Два коротких звонка в дверь. Я всеми силами не разрешала себе думать, что это он.

Но это был именно он.

— Добрый вечер, Кэти, — сказал Серж, не переступая порога.

Не переступал, потому что я не шагнула назад, застыла в дверях. Несколько минут назад проклинала моральные запреты, которые не дают права плюхнуться на землю и ползком добраться до этого человека. Казалось бы, увидав его, должна была завизжать от восторга, броситься ему на грудь или хлопнуться в обморок. Ничего подобного. Я даже не улыбнулась. Вместе с остановившимся сердцем пропали и эмоции.

Серж тоже, между прочим, не спешил с объятиями и лобызаниями. Он смотрел на меня спокойно, и только складка между бровями выдавала напряжение.

— Где Рэй? — спросила я, так и не трогаясь с места.

— Дома. Я заехал к тебе прямо после работы.

Верно: под распахнутыми полами пальто виден костюм, белая рубашка и галстук.

— Может быть, ты прогуляешь его, а потом зайдете ко мне поужинать? — Я проговорила так быстро, что сама не поняла смысла сказанного.

Но Серж понял.

— С удовольствием. Нужно что-нибудь приобрести?

— Купить? Нет, — покачала я отрицательно головой.

— Тогда до встречи, — сказал он, направляясь к лифту. — Мы не задержим твоего поджидания.

Когда он волновался, отношения с русским языком у него особенно не складывались.

Я вернулась в комнату и плюхнулась на диван — ноги не держали. Замечательная все-таки у меня квартирка: покрывало с затейливым узором и аппликациями, уютный большой торшер, столик, покрытый дорогой шалью, красивые складки гардин — чудно!

Уютное гнездышко, свитое стараниями девушки с хорошим вкусом.

Приготовлю на ужин жареную картошку и филе индейки — по рецепту для микроволновой печи. В качестве закуски — морской коктейль из баночки, приправлю его майонезом.

Есть и коробка конфет к чаю, подаренная еще травматологическими пациентами. Надо посмотреть на ней срок годности.

С лицом что-то происходит, оно побаливает от напряжения. Заглянула в зеркало — ну конечно, улыбаюсь так, что сверкают обе челюсти. Мышцы устали тянуть рот до ушей.

Морщин будет — не оберешься. Я стянула губы на привычное место, но через минуту они снова поползли в сторону.

Не смогла спрятать улыбку и когда раздался звонок в дверь. Быстро Серж управился — я только картошку успела почистить.

Толик! Мою лучезарную улыбку он расценил по-своему и бросился меня обнимать.

— Юленька, девочка, твой папа пришел. Папа пришел к своей девочке.

— Ты! Ты! — захлебнулась я от возмущения и стала вырываться из его объятий.

Извивалась, уворачиваясь от мокрого рта, из которого разило перегаром. — Зачем ты пришел? Я же тебе сказала! Убирайся немедленно!

— Ну, ну, малышка. — Толик отпустил меня и похлопал ниже спины. — Веди себя хорошо. — Он стал снимать пальто.

— Что ты делаешь? Не раздевайся! Я сказала — уходи!

— Пропусти меня. — Он легко отодвинул меня в сторону. — Папе надо сделать пи-пи.

И направился в туалет. Идиот! Я сорвала пальто Толика с вешалки, готовясь всучить, лишь только он выйдет. Но Толик, облегчившись, как ни в чем не бывало отправился на кухню.

— Картошечка? Славно, я есть хочу.

— Немедленно убирайся вон! Видеть тебя не могу! Что ты расселся? Вставай! Уходи!

— Юльчонок, не ори, пожалуйста. У меня голова раскалывается после двух дней пьянки. Сейчас я приму пивка, отпустит, и мы с тобой поговорим.

Я ловила ртом воздух, а Толик открыл одну из принесенных им бутылок и стал пить прямо из горлышка.

— Принеси мне из прихожей тапочки, милая, — сказал он, опустив бутылку и громко икнув.

— Я тебе двадцатый раз повторяю — уходи! Я не хочу тебя видеть, слышать, дышать с тобой одним воздухом. Уходи! Ты русский язык понимаешь?

— Он все поймет, — раздался позади меня голос Сержа.

Я забыла захлопнуть дверь и не услышала, как он пришел.

