В полном соответствии с замечанием мистера Стайнберга, его флоридский дом не представлял собой «ничего особенного»: деревянное двухэтажное строение с двумя комнатами в каждом этаже. Полы под ногой громыхали, как барабан, все скрипело и трещало. Хотя обстановка была скудной, а мебель – ветхой, сам дом был на удивление прочным, и в нем обнаружились ванна, душ, холодильник и электрическая плита. Кровати были удобными, а окрестности – тихими.

«Почтенная негритянка», Ромашка (по фамилии ее никто не называл), тоже подготовилась к нашему приезду. Я почему-то ожидал встретить дородную улыбчивую белозубую матрону в клетчатом переднике и красном головном платке. Ромашка оказалась сухощавой большеглазой женщиной, изрядно потрепанной жизнью, одновременно учтивой и замкнутой. Судя по всему, на ее долю выпало много страданий, вызванных, однако же, не расовыми предрассудками, сегрегацией или нищетой, а, скорее всего, семейными неурядицами (я так и не узнал, какими именно). Она соглашалась со всем, что мы ей говорили, так что я даже засомневался, понимает ли она нас. Очевидно, она больше волновалась, как бы не совершить какой-нибудь проступок, и не хотела тратить силы на неисполнимую задачу – уяснить, чего именно хотят эти иностранцы. Как бы то ни было, я не воспринимал ее как прислугу, и, получив ответы на все интересовавшие нас вопросы – в частности, где расположен электрический щиток и где находится ближайшее почтовое отделение, – мы пришли к соглашению, что, поскольку нам все равно, ночевать она будет у себя, а к нам станет приходить ежедневно. Я вручил ей двадцать долларов на чай, которые она приняла с превеликим удовольствием, невзирая на свой почтенный статус, и мы уговорились, что никаких особых услуг от нее не потребуется и она вольна заниматься тем, что считает нужным.

Если честно, мне совсем не хочется вспоминать во всех подробностях первые дни нашего пребывания в Гейнсвилле: ни церемонию бракосочетания, проведенную любезным судьей, ни наши прогулки по скучному городку и по чуть менее скучному университетскому кампусу. Все это омрачили неприятности, о которых, несмотря на их успешное разрешение, до сих пор больно думать. Спустя девятнадцать дней после нашей встречи с Карин настало время исполнить супружеский долг – и в этом я покрыл себя позором, причем не раз и не два, так что в конце концов погрузился в пучину разочарования и страданий.

Помнится, старый друг нашей семьи как-то рассказывал, что самым ярким воспоминанием о Первой мировой войне было кошмарное откровение, постигшее его по прибытии на фронт: все то, что в мирной жизни считалось само собой разумеющимся, надежным и предсказуемым, таковым больше не являлось. Неуверенность и ощущение постоянной опасности радикально меняло не только взгляд на жизнь, но и все мысли и поступки. Позднее почти о таких же чувствах говорил какой-то шахтер. В сфере жизни, подвластной Афродите, то есть в сфере сексуального влечения, действуют те же законы. Во всяком случае, мне часто так казалось. На что это похоже? На густой лес, через который должен пройти каждый из нас – все те, кто доживает до зрелого возраста. Никаких общих правил не существует. Разумеется, в лесу проложены нахоженные тропы, и многие следуют ими без особого труда или делают вид, что следуют, представляясь знающими и опытными людьми. Некоторые – трудно сказать, по своему ли выбору и по своей ли воле, – сходят с этих троп, утверждая, что обнаружили иной, лучший путь; у них появляются последователи, а остальные сердито требуют, чтобы они вернулись и прекратили свое глупое и опасное занятие. Некоторые так и сидят на опушке леса, предпочитая не заглядывать в пугающую чащобу, хотя иногда и на них нападают дикие звери. Повсюду – смятение и переполох; отчаянными криками все подбадривают друг друга, укоряют или предупреждают; некоторые объявляют себя вожаками, потому что якобы нашли верную стезю; тот, кто сворачивает с пути, наталкивается на остальных или отстает, путаясь в колючем кустарнике или застревая в зарослях жгучей крапивы. На полянах горят костры, манят светом и теплом, и вокруг костров собираются люди – готовят еду, поют и отдыхают от темноты и скрытых в ней угроз, искренне считая, что живут полной жизнью. Есть в этом лесу и мертвые – либо кем-то убитые, либо сами наложившие на себя руки. Все это чем-то похоже на «Сон в летнюю ночь». И если бы не Афродита, ничего этого не было бы. Не было бы леса… Возможно, была бы равнина или горы со своими, присущими только им опасностями, но темного ночного леса не было бы вовсе.

