– Как вы думаете, можно ли простить любой грех? – неожиданно спросила Карин.

– Конечно, – ответил Тони. – При условии, что человек способен простить сам себя. Обычно этого не понимают. Простить себя – это самое главное и, как правило, самое трудное. Иногда простить себя невозможно, вот как леди Макбет.

– Ох, ну почему англичане при первом же удобном случае вспоминают Шекспира? И что делать бедной немке?

– Извините, пожалуйста. Я просто хотел сказать, что забыть – не значит простить. Видите ли, леди Макбет думала, что может забыть о своем злодеянии, но оказалось, что это не так. Она сама себя осудила и вынесла себе приговор.

На газон выбежал босоногий Том в пижаме и закричал:

– Миссис Десленд, посмотрите, я умею кувыркаться колесом!

Он попытался кувыркнуться, но тут же упал и едва не угодил в клумбу.

– Тебе еще учиться и учиться, малыш, – сказала Карин, подхватив его на руки.

– А вы сама так не умеете, – заявил Том, ошарашенный собственной дерзостью.

Карин расцеловала его в обе щеки:

– Ты лучше меня не подначивай. Я выпила два мятных джулепа и сейчас покажу тебе, как надо.

Она скинула туфли, трижды прошлась колесом по газону и встала, со смехом оправляя задравшуюся юбку. Том, восхищенно прыгая вокруг, закричал:

– Мама! Мамочка! Миссис Десленд умеет кувыркаться колесом! Иди сюда скорее!

– Вот когда научишься как следует, я с тобой еще разок кувыркнусь, – пообещала Карин. – Пойдем, я тебя в спальню отнесу, если хочешь.

Том попятился:

– Не хочу!

– Боже мой, кровать – самое лучшее место на свете! – Карин снова подхватила его на руки. – Как можно не хотеть ложиться спать? Пойдем, я тебе про Найденышка расскажу. Вот слушай: некогда жил да был…

Той ночью, после того как мы предались любви, Карин почти сразу же уснула, и рука ее, сжимавшая мою, расслабилась и легко упала на простыню, словно лист на траву.

Я долго лежал без сна и размышлял. Причина нежелания Карин венчаться в церкви стала яснее. Очевидно, я недооценил совестливость и щепетильность Карин, а также мудрость советов Тони. Оставалось лишь терпеливо дожидаться, когда эта необыкновенная женщина – восхитительная и непредсказуемая в своем экстравагантном, вызывающем поведении и таинственности – доверится мне и расскажет о себе все. Что бы это ни было, я от нее не откажусь. Ради нее я дойду до земного предела, изменю всю свою жизнь. «Ну же, испытай меня! – мысленно воззвал я к Всевышнему. – Пусть это будет какое-нибудь серьезное прегрешение! Моя любовь все пересилит!» Однако же, решил я, былые прегрешения Карин, как почти все, чего стыдятся люди, наверняка окажутся тем, что легко прощает любой здравомыслящий человек. Как только она мне покается, то сразу поймет, что я готов все понять и принять. А потом Тони нас обвенчает.

Ранним утром меня разбудил дрозд, звонко распевавший на березе под окном. Осторожно, чтобы не разбудить Карин, я выбрался из постели, оставил записку на туалетном столике и ушел в церковь, к Святому причастию в семь утра. Вряд ли Карин захочет пойти к обедне, и я не собирался на этом настаивать, но после долгого отсутствия мне самому очень хотелось приобщиться Святых Даров. Если пойти сейчас, то потом можно избежать неловкости и не оставлять Карин в одиночестве.

– «Фарисеи же и книжники роптали, – читал Тони, – говоря: Он принимает грешников и ест с ними. Но Он сказал им следующую притчу: кто из вас, имея сто овец и потеряв одну из них, не оставит девяноста девяти в пустыне и не пойдет за пропавшею, пока не найдет ее? А найдя, возьмет ее на плечи свои с радостью…»

«Великолепно, – подумал я. – Лучше и не скажешь».

Знакомые слова, звучавшие в прекрасной церкви, построенной Джеком из Ньюбери, внушали мне теплое чувство триумфального возвращения, будто я был торговым капитаном, прибывшим с богатым грузом из дальнего плавания. Мне невольно вспомнилось, как во Флориде Карин счастливо воскликнула: «Я хочу начать жить!»

Придя домой, я застал ее в белом банном халате на пороге ванной комнаты. Карин сбежала по лестнице, потеряв тапочку на ступеньках, обняла меня и поцеловала так, словно мы не виделись месяц. Прядь ее мокрых волос прилипла к нашим губам. Карин была теплой, влажной и пахла гардениями. Я увел ее в спальню.

