А еще я волновался о деньгах. За прошлый месяц я потратил больше, чем мог себе позволить; честно сказать, я весьма смутно представлял себе, сколько именно денег потратил, и не имел ни малейшего понятия, как шли дела в магазине последние две недели; я знал только, что пропустил как минимум одну важную распродажу. Мое финансовое положение наверняка пошатнулось, и поправить его можно было, лишь снова приступив к работе.

Однако же в гостиничном номере я смотрел на Карин, которая, полуприкрыв загорелое золотистое тело полотенцем, сидела у туалетного столика и сосредоточенно зашивала прореху в подкладке своего жакета, и не ощущал ни малейшего беспокойства. И дело было не в том, что «она того стоила». Я был выше этого. Я больше не был человеком, который летал в Копенгаген закупать фарфор «Бинг и Грёндаль». Наконец-то я достиг великого океана, того самого, о котором говорила она, – безбрежного и непознаваемого. И он стал моим. Нашим.

В присутствии Карин все проблемы обретали свои истинные размеры. Не то чтобы она могла помочь мне с ними справиться (я и не подозревал, как ошибаюсь), но рядом с ней я чувствовал, что мне все под силу. Мир был совсем не тем, каким я его представлял. В первую очередь он существовал для того, чтобы в нем мы любили друг друга и непрерывным, постоянно обновляющимся потоком изливали в него свою любовь. Из этого следовало все остальное.


Я позвонил в Булл-Бэнкс. К телефону никто не подошел, однако же я не обеспокоился. Было всего лишь семь часов вечера. Телеграммы о нашем возвращении я не отправлял. Маменька вполне могла уйти к друзьям в гости или на ужин. И, кстати говоря, после ужина она будет в прекрасном расположении духа, как и я, потому что я всегда пребывал в прекрасном расположении духа… Тогда, в прошлой жизни.

– Карин?

– Ja?

– Что ты желаешь на ужин?

– Все, и побольше.

– Ну, это найдется. Я позвоню в ресторан и закажу еду в номер. А после ужина что будем делать?

– Все, и побольше.

– Это тоже легко устроить. Видишь ли, все дороги ведут в Ри-миддалию.

– Ах, очаровательная Ри-миддалия! Необъятные просторы!

– Лоно цивилизации.

– Несгибаемая мощь…

– Проникшая на север Европы… И посеявшая семя… гм, тщеты. Пусть будет Ри-миддалия размыта волнами Тибра! Пусть рухнет свод воздвигнутой державы…

– Нет уж, милый, – сказала Карин, отводя мои ладони и целуя их. – Волны Тибра ничего не размоют. Иначе я тебя отвергну. И вообще, где мой ужин? Тебе нравится это платье?

– Ты еще спрашиваешь?! Нравится, конечно. А оно необъятное?

– Надеюсь, что да! Я собираюсь наесться до отвала.

– Самое лучшее средство от джетлага.

– Ха, мне известно средство получше!

В девять часов вечера к телефону тоже никто не подошел. В пять минут одиннадцатого, когда мы расслабленно растянулись на кровати, я позвонил Тони.

– Алан! Как я рад вас слышать! Вы с Карин уже в Лондоне?

– Да, прилетели сегодня вечером.

– Надеюсь, вы прекрасно отдохнули?

– О да. Я вам при встрече все расскажу. Тони, я отчего-то не могу дозвониться до маменьки. Вы, случайно, не знаете, как у нее дела? С ней все в порядке?

– Да, конечно. Сколько вас не было?

– Две недели.

– Так вот, в среду после вашего отъезда – да, в среду, я как раз вернулся с заседания епархиальной ассамблеи в Оксфорде – ваша матушка заглянула к нам, пожаловалась, что ей очень одиноко и что она расстроена тем, как все обернулось, мол, ей так и не удалось познакомиться с Карин и прочее. Я снова повторил, что, по моему мнению, Карин ей очень понравится и что с точки зрения священнослужителя – так сказать, в его пророческой ипостаси – у меня нет никаких претензий к тому, как все устроилось, и еще раз заверил ее, что все будет хорошо. Кроме того, я постарался объяснить, как важно для вас быть рядом с Карин, которой очень одиноко в чужой стране, и добавил, что полностью одобряю ваше решение заботиться о ее чувствах. Надеюсь, вы на меня не обидитесь, потому что я все-таки намекнул вашей матушке, что в данном случае, учитывая затруднительное положение Карин, в чем бы оно ни заключалось, лучше пойти на компромисс. Иначе все окажутся в патовой ситуации.

– В патовой ситуации?

– Понимаете, я много раз сталкивался с подобными вещами. Как правило, родители, не одобряющие брака детей, усложняют жизнь лишь себе и больше никому. Изменить они ничего не в силах, а потом, с появлением внуков, испытывают горькие сожаления. Люди вступают в брак, и это их личное дело. Бесполезно прятаться в чулане и отказываться оттуда выходить, потому что единственный возможный ответ на такое поведение: «Ну и сиди там». Как говорится, суббота для человека, а не человек для субботы, и так далее. Разумеется, я ничего подробно не расписывал. Мы с Фридой просто ей посочувствовали.