Альфред Эдвард Хаусмен и его «проклятая беда»; Суинберн; Томас Гарди; королева Елизавета I; гнусный некрофил Кристи, мающийся бессонницей и расстройством желудка, затаился среди своих жертв, предвидя неизбежный исход; мисс Джонс из Чизлхерста выплакала в девичьей спаленке все глаза, не в силах постичь причину разрыва третьей помолвки подряд… Те, кто по якобы очевидным причинам полагают себя в безопасности, поскольку, как им представляется, держат под контролем свои желания и поступки, обнаруживают – внезапно или постепенно, – что это вовсе не так. Внутри все сжимается от ужасного осознания: ты заплутал, потерялся и не знаешь, как отсюда выбраться. В темноте слышны голоса. Где люди? Почему вдруг накатывает головокружение, удушье и судорожные спазмы? Что там прячется в чаще?

Может быть, окажется, что все это – ложная тревога, мимолетная паника. А может, и нет. А может быть, это – на всю оставшуюся жизнь.

Я раз за разом напоминал себе, что совершил долгий и утомительный перелет, что нахожусь в чужой стране, среди незнакомцев, питаюсь непривычной едой, что никогда прежде не сталкивался с такой изнуряющей жарой и влажностью, что испытал сильнейшее эмоциональное напряжение… Всякому мужчине, столкнувшемуся с подобной проблемой, знакомо невыносимое чувство беспомощности, стыда и унижения. Над шрамами смеются только те, кто сам ни разу не изведал раны. Самое страшное – мысль о том, что, знай об этом другие, тебя, ничтожного и жалкого человечишку, подняли бы на смех. И как любое несчастье – скорбь, горе или глубокое разочарование, – такие чувства заставляют замыкаться в себе.

Сейчас мне кажется, что все мое естество просто ошеломила красота Карин – невероятная красота, будто стройные башни далекого города, внезапно засиявшие перед изумленными взорами путников; эти чужеземцы отправились искать приключений, но даже не надеялись когда-нибудь встретить такое чудо. Город не защищен, им об этом известно, однако они замирают, перешептываясь, и не торопятся отправлять к воротам своего вожака. Или серебро и хрусталь на обеденном столе аристократа в трепетном пламени свечей – сверкающие отблески завораживают гостя, не привыкшего к подобной роскоши; как бы участливо радушный хозяин, видя смущение бедняги, ни старался его подбодрить, тот, окончательно утратив savoir-faire, к стыду своему, обнаруживает, что намазал рыбу горчицей или ковыряет грушу ложкой. «Ой, нет, это не мне», – воскликнула малышка в детском отделении больницы в Ньюбери, выиграв главный приз в рождественской лотерее – красавицу-куклу в золотой парче, украшавшую верхушку елки; девочка долго не могла притронуться к подарку и пряталась под одеяло, не в силах сносить добродушные насмешки медсестер.

Однако же Карин не насмехалась. В эти унылые дни, пока я пытался разобраться в причинах своих неудач, она пребывала в поразительно счастливом расположении духа и с каким-то загадочным спокойствием ласково утешала и поддерживала меня. Судя по всему, мою беду она воспринимала как-то иначе, и, подобно сотнику на корабле, везущем святого Павла по Адриатике, я начал подозревать, что ей известно нечто, мне совершенно неведомое. Ее спокойствие ни в коей мере не было напускным; ее ничто не тревожило и не волновало, и создавалось впечатление, что она нисколько не сомневается в том, что все будет хорошо, но не в силах объяснить свою уверенность человеку, лишенному ее исключительного сверхъестественного предвидения. В конце концов я осознал, что Карин – своего рода эротическая святая, способная чудесным образом исцелять и внушать веру в свои силы.

Она не пыталась меня возбуждать, а просто обнимала, целовала и оглаживала мне плечи и все тело исключительно для собственного удовольствия, снова и снова повторяя, как она меня любит и как счастлива. Даже пребывая в унынии, я был очарован ее обществом и восхищался ее необычайной красотой. Казалось, о лучшем Карин и не мечтает. Наверное, так оно и было, потому что она с наслаждением предавалась своему любимому занятию. Она не скучала, не проявляла ни малейшего неудовольствия и сочувствовала мне, но ничуть не сожалела о моих затруднениях.

– Как тебе удается быть такой счастливой? – спросил я однажды душной ночью; над нами с тихим шорохом вращался электрический вентилятор, за окном звучали шаги редких прохожих за окном, а из душевой доносилась печальная капель подтекающего крана. – Почему ты меня не укоряешь? Неужели ты во мне не разочаровалась?