После завтрака (или обеда, называйте как хотите) Карин неожиданно заявила:

– А теперь, mein Lieber, уходи и не путайся у меня под ногами.

– Не путаться у тебя под ногами?

– Ja. Сходи куда-нибудь выпить с друзьями.

– Это Англия. После обеда все закрыто. А что ты собираешься делать?

– Осмотрю дом, как настоящая Hausfrau[92]. Не волнуйся, я не трону вещей твоей матушки. Я вообще ничего не трону. Но познакомиться со своим новым домом я должна самостоятельно, а когда ты вернешься, задам тебе тысячу вопросов. В общем, жду тебя к чаю.

Я с радостью согласился, потому что и в самом деле соскучился по неторопливой долгой прогулке. Вот уже месяц, как у меня не было такой возможности, а погода стояла восхитительная – солнечный июньский день, легкий ветерок. Вооружившись картой и полевым биноклем, я отправился в сторону деревушки Берклер, близ Лейдл-Хилла.

Когда день уже клонился к вечеру, около половины шестого, я – усталый, довольный и изрядно проголодавшийся – возвращался домой по тропке через поля, но неподалеку от Булл-Бэнкса меня внезапно охватило необъяснимо зловещее чувство неотвратимой беды, словно из-за живой изгороди неожиданно выступил человек с дубинкой. Я замер, буквально оцепенев от страха. Ужас был так силен, что мне почудилось, будто на меня действительно вот-вот нападут; я в панике прислонился к дереву, дрожа и испуганно озираясь. Стояла неестественно мертвенная тишина. Казалось, в бескрайнем просторе полей нет ничего живого. Все замерло, как перед грозой. Не слышалось трелей жаворонка или дрозда, в небе не кружили ржанки. Однако солнце по-прежнему сияло, а легкий ветерок ерошил колосящуюся пшеницу. Ничто не изменилось. Вот только пробиравшее до дрожи ощущение пустоты не отпускало. Я ухватился за ветку, хорошенько тряхнул ее – и ничего. Ни жучка, ни гусеницы.

Тянулись минуты. Мой ужас постепенно сменялся каким-то болезненным беспокойством. Я уселся на откос, закрыл глаза, но тут же распахнул их снова: ничего не видеть было куда страшнее, чем видеть и бояться. Мое волнение было призрачным, как во сне, когда спящего мучает беспричинная тревога. Мнилось, будто нечто невидимое моровым поветрием пронеслось над всей округой, совсем рядом со мной.

В конце концов я заставил себя двинуться к дому, и ходьба постепенно развеивала мои страхи. В голове понемногу прояснялось. Казалось, что я поднимаюсь из бездонных глубин к поверхности, и, чтобы помочь этому вознесению, я поднес к глазам бинокль и начал осматривать окрестности. Должно же где-нибудь быть что-то живое! Почти сразу же я заметил нескольких лесных голубей, выпорхнувших из рощицы ярдах в четырехстах от меня, и услышал хлопанье их крыльев.

Наведя бинокль на Булл-Бэнкс, я с облегчением разглядел под крышей над моей спальней сломанный желоб водосточной трубы; я собирался его починить еще с весны. Сделав еще несколько шагов, я заглянул прямо в спальню, как раз в тот миг, когда Карин медленно пересекла комнату, подошла к окну и остановилась, глядя в поля. Солнечные лучи освещали ее лицо, хорошо видное в бинокль. Она рыдала, прижав ладони к щекам.

Она выглядела абсолютно спокойной, не выказывая ни малейших признаков горя или расстроенных чувств, поэтому я – не слыша всхлипов и сам пребывая в смятенном состоянии – не сразу понял, что она плачет. Рыдания не исказили ее черт. И все же, глядя на нее, я интуитивно осознал, что ее скорбь вызвана не мимолетной болью или неудобством. Она рыдала, если можно так выразиться, привычно, будто давным-давно сжилась со своим отчаянием. Она стояла неподвижно, смотрела в окно невидящим взглядом, а из глаз струились тяжелые медленные слезы. Она их не утирала. Одна слезинка сползла по щеке и упала на подоконник. Казалось, Карин рыдает у креста, оплакивая горькую невосполнимую утрату.

Внезапно она обернулась, будто услышав шум за спиной, и торопливо вышла из спальни.

Это наконец-то развеяло мое странное оцепенение. Судя по всему, что-то очень расстроило Карин – нечто большее, чем боязнь одиночества или приступ тоски по дому, и я сообразил, что делать. Я быстро зашагал по тропе, перебрался через перелаз в ограде и по дорожке бросился к калитке, ведущей в Чащу (так мы называли пол-акра пустоши, где росли буддлея, лещина и купы рододендронов; там же стояли качели, с которых когда-то столкнула меня Флик, а в траве пряталась старая водопроводная колонка).

