Не помню, как именно я выкрутился. Я очень старался. Мы не ссорились, я не довел ее до слез. Она даже не язвила – хорошее воспитание и отзывчивый характер не позволяли. Впоследствии я понял, что это многое объясняет. С ее точки зрения, все было очень просто. Она допустила ошибку, оценивая мои намерения, только и всего. Да, было больно, стыдно и обидно, поэтому обо всем лучше сразу забыть. Как я уже говорил, она была искренней, а ее страстный призыв отличался очаровательной непреднамеренностью, одновременно и обезоруживающей, и навевающей скуку. Да, Барбара заслуживала лучшего. Да, она старалась не задеть моих чувств, смиренно восприняла отказ, не подняла меня на смех, однако не слишком ли крепко она держала себя в руках? Палый лист, беспомощно подхваченный ветром; упоительный восторг, смешанный с ужасом; невольное восхищение неизвестным… как там говорил Онеггер? «Художник не всегда понимает, из чего создает свои произведения». Ничего подобного Барбара не испытывала. Июньский вечер, совместное купание в реке, зов природы – все это нам близко и понятно. А вот «я ей – монарх, она мне – государство, нет ничего другого» – этого чувства не возникало ни у нее, ни у меня. Поэтому я ей и отказал. Какой педант! Однако же мой отказ был вызван отнюдь не мелочными придирками, совсем наоборот. Я и сам не понимал, откуда у меня взялось такое неожиданное, но стойкое отвращение.

Естественно, наши дружеские отношения зашли в тупик, да и куда им было развиваться? А вскорости мне стало некогда раздумывать о причинах моего смущения и замешательства, потому что наступил по-настоящему горестный период моей жизни. В разгар лета, когда пышным цветом расцвели азалии, а над сеткой на теннисном корте сновали мухоловки, тяжело заболел мой отец. Мне и сейчас трудно вспоминать сдержанные прогнозы хирурга («Мистер Десленд, я почти уверен, что у него есть шанс на выздоровление»), душераздирающее спокойствие матери, не проронившей ни слезинки; стойкий запах лекарств, ставший таким же привычным, как запах крема для бритья; нужные и ненужные документы, которые посыльный регулярно доставлял из магазина; благожелательные расспросы друзей, осторожные, как ласковое дуновение на ссадину; срезанные в саду люпины и розы; отрывки из «Таймс» для чтения вслух («На сегодня хватит, мальчик мой, я немного устал»), частые визиты Тони Редвуда, всегда под каким-нибудь незначительным предлогом. Флик звонила нам каждый вечер, а потом приехала перед самым концом семестра, привезла стопки экзаменационных работ, которые надо было проверить и отослать обратно; и за всеми повседневными делами неизменное ощущение того, что нас подхватил бушующий поток и неумолимо влечет к крутому уступу, за который не хочется заглядывать.

Шли недели, и от отца оставалось все меньше. Он уже не был тем, кого мы знали и любили, и исчезал постепенно, как улыбка Чеширского кота, как след закатного солнца над морем. Впрочем, все это позволило нам смириться с неизбежным. Муниципальный чиновник, выписывающий свидетельство о смерти; заботливый и внимательный Тони; гробовщик; соболезнования дальних родственников, – в должный час я был готов ко всему.

В день похорон я срезал все георгины в саду – не нарочно, а подчиняясь какому-то смутному порыву; наверное, мистер Генри Уиллет назвал бы его неосознанным отголоском древнегреческого обычая стричь волосы в знак траура.

4

Смерть одного из родителей резко перебрасывает человека в следующее поколение. Осознание этого странным образом помогает и поддерживает, хотя тревожит – может быть, именно оттого, что тревожит. Король умер, а безутешному принцу надо поскорее взять себя в руки, потому что иначе за неделю все полетит в тартарары. Кто-то, кажется, Эйнштейн, называл работу «лучшим успокоительным средством». Однако в ту горестную осень работа была для меня лишь частью усилий, прилагаемых для того, чтобы удержаться на плаву, потому что иначе выбраться будет очень трудно. Когда я был совсем маленьким, у Джека Кейна, садовника, который приходил к нам через день, была любимая присказка, оставшаяся с фронтовых дней: «Перекур! А тем, кто без сигарет, изображать видимость». (Я не понимал, что это значит, но смеялся, догадываясь, что от меня этого ждут.) И вот я, без сигарет, старательно изображал видимость – поначалу неохотно, через силу, но в конце концов притерпелся к бесчисленным унылым повторениям. Я ответил на соболезнования, проверил и даже опротестовал какой-то пункт в счете, выставленном похоронной конторой (и доказал, что прав), выкопал астры, унавозил клумбы, уговорил маменьку съездить на концерт в Лондон (или это она меня уговорила?), объяснил миссис Тасуэлл, что такое гросс и чем оптовый торговец отличается от человека, который хочет продать ненужный чайный сервиз; нанес визит миссис Одной, поблагодарил ее за цветы; вернул книгу, взятую у миссис Другой полгода назад; после воскресной службы не забыл осведомиться, как здоровье миссис Очередной и не мучает ли ее артрит. Все это ужасно утомляло, – впрочем, меня прекрасно поймут те, кто испытал это на себе.

