– Карин, вот еще что…

Остановившись на пороге, она спросила с легким нетерпением:

– Ja?

– «Девушка на качелях» – подлинник. Маллет подтвердил. Она стоит больше сотни тысяч фунтов.

– Что ж, спасибо Белой Лошади. Рада за тебя.

Она ушла на кухню, не выказывая ни малейшего волнения, будто я сообщил ей, что мы удостоились почетного упоминания среди участников выставки цветов.

Весь день я провел в постели. Мне было очень плохо. Я попросил Карин задернуть шторы, а когда она отправилась в магазин, не мог ни читать, ни слушать радио. Я засыпал, просыпался, принимал аспирин и пил горячий чай. К обеду Карин вернулась, и я попросил ее поставить «Девушку на качелях» на комод в спальне, чтобы статуэтка была у меня перед глазами.

Меня знобило, пот лился градом. Совершенно обессиленный, я сам себе казался жертвой кораблекрушения, выброшенной на берег. Я словно бы подвергся ужасным, невыносимым мукам и чудом уцелел. Меня страшили смутные, непонятные воспоминания. Что именно произошло? А вдруг это случится еще раз? Неужели Карин ничего не знает? Или знает, но не говорит? Сознание мутилось, и я снова уснул.

На следующий день, хотя мне стало лучше, Карин не разрешила мне пойти на работу.

– Алан, если мы разбогатеем, то совершенно не имеет значения, пропустишь ли ты день или нет. Дейрдра прекрасно справляется сама, а счета или важные письма я тебе принесу. Погода сегодня великолепная. Посидел бы ты в саду. Только сиди, а не ухаживай за клумбами.

В пятницу утром температура у меня пришла в норму – Карин купила термометр, – и после позднего завтрака я все-таки отправился в магазин на Нортбрук-стрит. В четверг «Вестник Ньюбери» опубликовал извещение о помолвке маменьки. Дейрдра его уже видела и теперь восторженно меня расспрашивала. Я поговорил с ней и ушел в кабинет, ознакомиться с корреспонденцией. Писем было не много. Я попросил миссис Тасуэлл напечатать ответы, сел за стол, якобы проверить инвентарные списки, и задумался о нашей новой ситуации.

Постепенно я начинал трезво осмысливать наше невероятное везение – и все благодаря Карин! – и представлял его резонно и взвешенно. Неудивительно, что во вторник мне было не по себе, а все из-за волнений и жары. Конечно же, это все объясняло. А теперь следовало разобраться, как быть дальше, потому что Карин, судя по всему, предоставила это исключительно мне.

Однако спешно придумывать практические решения было незачем. Я сгорал от желания поведать о нашей находке кому-нибудь из тех, кто в этом разбирается, но здесь требовалось действовать осмотрительно. Нельзя было повсеместно разглашать то, что мы стали обладателями крошечной фарфоровой статуэтки огромной ценности. Отдавать фигурку на хранение в банк мне не хотелось. Молчанием Карин я уже заручился, хотя она и сама все понимала. Ни Дейрдре, ни миссис Тасуэлл я ничего не говорил. Сообщать об этом журналистам из «Вестника Ньюбери», весьма достойным представителям своей профессии, я пока не собирался, и маменьку тоже решил держать в неведении. Она всегда горячо одобряла мое увлечение антикварной керамикой и желала мне всяческих успехов, поэтому вряд ли сможет сохранить в тайне такую невероятную новость. «Представляете, мой сын и его очаровательная жена посетили торги в…» Нет, этого ни в коем случае делать нельзя, слухи мгновенно разлетятся по всей округе. Однако же, как примерный сын, я обязан был хотя бы намекнуть ей о находке. Нехорошо, если маменька обо всем узнает последней.

Я позвонил в Бристоль:

– Маменька, знаешь, у нас отличные новости! Я пока не могу посвятить тебя во все подробности, просто хочу предупредить тебя первой.

– Ах, Алан, какая радость! Вы с Карин ждете ребенка?

Я рассмеялся:

– Что ж, все может быть. Обещаю, о будущем ребенке и о возможной дате его появления ты тоже узнаешь первой. Нет, новости связаны с работой. Как я уже сказал, никаких подробностей сообщить пока не могу, но не хочу, чтобы ты думала, что я известил тебя в последнюю очередь. И на этом я загадочно умолкаю.

– Конечно же, сынок, я буду держать рот на замке, но очень рада за тебя. Ты этого заслуживаешь. Я всегда знала, что ты прекрасно разбираешься в керамике, а теперь вот знаю наверняка. – (Подобные заявления маменьки Флик называла «мамизмами».) – А Джеральду можно сказать?

– Безусловно. – (Ничего страшного, они все равно не представляют, о какой ценности идет речь.)