– Спасибо, Тони. Я вам премного благодарен.

– Не за что. Вы же знаете, мы очень любим вашу матушку. В конце концов она все поймет. Вдобавок она все еще скорбит о вашем отце и чувствует себя одинокой. Она сказала, что устала от уединения и съездит в Бристоль – погостить у Флоренс с Биллом до вашего возвращения. Так что не волнуйтесь. Миссис… как ее там… ну, эта ваша приходящая экономка… Спенсер? Она осталась приглядывать за домом. Кстати, вы когда нагрянете в Ньюбери? Завтра?

– Да, завтра. Тони, а маменька не говорила, как обстоят дела в магазине?

– Нет, мы эту тему не затрагивали. Насколько мне известно, он никуда не исчез.

(«Типичное отношение человека на жалованье», – подумал я.)

– Послушайте, а вы не могли бы предупредить моих работников, что я появлюсь в субботу утром? Чтобы я не звонил лишний раз…

– С удовольствием. А если вам с Карин будет нечем заняться, приходите к нам на чай. Часиков в шесть, а то у меня потом бойскауты.

Итак, ровно через месяц после того, как я впервые посетил мистера Хансена в Копенгагене, мы с Карин приехали в Булл-Бэнкс. Я на руках перенес ее через порог, напольные часы в прихожей пробили четыре пополудни, а залетевшая в дом бабочка-крапивница выпорхнула в залитый солнцем сад. На столике в прихожей стояла большая низкая ваза люпинов, и я догадался, что Тони предупредил миссис Спенсер о нашем возвращении. Свет летнего дня пробивался сквозь листву в прохладу прихожей, а за дальним окном заливался дрозд, словно заверяя, что празднество продолжается и в саду, среди высоких трав. Царство насекомых, в солнце и росе…

Пока я ходил за чемоданами, Карин заглянула в гостиную и замерла в дверях, прижав руки к груди и окидывая восхищенным взором застекленные двери в сад и шкафы с фарфором.

– Ах, Алан, у тебя есть рояль!

– К сожалению, не концертный, а кабинетный.

– И ты ни словом не обмолвился!

– Ты еще и музицируешь?

– А можно? Прямо сейчас?

Не дожидаясь ответа, она вошла в комнату, откинула крышку, блеснув клавишами, и без нот заиграла шумановский «Порыв». После нескольких аккордов она прервалась и стала разминать пальцы.

– Ach, ich habe alles vergessen![85] Прекрасный инструмент, только немного расстроенный. А кто на нем играет? Ты?

– Нет, я только слушаю. Маменька иногда садится за рояль. Любимая, а ты ведь мне не говорила, что играешь.

– Но ты ведь и не спрашивал.

Она продолжила играть то одно, то другое, исполняя отрывки по памяти – один из шопеновских этюдов, моцартовский «Турецкий марш», «Пастушок» Дебюсси, – а потом, заметив стопки нот у рояля, выбрала том «Прелюдий и фуг» Баха и сыграла одну с начала и до конца, сбившись в нескольких местах, но в целом уверенно. Закончив, она вскочила, хлопнула крышкой рояля, воскликнула: «Ach ungeschickt, Verzeilhung!»[86], и, бросившись ко мне, схватила меня в объятия:

– Алан, я так счастлива! Все будет прекрасно! Спасибо, спасибо!

– А сейчас что тебе угодно? Чаю?

– Нет.

– Хочешь посмотреть дом?

– Нет.

– Распаковать вещи?

– Да нет же, глупыш! – топнула она ногой.

Я недоуменно покачал головой, и Карин шепнула мне на ухо:

– Ри-миддалия.

– Прямо сейчас?

– Ну конечно, дурашка! Я люблю тебя, Алан! Я так тебя люблю!

Поэтому, часом позже, когда миссис Спенсер, обуреваемая неуемным ветром провинциального любопытства, решила, как и следовало ожидать, заглянуть к нам, чтобы «удостовериться, все ли в порядке», я встретил ее, кутаясь в халат, и объяснил, что моя жена, утомленная поездкой, прилегла отдохнуть. Изливаясь благодарностями за ее хлопоты по дому в наше отсутствие, я предложил ей чая, мы обменялись новостями, и спустя полчаса миссис Спенсер удалилась, изо всех сил скрывая разочарование. Впрочем, тут она оставалась в меньшинстве.

– Флик? Как у вас дела? Как Билл и Анджела?

– Алан! Рада тебя слышать. Ты где?

– В Булл-Бэнксе, с Карин. Мы приехали три часа назад.

– Все в порядке? Холодильник полон? Миссис Спенсер за вами ухаживает?

– Да, все отлично, спасибо. Флик, ты сейчас можешь разговаривать?