Гнетущее чувство незначительности происходящего не ослабевало, я остро ощущал бесполезность любых действий и мучился воспоминаниями о бессмысленных, непрерывных страданиях родного человека. Если такая реакция на смерть отца кажется исключительной и чрезмерной, скажу лишь, что мне так не казалось. Для меня, как для Гая Краучбека, отец был и остается лучшим на свете. Кто знает, если бы он не умер, то, возможно, моя дальнейшая жизнь сложилась бы совсем по-другому.

Расцвели ранние хризантемы. Часы перевели на зимнее время. Опала листва. Постепенно жизнь приходила в норму. Я наконец-то осознал, что унаследовал доходное предприятие, с большим запасом товаров и солидным капиталом. С организационной стороной дела я был хорошо знаком: дебиторы и кредиторы, капиталовложения, накладные расходы, бухгалтерия и прочее. Ничего необычного в этом не было. Удивляло другое – чувство полноправного владения. Отец толково заправлял делами, и я боялся оплошать. И все же… Все познается в сравнении, настаивал внутренний голос. Керамика – воздаяние Человека Богу. Господь даровал нам землю под ноги наши, и мы воздаем ему сторицей. Настал мой черед отвечать за то, чтобы Человек во всем достигал лучшего и чтобы у него была возможность определить, что именно является лучшим.

Весной, набравшись смелости, я начал претворять в жизнь свой грандиозный замысел по увеличению продаж старинного фарфора и современной керамики. Сделать это было непросто. Прежде чем что-нибудь предпринять, я обсудил свой план с маменькой и попросил ее согласия. Разумеется, ей было известно, что я задумал, но сейчас я впервые подробно и тщательно объяснил ей все причины своей уверенности в том, что добьюсь успеха. Она признала, что раз уж я поступаю по зову сердца, то обязательно преуспею в своем начинании, однако напомнила о необходимости действовать осмотрительно и не забывать о повседневных заботах. Такое доверие маменьки – ведь от этого зависело и ее благополучие – еще больше убедило меня в правильности нового подхода.

Однако же мы оба понимали, что нам предстоит сложная работа. Новый подход к ведению дел требовал перемены образа мыслей, как если бы я решил сменить торговлю фарфором на совершенно иное занятие – к примеру, стал бы агентом по продаже недвижимости или открыл бы автомобильный салон. Во-первых, продажа коллекционных керамических изделий и фарфора не предполагает оптовых закупок или возврата неходового товара. Во-вторых, в отличие от обычной торговли, приходится иметь дело как с индивидуальными поставщиками, так и с индивидуальными покупателями, и для каждого необходим строго индивидуальный подход. Вдобавок каждое приобретение требует весьма рискованного вложения серьезных средств.

Я был твердо намерен добиться успеха, но все же опасался за судьбу своего предприятия. К счастью, маменьке пришло в голову замечательное решение, о котором я прежде не задумывался и которое позволило хотя бы частично унять мою тревогу.

Однажды вечером маменька сказала:

– Алан, я понимаю, что тебя волнует состояние дел в магазине, потому что приходится часто отлучаться на торги в «Кристис» или «Филлипс». Ты еще не решил, как это уладить? Естественно, от Дейрдры и миссис Тасуэлл особой помощи не дождешься, они попросту не справятся. А значит, через полгода либо все безнадежно запутается, либо ты доведешь себя до полного изнеможения.

– Да, я знаю, маменька. Я часто об этом думал, и меня это очень пугает. Разумеется, мне нужен управляющий – человек тактичный, знающий дело, способный осторожно вразумить продавщиц. К сожалению, такому человеку потребуется соответствующее жалованье, а я не могу позволить себе лишних расходов, иначе все мои планы пойдут насмарку. Увы, ничего не выйдет. Придется мне выкручиваться в одиночку.