– Ах, он так за вас обрадуется! Кстати, Алан, когда ты приедешь познакомиться с Джеральдом? Я по тебе очень соскучилась, ведь мы уже два месяца не виделись. Между прочим, мы так надолго не разлучались, даже когда ты учился.

– Может быть, на следующие выходные? Если вас устроит, то мы с Карин приедем в пятницу и останемся до воскресного вечера.

– Замечательно, сынок! Погоди, я спрошу Флик… – Она прикрыла телефонную трубку рукой, а потом сказала: – Да, Флик рада будет вас принять. Значит, вы…

И так далее. Все это не могло не радовать.

– Кстати, надо бы подыскать подарок для Анджелы, нашей придирчивой читательницы. Может быть, купить ей «Детей воды»? Я читал книгу в шестилетнем возрасте и до сих пор помню содержание первых семидесяти страниц: жестокий мистер Граймс, старушка-ирландка, Элли в кроватке и, конечно же, Том, который опрометью кинулся в воду…

Что ж, пора браться за работу.

Но я никак не мог совладать со своим нетерпением. Хотелось поделиться новостью с тем, кто в полной мере способен оценить ее значение. С кем-то из знакомых, из тех, кому можно довериться. Внезапно меня осенило, и я решил позвонить в Копенгаген, Перу Симонсену.

Пер Симонсен, управляющий компании «Бинг и Грёндаль», был самым близким из моих датских знакомых. Когда я только начинал заниматься продажей и коллекционированием керамики, он взял меня под крыло и обучил всему, что нужно знать о современном и старинном датском фарфоре. Благодаря Перу Симонсену я побывал в музее компании, где хранится великолепная коллекция керамики, и обзавелся полезными связями, необходимыми для успешного ведения дел.

Пер вряд ли знал о существовании «Девушки на качелях», но хорошо разбирался в фарфоре, производимом на фабриках в Боу, Челси и на других английских мануфактурах восемнадцатого века, поэтому сразу поймет, «о чем я толкую», как выразился бы Джек Кейн. Я не сомневался, что Пер Симонсен не разгласит мою тайну. Вдобавок он жил в шести сотнях миль от Англии. Более того, поскольку я в некотором смысле был его протеже, он не станет мне завидовать, а, наоборот, искренне порадуется за меня.

– Карин, я позвоню в Копенгаген, Перу Симонсену, – сказал я.

– Зачем?

– Расскажу ему о «Девушке на качелях». Ему будет интересно. Кроме того, на него можно положиться. Ты никому не хочешь передать привет?

– Нет, не хочу. Но зачем рассказывать об этом кому-то в Копенгагене?

– Пер – мой давний приятель, он меня многому научил. Мне очень хочется с кем-то поделиться. Тем более что он в Дании, а не в Англии и не станет распускать слухов.

– Только не говори ему, что это я ее купила. И вообще, Алан, прошу тебя, не упоминай обо мне, ладно?

– Почему? Я очень тобой горжусь, и эта находка – твоя заслуга. Что, даже об этом нельзя сказать?

– Нет, нельзя. Понимаешь, для меня с Копенгагеном покончено. Он остался в прошлой жизни. Я туда больше не вернусь. Я всех уже забыла, и хорошо бы, чтобы все поскорей забыли обо мне.

Ее слова прозвучали как повеление. Она всегда будет повелевать мной. Мне нравилось ей повиноваться. В повиновении было нечто эротическое, даже когда, вот как сейчас, оно не имело никакого отношения к любви. Это не мешало моим основным занятиям дома или на работе. Наоборот, когда я подчинялся требованиям Карин, зачастую неожиданным и необычным, то чувствовал себя великодушным и гордился, что был ее избранником и возлюбленным. Как бы то ни было, все ее требования почти всегда сводились к тому, что я, ничем особо не жертвуя, мог с легкостью исполнить, а это, в свою очередь, доставляло мне наслаждение. Я подозревал, что она устраивала эти любовные игры нарочно, для моего удовольствия.

– Будет исполнено, мадам. О вас ни слова. Так, где этот номер? Пожалуй, лучше позвонить Перу на домашний телефон, вдруг он не на работе… Придется набрать оператора. Что ж, тогда все просто – один-пять-пять.

– Я побуду в зале, пока ты разговариваешь, – сказала Карин и вышла из кабинета.

Вызов оператора международной связи оказался непростым делом. Когда телефонистка наконец ответила, то выяснилось, что в Копенгаген не прозвониться. Я долго выслушивал: «Пытаюсь вас соединить, сэр» и «Простите, все линии заняты, сэр, я попробую еще раз», а потом наконец гудки зазвучали на датский манер. Трубку взяла какая-то девушка, и телефонистка объявила: «Звонок из Англии для мистера Симонсена».

