– Пусти, Алан! Пусти! – задыхаясь, умоляла Карин, а потом вдруг расплакалась. – Алан, пожалуйста, отпусти меня! Мне надо уйти отсюда.

– Милая, не волнуйся. Что бы ни случилось, в таком виде лучше никуда не ходить. Успокойся. Ты же знаешь, здесь нет ничего страшного. Я с тобой.

– Да, да! Ох, Алан, слава богу, что ты со мной. Ты всегда меня защитишь, правда? – Она промокнула слезы носовым платком.

– Конечно защищу. Но что случилось? Тебе что-то сказали? Я не слышал никаких разговоров…

(Боже мой, сообразил я, все-таки Тони был прав. Она и впрямь непредсказуема и чрезвычайно впечатлительна. Как же ей тяжело, бедняжке!)

– Нет-нет, все в порядке. Просто мне показалось… Нет, ты прав, Алан, здесь нет ничего страшного. Мы же дома, правда? Ох, как мне хочется пойти домой, в наш с тобой дом! Отвези меня домой, пожалуйста, и побудь со мной…

– Любимая, ты же знаешь, я сейчас не могу. Мне надо поработать. Послушай, сходи-ка на полчасика погулять на берег Кеннета, покорми лебедей. Или купи что-нибудь вкусненькое на ужин. – (Это уж точно ее успокоит, подумал я.) – Филе палтуса, например. А я открою бутылочку пуйи-фюме или сухого мозельского. Скажи, чего тебе больше хочется?

Она рассеянным взглядом обвела пассаж, горшки с папоротниками и полки, уставленные керамикой и фарфором, будто ища поддержки у привычных вещей, а потом сказала:

– Спасибо, Алан. Прости, пожалуйста, что я так глупо разнервничалась. Да, наверное, мне лучше прогуляться, только сначала я приведу себя в порядок.

Она скрылась за дверью туалета. Я немного постоял в пассаже и вернулся в кабинет, решив, что миссис Тасуэлл ничего объяснять не стоит. Лишние разговоры только вредят делу.

– Вас соединить с Копенгагеном, мистер Десленд? – спросила миссис Тасуэлл.

– Нет, спасибо, не надо. – Мне больше не хотелось говорить с Пером. – Давайте-ка мы с вами займемся корреспонденцией, чтобы к концу недели разобраться со всеми делами.

Через полчаса миссис Тасуэлл сказала:

– Мистер Десленд, наверное, на сегодня достаточно. Да и ленту в пишущей машинке пора сменить. Я заметила, что в последнее время качество ленты оставляет желать лучшего. Наверное, это профсоюзы виноваты. В газетах пишут, что…

– Ничего страшного, миссис Тасуэлл, сделайте, сколько успеете, а остальное оставим на завтра.

– Мистер Десленд, позвольте вам напомнить, что вы разрешили мне завтра взять выходной. Видите ли, я нашла в газете объявление о продаже блокфлейты, в Рединге, по очень разумной цене, а я уже давно хочу научиться играть на блокфлейте. Моя племянница играет на альтовой блокфлейте, но она живет в Лондоне, а мне нужен другой регистр, не альт, а сопрано…

– Да-да, конечно. Письма подождут, миссис Тасуэлл, я подпишу их в понедельник. Я еще полчаса побуду в магазине, если вдруг кто-нибудь позвонит.

Я вышел из пассажа в торговый зал, и Дейрдра спросила:

– С миссис Десленд все в порядке, Мистралан?

– А что случилось?

– Нет, ничего. Просто она ушла, только мне ни слова не сказала, а это на нее не похоже. А я гляжу, что глаза зареванные, спрашиваю, все ли в порядке, а она молчит…

– Нет, Дейрдра, ничего не случилось, слава богу. Просто она расстроилась из-за телефонного звонка в Копенгаген. Вообще-то, он к ней не имел никакого отношения, но вы же знаете, она такая отзывчивая…

– Да, Мистралан, знаю. Она очень добросердечная. Вот уж вам свезло так свезло! Я тут недавно папаше так и сказала: мол, вдруг как с русскими придется воевать, то лучше б на этот раз немцы были на нашей стороне, если они все такие, как миссис Десленд. А он как взъярился, прям никакого удержу, и говорит: «Тебе лишь бы языком трепать! Наверное, тебя в детстве граммофонной иглой укололи…» Я так смеялась…

Разговоры с Дейрдрой всегда поднимали мне настроение, а в конце рабочего дня и она сама была на седьмом небе от счастья, потому что из Филадельфии неожиданно позвонил Морган Стайнберг, объявил, что в следующем месяце приедет в Англию, и поинтересовался, нет ли у нас чего новенького. Морган был знаком с Дейрдрой и, как обычно, не погнушался потратить на беседу с ней целую минуту трансатлантического разговора, а лишь потом попросил к телефону меня.