Я прошел в брешь грабовой изгороди, пересек газон и, распахнув двери в сад, окликнул:

– Карин! Карин! Wo bist du, Liebchen?[93] Я вернулся.

В доме стояла тишина, только громко тикали напольные часы. Я снова окликнул Карин. Заглянул на кухню, в столовую и в гостиную. Проверил комнаты второго этажа. Пусто.

Подбежав к парадной двери, я закричал:

– Карин! Карин!

Ответа не было. Я, не закрывая дверей, опустился на кресло в прихожей и попытался сообразить, что делать дальше. Наверное, лучше всего немного подождать, а главное – не волноваться.

Минуты через три под шагами захрустел гравий подъездной дорожки, и в распахнутую дверь вошла Карин, беззаботная, как коноплянка.

Я ошарашенно посмотрел на нее. Она с удивлением замерла на пороге, а потом быстро пересекла прихожую и опустилась на колени у моего кресла.

– В чем делом, милый? – спросила она, обнимая меня за талию и заглядывая в лицо. – Ты чем-то расстроен? Слишком долго гулял?

– Я… нет… то есть… С тобой все в порядке?

– А что у меня может быть не в порядке? Вот дурашка. Что это с тобой? Что стряслось?

– По-моему… я же своими глазами видел…

Я умолк. Карин вряд ли понравится то, что я подглядывал за ней в бинокль. Ну не совсем подглядывал, но все равно. Если бы она мне такое сказала, как бы я это воспринял? А может, мне все привиделось? Хотя нет, ее действительно что-то расстроило, но теперь она в полном порядке. Наверное, лучше об этом не заговаривать. Однако же мне почудилось, что ее огорчение было по-настоящему глубоким, даже пугающим. Я совершенно ничего не понимал.

– Я просто встревожился, когда оказалось, что тебя нет дома. Куда ты уходила?

– С чего тебе тревожиться? Куда я уходила? Вот еще глупости! По-твоему, я собираюсь сбежать?

– Нет, что ты, но…

– В доме нет ни капли молока. Я отправилась в магазин, но, пройдя метров сто, вспомнила, что сегодня воскресенье. А, судя по твоему виду, чай с молоком тебе сейчас не помешает. Ах, бедный Алан! Что же делать?

– Придется выпить виски с содовой. Но вообще, ты права, я устал.

– Что ж, тогда налей и мне виски, пожалуйста.

– Сейчас все сделаю. Погоди, вот только поднимусь наверх, за чистым носовым платком.

– Прямо вот так, в ботинках?

– Они не грязные, честное слово.

Я поднялся в спальню. Подоконник выглядел абсолютно сухим. Я коснулся его пальцами – ничего. Больше я не стал приглядываться, потому что устыдился своего поведения. Карин – моя жена. Если я сразу ее не спросил – а я и не собирался, – то зачем устраиваю эти проверки?

Снизу донеслись звуки сонаты Скарлатти – я ее сразу узнал, хотя не слышал уже много лет. Я спустился в гостиную и занялся напитками. К этому времени я уже и сам не понимал, что именно видел и что на меня нашло в полях.

На следующий день, когда я парковал машину, Карин сказала:

– Алан, многие мои приятельницы – продавщицы. Не кажется ли тебе, что мне надо бы купить простое скромное платье, как подобает женщине, торгующей фарфором? Конечно, из-за свадьбы наши расходы возросли, но мне хочется, чтобы ты мной гордился. Я знаю, что именно мне нужно. Если в магазине есть что-то в этом роде, то обойдется недорого.

– Ну, если недорого…

– Может быть, ты назначишь мне какую-то сумму на содержание? Тогда тебе будет проще, а я буду ее придерживаться – в пределах месяца, разумеется.

– Я все устрою. Вообще-то, я думал открыть для нас совместный счет. А когда мы разоримся, то тебе достанется некоторая сумма на содержание. Договорились?

– Алан, ты слишком щедр. Нет, правда. Ты даже не представляешь, что для меня значит тратить деньги на наряды!

– В Копенгагене ты выглядела великолепно. И кстати, ты на себя ничего не тратила, ясно тебе? Это я сорил деньгами.

Я сказал чистую правду. Карин никогда не брала у меня значительных сумм, разве что деньги на автобусный билет или на покупки по хозяйству. Она никогда не просила у меня дорогих подарков.

– Это тоже очень много значит. Во всяком случае, для меня. А куда лучше пойти?

– В универмаге «Кэмп – Хопсон» найдется все, что тебе нужно. Вон там, через дорогу. Загляни к ним, если хочешь. Не торопись.