Внезапно нас разъединили, точнее, в трубке хором джунглей зазвучали какие-то посторонние разговоры. Голос с американским акцентом произнес: «О’кей, Джек, пусть будет штука…» – его сменила болтовня двух француженок: «Ainsi, j’allais à la maison…» – «Ah, par exemple…»[116] – а потом вдруг что-то забулькало, будто подводный телефонный кабель дал течь.

– Алло, оператор! Вы на связи? Это абонент из Ньюбери! Оператор! Тьфу, черт!

Только я собрался перезвонить, как вдруг в трубке заговорила девочка на немецком: «Мама, мама! Подожди, я иду!» Ответа не последовало.

Судя по голосу, девочка была совсем маленькой и говорила так трогательно, словно бы умоляюще, что я решил ее подбодрить. Сдерживая нетерпение, я сказал по-немецки, как можно ласковее:

– Нет, это не мама, солнышко. Ты не туда попала. Не расстраивайся, а попроси кого-нибудь из взрослых тебе помочь.

Наступила тишина, но связь не прерывалась. Малышка на другом конце провода что-то неразборчиво пробормотала, а потом произнесла:

– Ты же знаешь мою маму! Скажи ей… скажи… – Она замялась, очевидно будучи в том юном возрасте, когда детям еще не хватает слов, чтобы выразить свои мысли, снова повторила: – Скажи ей… – и всхлипнула.

– Солнышко, – торопливо начал я, – ты лучше передай трубку кому-нибудь из взрослых.

В ответ она почему-то сказала:

– Я иду… иду… только она очень далеко.

Тут связь оборвалась. Послышались еще какие-то булькающие помехи, потом что-то щелкнуло, и в трубке зазвучал длинный гудок, неотвратимо стирая телефонную путаницу последних трех минут, будто каракули на блестящей серой доске для рисования.

Я сердито чертыхнулся.

В кабинет заглянула Карин:

– Миссис Тасуэлл, вы, случайно, не знаете… – и тут услышала мое восклицание. – В чем дело, милый? – спросила она со смехом, увидев, что я раздраженно стукнул по столу.

– Я прямо как адмирал Битти во время Ютландского сражения: «С нашими проклятыми кораблями сегодня какая-то чертовщина». Я только что совершил непредвиденное телефонное путешествие по Европе, потом минуты две беседовал с какой-то загадочной и очень расстроенной малышкой, но до Копенгагена так и не дозвонился.

– Дай-ка я попробую, – предложила Карин. – Пока ты не задохнулся от возмущения.

– Набери один-пять-пять, номер оператора.

– Пф-ф-ф, зачем мне оператор! Я наберу международный код и позвоню прямо в «Бинг и Грёндаль». Твой мистер Симонсен с утра наверняка на работе. Код Копенгагена я знаю. Значит, ноль-один-ноль-четыре-пять-один. Телефон у тебя в записной книжке?

Она начала набирать номер, а я встал из-за стола и пошел к миссис Тасуэлл, сообразив, что при разговоре с Пером лучше иметь под рукой папку с его досье.

– Миссис Тасуэлл, будьте любезны, найдите мне документы Пера Симонсена. Папка должна быть вон в том шкафчике.

– Документы мистера Симонсена? Вы имеете в виду досье «Бинг и Грёндаль»? Оно вот здесь…

– Нет-нет, для Пера Симонсена заведена отдельная папка, как для мистера Стайнберга. Они должны лежать в одном шкафчике, ведь они даже по алфавиту рядом.

– Значит, там она и есть. – Она открыла канцелярский шкаф. – А знаете, давным-давно была скаковая лошадь по кличке Персимон. Еще до войны. Мне объяснили, что персимон – это такой американский фрукт, типа как хурма, но кислющий до оскомины, ну я и спросила: а зачем тогда его есть? А еще мне всегда на ум приходит поговорка про грехи родителей и про оскомину у детей на зубах.

– Вы нашли папку? – нетерпеливо спросил я и, не дожидаясь ответа, схватил досье и обернулся к Карин у телефона. – Ну что, получилось? О господи, Карин, что происходит?!

Она, будто окаменев, глядела перед собой невидящим, полным ужаса взором. Я бросился к ней, а она уронила трубку на стол, прерывисто всхлипнула и выбежала из кабинета.

Я, не выпуская папки, поспешно вышел следом и в пассаже схватил Карин за руку:

– Карин, в чем дело? Тебя гудок напугал? Что случилось?

Она молча стала вырываться, но я держал крепко, чтобы истерическое поведение Карин не взволновало Дейрдру или покупателей в торговом зале.