Я сказал, что у меня и впрямь есть кое-что новенькое, заранее предупредив, что вещица весьма ценная.

– Вам, Морган, я предоставлю возможность приоритетного приобретения. В любом случае вы должны ее увидеть, даже если не захотите покупать. Обещаю, вы не разочаруетесь. Это очень важный предмет для истории керамики. Надеюсь, вы у нас заночуете. Карин будет счастлива снова увидеться с вами.

– Взаимно, Алан, взаимно. Как поживает ваша красавица? Освоилась в Англии?

– Да, у нас все замечательно, Морган. Она будет рада узнать, что вы звонили. Сообщите нам, как приедете.

– Надо же, звонил из самой Филадельфии, – восхищенно протянула Дейрдра, когда я положил трубку. – Вот что мне нравится в этой работе, Мистралан! Иногда чувствуешь себя такой важной, прям не верится. А мистер Стайнберг такой обходительный… – И, помолчав, добавила: – И не прижимистый, легко расстается с деньгами.

Я думал о нем то же самое. Но захочет ли он расстаться с кругленькой суммой в сто пятьдесят тысяч фунтов стерлингов?

К обеду Карин немного успокоилась и, как обычно, незадолго до закрытия магазина уехала домой на автобусе. Я решил вечером во что бы то ни стало поднять ей настроение. Когда я вернулся с работы, Карин принимала ванну, поэтому я взял садовые ножницы, вышел в сад и срезал огромный букет всевозможных цветов, украшением которого стал высокий стебель пурпурного гладиолуса, усеянный двадцатью бутонами. Мне было жалко его срезать, но оно того стоило. С охапкой в руках – «короткие и длинные, с жучками и былинками», как любил говорить отец, – я поднялся в спальню и вручил цветы Карин (она не боялась насекомых), которая сидела на краю ванны, источая аромат вербены. Она попросила меня постричь ей ногти на ногах и, налив в ванну немного холодной воды, один за другим стала укладывать туда цветы, требуя, чтобы я называл каждый цветок по-английски.

– Ты еще поработаешь в саду? – спросила она, выходя в спальню.

– Да, наверное.

– Lass mich helfen[117]. Посади меня в садовую тачку и вкати в куст остролиста, как Петра Великого.

– Да уж, хороша помощница! Только куст остролиста уже занят сверчками. А Петр Великий был чудовищем.

– А может, я тоже чудовище? Р-р-р-р-р-р! Гав-гав! – Она бросилась на меня и повалила на кровать.

– Нет-нет, Карин, не начинай! Прекрати, я сказал! Не сейчас. Пойдем в сад, если хочешь. Только надень свою рубашку, как у Энни Оукли.

– Ладно, минут через двадцать. Ах, какие очаровательные цветы, Алан! Спасибо! Уложи их на меня, пожалуйста! Особенно вон тот, длинный, пурпурный… как он называется? А, гладиолус. А что это значит?

– Цветок-меч.

– И тебе самой меч пронзит душу… Где это я недавно слышала?

– В прошлое воскресенье, в церкви. Дитя сие будет причиной падения и возвышения для многих в Израиле и станет знамением, которое будет многими отвергаемо…

– Да, помню. Тони очень проникновенно читает проповедь.

Тут из прихожей донесся голос Тони:

– К вам можно? Вы дома?

– Сейчас спустимся! – ответил я.

– Что ж, отложим на потом, – шепнула мне Карин и, соскользнув с кровати, начала одеваться.

Тони пришел с сынишкой, Томом. Они ходили на реку и заглянули к нам в гости, взлохмаченные, с полотенцами на плечах, увлеченно жуя яблоки. Я разрешил Тому помочь мне полить георгины и гладиолусы (воды досталось не только цветам), потом он снова надел мокрые плавки и радостно потребовал, чтобы я окатил его из шланга, пока Карин и Тони пили мадеру в тени.

Когда Тому надоело с визгом носиться под струей воды, я свернул шланг, и мы отправились к шезлонгам.

– …Отпущение грехов? – говорила Карин.

– Что-то в этом роде, – ответил Тони. – А если бы кто согрешил, то мы имеем ходатая пред Отцем, Иисуса Христа, праведника; Он есть умилостивление за грехи наши…

– За любые грехи? Ну, вы так раньше упоминали.

– Да, за любые грехи, при условии истинного раскаяния. Если исповедуем грехи наши, то Он, будучи верен и праведен, простит нам грехи наши. Только, как я уже говорил, сначала необходимо простить себя самого.

– Надо же, какие серьезные темы вы обсуждаете в пятницу вечером, – сказал я. – Не возражаете, если я присоединюсь к вашему спору? К примеру, простится ли хула на Святого Духа?