Она рассеянно подобрала с пола разбросанные каталоги и аккуратной стопкой сложила их на подоконник, потом присела на подлокотник кресла и стала поглаживать меня по голове, как малого ребенка. Жест этот давно стал для нас своего рода шуткой, означая… Конечно же, он означал: «Милая моя деточка, я тебя от всего защищу». Маменька так делала, когда видела, что я расстроен, – например, когда мне не хотелось возвращаться в школу или, наоборот, когда хотела меня чем-нибудь обрадовать – неожиданным подарком или поездкой к реке.

– У меня есть подходящая кандидатура, – сказала она. – Вдовица, которой прискучило сидеть дома в одиночестве. И опыт у нее имеется, хотя и тридцатилетней давности. Да, кстати, жалованье ей можно не платить, потому что, видишь ли, Алан, она к тебе очень привязана и… Ну что ты, сыночек, не плачь!

Ее предложение потрясло меня до глубины души. Как я запоздало сообразил, маменька давно поняла, что в своем стремлении к совершенству я взвалю на себя непосильную ношу, и с готовностью вызвалась помочь.

Целеустремленные люди преодолевают огромные трудности, как если бы Святой Дух подсказывает им, что и как надо делать (что в целом сводится еще к одному излюбленному выражению Джека Кейна: «Долбить и долбить, делов-то!»). Я начал регулярно давать объявления не только в городском еженедельнике «Ньюбери уикли ньюс», но и в журналах «Кантри лайф», «Аполло» и в ежемесячном «Справочнике антиквара и коллекционера». Я основал в Ньюбери региональное отделение Общества английской керамики, где, по моему приглашению, выступали с лекциями такие известные собиратели и ценители фарфора, как Бернард Уотни и Реджинальд Хэггер. Моими стараниями все в округе, от Рединга до Мальборо, знали, что меня интересует старинная керамика (и наперебой предлагали мне всякое добро, среди которого попадались совершенно удивительные находки). Я прибегнул к услугам лондонского скупщика антиквариата и подробно объяснил ему, что именно представляет для меня интерес. Мы с ним поладили, и вскоре он сам, хорошо изучив мои пристрастия, приобретал необходимое, а вдобавок направлял ко мне американских коллекционеров. С некоторыми американцами я подружился и даже приглашал их к себе в Булл-Бэнкс; мое имя приобрело известность среди американских любителей керамики, и мне предложили выступить с лекциями в Уильямсбурге и в кливлендском Музее изящных искусств (я с благодарностью отказался, сославшись на занятость). Как ни странно, моим самым успешным нововведением стала так называемая «коллекция образцов» английского «дельфтского» фаянса, предназначенная не для продажи, а для привлечения потенциальных покупателей. К каждому предмету прилагалась карточка с объяснениями, и Дейрдра, постепенно проникшись любовью к своему делу и уяснив его значимость, научилась представлять коллекцию тем посетителям, которых полагала важными особами («А вот тут у нас цветочки-мотылечки, ну, это узор так называется, потому как, если присмотреться, они там и нарисованы»). Американцы ее обожали, и щедрые чаевые она честно делила с миссис Тасуэлл. Однажды я предложил Дейрдре:

– А давайте нарядим вас в исторический костюм?

– Чего? Как официантку в «Тюдоровской кофейне»? Не-а, Мистралан, оно мне не по нраву.

Как мы тогда были счастливы! Когда дела идут успешно, нам свойственно забывать о прошлых волнениях, разочарованиях и ошибках; но мы забываем и о том, что поначалу даже не надеялись на успех. Наша память незаметно сглаживает былое уныние, и воспоминания превращаются в своего рода повесть, содержание которой нам хорошо знакомо. Сознавая, что прошлые страхи существовали только в нашем воображении, мы помним только свои умения и смелые, решительные поступки. На самом деле первые два года мне было невыносимо трудно, не только из-за необходимости принимать важные решения, но и из-за постоянного страха – я боялся, что у меня ничего не выйдет, что капиталовложения не окупятся, что мы разоримся. Если бы не маменька – она, скорее всего, тоже очень волновалась, но виду не подавала, – я бы наверняка отказался от своей затеи. Я стал раздражительным, страдал бессонницей и нервическим несварением желудка и видел такие тревожные сны, что всерьез подумывал о психотерапевте.