– Конечно. Ну, не томи душу. Ты ошеломлен и потрясен?

– Ну так, немного.

На самом деле я ощущал себя владельцем замка – по меньшей мере, Кронборга, – с благосклонной улыбкой взирающего на посланников, смиренно ждущих по ту сторону крепостного рва.

– Что ж, сам напросился, Алан. Тому, кто размахивает дубинкой, от дубинки и достанется. Ты меня тоже ошеломил.

– Ладно, ладно, Флик. Я ошеломлен. Что происходит? Как маменька? Она с вами?

– Сейчас нет. Она ушла в гости к полковнику Кингсфорду, играть в бридж. Честно говоря, это очень хороший признак. Знаешь, Алан, она приехала очень расстроенной. А я ничем не могла ей помочь. Нет, правда, Алан, кем ты себя возомнил?

– Альбертом Херрингом.

– Ага, подкинь высоко, подкинь пониже, от Иерихона до самой крыши… Да ну тебя, Алан! Если честно, ты поступил неосмотрительно. Прежде чем уезжать, надо было привезти Карин к маме. Она очень обиделась. Кстати, я совершенно не понимаю, почему Карин не захотела венчаться в церкви, здесь, у нас. Она что, язычница? И теперь все время так и будет? Мама очень беспокоится, да и мы с Биллом тоже.

– Пусть тогда возвращается в Ньюбери и все сама узнает. Мы не приехали к маменьке из-за меня, а не из-за Карин. И вообще, она сама отсюда сбежала. А есть всем хочется, между прочим, и бог его знает, что Дейрдра и миссис Тасуэлл успели натворить в магазине за десять дней.

– Ну ты и негодник! Помнишь, как я столкнула тебя с качелей, а ты ударился головой и вопил как резаный? Надо было сильнее толкнуть, вот честное слово. Есть всем хочется, скажешь тоже. Если хочешь знать, она вообще ни крошки в рот не берет.

– Ах, Флик, не сердись! Я неудачно пошутил. Не будем ссориться, ну пожалуйста. Честное слово, я все объясню. И вообще, я очень полагаюсь на тебя. Только ты сможешь все уладить. Кроме тебя, больше некому. Давай спокойно во всем разберемся, так будет лучше для всех, ты же знаешь.

– Что ж… – (Я, спокойный и молчаливый, как лебедь, легонько пожал пальцы Карин и пригубил херес из поданного ею бокала.) – Что ж, ради тебя, Алан… погоди, какой у нас сегодня день? Пятница? Гм, на следующей неделе начинаются школьные каникулы… Я собиралась… – (Я по-прежнему молчал.) – Значит, я приеду в понедельник, с ночевкой. Билл не сможет, но я привезу Анджелу, если ты не возражаешь. Мы заглянем к тебе в магазин, а потом все вместе пообедаем. Ну а дальше – как получится. Договорились?

Хвала ненасытному женскому любопытству! Я положил трубку и обернулся. Карин, надев передник, разбивала яйца в миску.

– Ах, милый, еда! На ужин сегодня омлет с ветчиной, но не думай, будто это все, на что я способна. Ich kann noch viel mehr[87].

– Weiβ ich schon![88] А потом ты сыграешь еще что-нибудь?

– Vielleicht[89].

– О, что может быть прекраснее летнего вечера в гостиной, где играет на рояле неописуемая красавица!

– В ближайшие два часа – ничего. Алан, ты как-то разволновался. Это из-за матушки?

– Вообще-то, нет.

– А тогда из-за чего?

– Из-за магазина. Я там не был десять дней, а у нас сейчас с деньгами трудновато. – Я посмотрел на нее и улыбнулся. – Ты меня разорила.

– Нет, пока еще не разорила. Погоди, дождешься. Алан, а ты завтра собираешься в магазин?

– Да, с утра пораньше.

– Я пойду с тобой. А когда во всем разберусь и всему выучусь, то помогу тебе разбогатеть.

У меня екнуло сердце. Нет, конечно же, ничего страшного не случится, если Карин придет на Нортбрук-стрит и посмотрит на магазин, хотя я очень надеялся, что она не станет интересоваться моими делами. И не потому, что зачастую самые искренние намерения помочь превращаются в пустую трату времени и помехи для всех остальных. Мне просто не хотелось, чтобы она, столкнувшись с весьма сложным предметом (мало кто осознает, какие трудности подстерегают тех, кто имеет дело со старинной керамикой и фарфором), познакомилась с ним лишь поверхностно и, прискучив им, забросила. Такое поведение было совершенно не в ее стиле. И все же пускай ее прекрасные пальцы коснутся глазури, ощутят разницу в обработке и материале. Насколько я знаю, фарфоровым статуэткам будет очень приятно. В конце концов, бывало же, что камни с мест сходили, а деревья говорили… Фарфоровый кавалер в цветистом камзоле и облегающих лосинах, гм…