– Ну, в этом еще никому не удалось разобраться, – заметил Тони.

– Во всяком случае, к мадере это не относится. Давайте-ка я вам подолью. Может быть, дать капельку Тому? Она сладкая.

После того как они ушли, Карин сказала:

– Алан, давай погуляем, обойдем Булл-Бэнкс по краешку.

– По периметру, как выражаются агенты по продаже недвижимости. Или по территории вдоль ограды? Я все время путаю.

Там, куда не добрались садовые ножницы Джека Кейна, заросли были густыми, но Карин потребовала, чтобы мы прошли по всему участку – и вдоль канавы за старым полуразвалившимся свинарником; и через кустарник, где один из прежних владельцев, еще в Эдвардианскую эпоху, устроил кладбище домашних питомцев и установил над их могилками плиты с кличками; и по заросшей травой тропке у сливовых деревьев. Невысокий земляной вал, усаженный лаврами и березами, разделял сад на две половины; в конце концов мы уселись под ним, близ клумб с кустами роз.

– Интересно, кто решил соорудить здесь вал? – спросила Карин. – И зачем?

– В детстве я считал, что это и есть Булл-Бэнкс, Бычья осыпь.

– А почему ваш дом так называется?

Я по памяти процитировал:

– Зимой и ранней весной мистер Тод обитал в норе среди камней на вершине Бычьей осыпи.

– Мистер Тод?

– Это лис из сказки Беатрикс Поттер. Я тебе покажу, у меня все ее книги есть.

– Булл-Бэнкс – это крепость, правда? Наша крепость. Здесь нам ничего не грозит. Мне здесь спокойно, Алан. Ты меня защитишь. А теперь давай вернемся к тому, на чем Тони нас прервал.

На следующий день Карин снова захандрила и ушла из магазина вскоре после обеда, несмотря на то что в субботу было много покупателей, а миссис Тасуэлл взяла выходной. Когда я вернулся домой, то оказалось, что Карин вытащила «Девушку на качелях» из коробки, поставила на рояль, рядом с вазой, где красовался стебель пурпурного гладиолуса, и рассеянно наигрывала прелюдию Баха. Увидев меня, Карин прекратила музицировать.

– Алан, как называется богослужение, о котором мы вчера говорили с Тони?

– Литургия? Святое причастие?

– Да, именно оно. А можно мне сходить к причастию?

– Сходить-то можно, но причащаются только конфирмованные прихожане.

– Я проходила конфирмацию, когда мне было двенадцать. Мне объясняли про причастие, но тогда я не очень поняла, в чем его смысл, а потом не придавала этому значения.

– Ничего страшного.

– А когда начинается служба?

– В восемь утра. Если хочешь, можем пойти в семь.

– А там будет много народу?

– Завтра вряд ли.

– А нельзя, чтобы там были только мы с тобой?

– Боюсь, что нет. Не волнуйся, завтра там и двадцати человек не наберется.

– А каяться во всех грехах надо во всеуслышание?

– Нет, что ты! Все читают установленную молитву общего покаяния. Вот, посмотри, если хочешь. – Я достал молитвенник и открыл на нужной странице.

Она начала читать, время от времени задавая вопросы:

– А почему «Достойно и праведно есть»? Что есть? И что значит «по природе Своей всегда милуешь»?

Я объяснил.

Минут через десять я заметил, что ее глаза полны слез.

– Карин, обряд причащения предполагает, что молящиеся исполнятся благодати Божией и возрадуются. Поэтому не принимай все так близко к сердцу. Он, будучи верен и праведен, простит нам грехи наши.

– Но тут говорится, что Он берет на Себя грех мира.

– Знаю. Мне всегда представляется бедный Иисус, бредущий с полным мешком грехов, чтобы сбросить его в море или что-то в этом роде. Ну что ты, любимая! Не огорчайся. Помнишь, что ты вчера говорила про нашу крепость? Кстати, не пора ли ужинать? Паштет, стейк, мусс – ты опять яиц переложила, и он…

– …Не стои́т?! Ну и шуточки у тебя, Алан. Погоди, дай подумать. Нет, паштета на ужин не будет. У нас есть ветчина-прошутто и дыня.

– Я не голодный, но очень жадный, – заявил я и отправился за ней в кухню.

На следующее утро я проснулся оттого, что Карин целовала мне лицо и плечи.

– Доброе утро, любимый! А знаешь, какой сегодня день?

– Воскресенье.

– Ach, nein! Я совсем не это имела в виду. У нас сегодня месячина. Седьмое июля, ровно два месяца со дня нашего знакомства.

– Совершенно верно. Какой чудесный день!

Нагая, она поднялась с постели и встала перед зеркалом:

– Если хочешь, я тебе еще кое-что скажу.