Карин, не отвечая, удовлетворенно потянулась, выгнула спину и обеими руками приподняла груди, а потом, коснувшись моей ладони, надолго задумалась, как будто подбирая слова. Наконец она опустила голову на подушку и произнесла:

– Милый, ты просто не понимаешь. Это любовь. Я – твоя возлюбленная. Мы совершаем акт любви. Для этого я и рождена, для этого создана. Мне хочется плакать от счастья. Понимаешь?

– Зачем ты это говоришь? – раздраженно ответил я. – Ты же знаешь, что…

Она приложила мне палец к губам, а потом закрыла рот поцелуем:

– Глупости, любимый! Ты просто думаешь, что это пруд с лодочками – чуф-чуф-чуф, номер пятый, на пристань. Нет, милый, это безбрежный океан – волны, чайки, неведомые твари в морских глубинах, – простирающийся за горизонт, за пределы пространства и времени. Ох, ну как же тебе объяснить? – Она повернулась и, прильнув к моей груди, обняла меня. – Океану не прикажешь. То, что кажется тебе пылинкой на оконном стекле, – на самом деле великолепный дворец, далеко-далеко: просто на свету и далекий дворец, и пылинка выглядят одинаково. И вообще, ты только начинаешь пробуждаться. Ах, Алан, милый, милый Алан, я тебя заласкаю, ты такой очаровательный – и смешной. Все в порядке, понимаешь? Все в полном порядке, не из-за чего горевать и печалиться. Куда ты так торопишься? – Внезапно она рассмеялась и произнесла с интонациями мистера Стайнберга: – Ри-миддалию построили не за день.

Я хотел было возразить, но она добавила:

– Нет, я тебя точно заласкаю, чтобы не говорил всякой ерунды. – Она встала надо мной на колени и прижала груди мне к лицу; соски надавили мне на веки.

«И это на меня не действует», – удрученно подумал я, но она вовсе не пыталась меня возбудить. Она не могла объяснить то, что я понял только сейчас, – все то, чему я у нее научился. Я вспоминаю это, и на глаза невольно наворачиваются слезы.

Однажды она сказала:

– То, что с тобой происходит, – парадокс любви, милый. Как ледовый ожог, понимаешь?

– Ледовый ожог?

– А, ты не знаешь, что это? Я тебе расскажу. Иногда на севере, зимой, вершину холма затягивает ледяной коркой, и сквозь нее солнце выжигает вереск и траву. Весной лед тает, но вершина холма остается голой и зарастает очень медленно.

– Надо же, я об этом не знал. Только я все равно не понимаю… По-твоему, это похоже на ледовый ожог?

– Ja, das ist Paradox[80]. Потому что все думают, что льдом нельзя обжечься. А на самом деле он обжигает. Ты же меня любишь, правда? Я чувствую, как меня омывает твоя любовь, пропитывает меня насквозь. И ты тоже пропитан любовью. Из-за этого возникает такой эффект – неожиданный, но вполне естественный. – Помолчав, она добавила: – А не такой, как… ну, в общем, всякие глупости, которые даже не любовь и никогда любовью не будут. – Внезапно она сжала кулаки и воскликнула: – Уничтожь прошлое! Уничтожь!

– О чем ты? – спросил я, удивленный ее горячностью.

– Важно разве, о чем слыхала я и что я знаю?

– Карин, ты читала «Антония и Клеопатру»?

– «Антония и Клеопатру»? Нет. Я услышала это от… ну, от одного англичанина, и мне понравилось выражение. Значит, вот это откуда. Ясно. Это реплика Клеопатры, nicht wahr?[81] Что ж, теперь тебе понятно, кто я такая на самом деле.

Как-то утром, спустя несколько дней после нашего бракосочетания, мы с Карин пошли в кафе-мороженое «Баскин-Роббинс». Мне не хотелось ни мороженого, ни чего-то еще, но делать было нечего, а идти – некуда, а Карин очень любила поесть. Из любви к ней я притворялся, что мне все нравится, но уже подумывал, не пора ли нам вернуться в Англию. Где бы мы с Карин ни появились, она вызывала неприкрытое восхищение окружающих, и ее осыпали непрошеными комплиментами, что меня весьма раздражало. На лицах мужчин мне чудился невысказанный вопрос: «Что она в нем нашла?» – и я мысленно с горечью отвечал: «Меньше чем ничего». Больше всего меня беспокоило то, как все-таки разрешится эта удручающая ситуация. Как долго Карин, несмотря на все ее уверения, сможет сохранять беззаботный вид? И что потом?