– Уж не замыслила ли ты этим своим поступком, который собираешься совершить, погубить нас?

– Ты же сам сказал, что любишь меня до помрачнения.

– До помрачнения? Когда это я такое сказал?

– Вчера, в парке. Или уже не любишь?

– Люблю тебя до помрачнения? А, до умопомрачения… Ах, любимая! До умопомрачения – это значит бурно, безумно, страстно, до одури… Понятно?

– Ach so…[61] до умопомрачения. Вот почему мне показалось, что это смешно. Но послушай, милый, нам сейчас не до умопомрачения. Надо обсудить практическую сторону дел. Скажи, как нам поступить дальше?

– Послушай, у меня сердце разрывается, но мне надо побыстрее съездить в Англию, рассказать все родным и уладить дела в магазине, а потом я вернусь сюда или куда захочешь. Все это не займет много времени, и я буду звонить тебе каждый день.

– А давай сделаем наоборот, mein Lieber[62]. Ты уедешь, а я улажу свои дела с Хансеном und so weiter[63], а потом приеду к тебе в Англию.

– Что ж, если тебе так хочется, то так и сделаем. Просто я надеялся как можно быстрее сыграть свадьбу…

– И я тоже! Как говорится, свадебку сыграем и будем миловаться. Если я приеду…

– А разве свадьба будет не в Германии?

– Нет, в Англии.

– Карин, но ведь у тебя там семья…

– Нет. В Англии, Алан. В Англии. Ernstlich![64]

Я недоуменно уставился на нее, а она рассмеялась. В ее смехе не было никакого волнения – ей было смешно оттого, что я усомнился в ее предпочтениях.

Сначала я хотел возразить, но тут меня осенило. Во-первых, по традиции невеста выбирает, как и где устраивать свадьбу, – естественно, в пределах разумного. Во-вторых, если Карин не хочет выходить замуж в Германии, у нее наверняка есть на то веские причины. Может быть, ее семья погибла, или они не ладят друг с другом, или находятся где-то за «железным занавесом», так что мои дальнейшие расспросы могут огорчить и расстроить Карин. К чему допытываться? Гораздо легче сыграть свадьбу в Англии. Да, кое-кто из наших знакомых удивится, но мне было все равно. Вдобавок так будет гораздо быстрее, что только к лучшему, а мне, маменьке, Флик и Биллу, которые не говорят по-немецки, не придется тратить деньги на поездку в незнакомую страну, к незнакомым людям. Уяснив все эти явные преимущества, я решил, что Карин настаивает на свадьбе в Англии исключительно ради моего же блага.

Я заключил ее в объятия, поцеловал и сказал:

– Тебе и правда этого хочется? Ты точно знаешь?

– Совершенно точно. И скоро я приеду к тебе в Англию. Очень скоро.

– А ты пригласишь Инге или еще кого-нибудь? Ну, как подружку невесты?

– Нет. А если передумаю, обязательно тебя извещу.

– Но ведь невесту положено сопровождать… Ты же сама вчера говорила о церемониях.

– Знаешь, Алан, если честно, мне не хочется лишних расходов. А что касается церемоний… Я устрою тебе церемонию, честное слово.

– Нисколько в этом не сомневаюсь. – Я посмотрел на нее и, невольно затрепетав, поспешно сменил тему: – Дай мне, пожалуйста, свой номер телефона. Чтобы я мог тебе звонить.

Она помотала головой:

– У меня нет телефона, милый. Лучше ты дай мне номер телефона в Англии, и я тебе обязательно позвоню.

Она осы́пала поцелуями мое лицо, лоб и веки, а потом легонько куснула меня за мочку уха. Я вздрогнул от неожиданности. Она лукаво рассмеялась:

– Ах, Алан, я так тебя люблю… и томлюсь по тебе. Ради тебя я на все готова. Хочешь, я отдамся тебе прямо сейчас. Или подождем до свадьбы? Ты только скажи…

– Конечно хочу! На моем месте любой мужчина вряд ли нашел бы в себе силы отказаться от такого заманчивого предложения. И если бы я не собирался на тебе жениться, то с радостью согласился бы. Но, по-моему, нам все-таки лучше подождать. А по-твоему?

– Ах, как это по-английски! Мой милый англичанин никогда не скажет и половины того, что думает. По-твоему, это… святое?

– Вообще-то, да.

– В таком случае, милый, выпусти меня из объятий, не то я сойду с ума.

Она была так прелестна и так лучилась счастьем, что я и сам с трудом держал себя в руках.

В тот же день я улетел из аэропорта Каструп и два часа спустя, ясным майским вечером, приземлился в Хитроу. От досады я был готов гонять зайцев по взлетной полосе.

– Ах, я так за тебя рада! – воскликнула маменька. – Ну что ты, Алан, мне совершенно все равно, немка она, или эльзаска, или вообще не пойми кто. Я твердо знаю, что она мне понравится. И как тебе удалось держать все в тайне? Я ни о чем таком не подозревала. Когда вы познакомились?

– Маменька, ты ни о чем не подозревала, потому что мы с ней познакомились десять дней тому назад. Из-за нее я и остался в Копенгагене еще на неделю.

– Ах вот как! Значит, вы с ней знакомы всего десять дней?

– Десять дней, десять месяцев или десять лет – какая разница? Прошлый вторник остался в нескольких световых годах отсюда.

– Молниеносное ухаживание – это так романтично! Разумеется, некоторые станут возмущаться, но я ничего против не имею. А где в Германии она родилась?

– Понятия не имею. Она мне об этом не говорила. Она работала в Копенгагене – год или два, не знаю точно, но по-датски она говорит безупречно. И по-английски тоже.

– А чем занимается ее отец?

– Увы, не знаю. Она никогда не упоминала о семье. Подозреваю, что она не поддерживает отношений с родственниками. Ну, всякое бывает, – может быть, они остались за «железным занавесом» или погибли. Мне не хотелось ее расспрашивать, чтобы лишний раз не бередить рану.

– А сколько ей лет?

– Двадцать три. Или двадцать четыре. Наверное.

– Ты и этого не знаешь?

– Не знаю, маменька. Но это не имеет значения. Ты все поймешь, как только ее увидишь.

– Я просто пытаюсь ее представить, сынок. У нее есть хоть какие-то родственники?

– Кажется, нет. Я же говорю, она живет в Копенгагене.

– А где именно?

– Ну, я не знаю, потому что не был у нее в гостях.

– А как ее приняли твои друзья, Ярл и Ютте?

– Они не знакомы. Понимаешь, Ярл познакомил меня с этим Хансеном и…

– Тогда расскажи мне о ее друзьях. В каких кругах она…

– Не знаю. Она удивительная красавица, обожает музыку, элегантна, у нее восхитительное чувство юмора, она надо мной подшучивает, мне с ней легко… Представляешь, я уже готов был распрощаться с ней навсегда, как вдруг выяснилось, что мы с ней оба считаем, что в нас невозможно влюбиться. Она думала, что совершенно мне неинтересна. Честное слово, я ее едва не потерял. Какое счастье, что все уладилось!

– Все равно странно, что она так мало рассказывает о себе. Она ведь догадывается, что мне захочется узнать о ней побольше.

– Маменька, ей ничего не надо о себе рассказывать. Вот ты ее увидишь, побеседуешь с ней и…