— Что за хмырь? — Толик откинулся на спинку диванчика и по-хозяйски разложил на ней руки.

Серж не обращал на него внимания, смотрел на меня.

— Ты уверена, что действительно не хочешь его видеть? Я спрашиваю потому, чтобы тебе не было неприятно, если я спущу его вон.

— Ты! Меня спустишь?

— Легко, — бросил Серж, даже не повернув головы. — Кэти?

Мне решительно не давали вставить слово. Теперь на кухню протиснулся Рэй. Он подошел к Толику, зарычал и показал свои изящные зубки.

— Откуда эта мерзость? — Толик отпрянул в угол. — Уберите распоротого урода.

— Ты сам урод, — сказала я. — Забирай свои бутылки, уходи и навсегда забудь дорогу к моему дому. Рэй, пропусти его.

Собака не пошевелилась. Серж забрал у меня пальто Толика и велел:

— Отведи Рэя в комнату.

Что происходило, пока я тянула за ошейник упирающегося пса, закрывала его в комнате, — не знаю. Но когда я вернулась, расстановка действующих лиц поменялась. Толик, прижав пальто к груди и что-то бормоча, двигался к двери. На него шел Серж. Он не говорил ни слова, но, если бы на меня наступал человек с таким выражением лица, я бы предпочла ретироваться на четвереньках.

— Ты еще пожалеешь, пожалеешь, — наконец я разобрала, что бормотал Толик. Он не переносил ситуаций, в которых последнее слово оставалось не за ним.

— Конечно, пожалею, — согласилась я, вытащила из тумбочки его тапочки и водрузила сверху на пальто. — Пожалею, что не сделала этого раньше.

Я захлопнула за Толиком дверь и, не глядя на Сержа, пропищала совсем как Ира:

— Ой, у меня и ужин-то еще не готов, — и шмыгнула в кухню.

Включила плиту, плеснула на сковородку масло, стала шинковать картошку.

— Кэти, — тихо позвал Серж.

Я оглянулась. Неужели только что его глаза походили на лазерное оружие? Серж смотрел на меня ласково, нежно, как бы зовя к себе. Я тут же воспользовалась приглашением и бросилась ему на шею.

Запертый на кухне Рэй протяжно выл, картошка на сковородке горела, и запах несло по всей квартире. Но все это было за пределами мира, в который Серж погрузил меня, когда мы перебрались в комнату.

И если бы он вздумал прерваться и пойти тушить пожар, я бы не отпустила его, вцепилась ногтями и зубами или отправилась вместе с ним, облапив его тело, как осьминожка.

Из сладкого забытья я плавно перетекла в сон и почти не слышала, как Серж сказал, вставая:

— Кэти, я на минутку. Надо все-таки выключить плиту, вся квартира в дыме, и соседи стучат по радиаторам, голос Рэя их, очевидно, беспокоит.

* * *

Я удивлялась своей глупости: как могло лицо Сержа казаться мне заурядным, среднеарифметическим? Он замечательно красивый мужчина! Причем в развитии: с каждым днем становится все красивее. У него мужественные и в то же время тонкие черты лица, замечательная улыбка. Совсем не детская.

Почему, если хотят похвалить улыбку, то называют ее детской? Глупости. Улыбка у Сержа взрослая, мужская и добрая. Это доброта сильного человека, который воспринимает окружающих как создания слабые и беспомощные, требующие его опеки.

У Сержа особенный взгляд. Возможно, чрезмерно пристальный и изучающий. Я не раз замечала, как люди тушуются перед ним.

Мне и самой он казался арктически холодным, пока мы.., не познакомились поближе, скажем так.

Хорошо помню томные взгляды Анатолия. Словно я облита медом с ног до головы. И он предвкушает, как будет этот мед слизывать, задерживаясь на выпуклостях и вогнутостях моего тела. Серж смотрит не просто прямо в мои глаза, он смотрит в зрачки, куда-то в глубину меня. И ему нравится то, что он там видит. Уголки губ у него чуть растягиваются (еще не улыбка, а готовность к ней или, напротив, спрятанная улыбка), брови слегка приподнимаются, как будто от удивления, — и я чувствую себя необыкновенно красивой, до такой степени обворожительной, что победительницы конкурсов красоты должны захлебнуться от зависти. Меня начинают беспокоить уколы ревности: умение так смотреть на женщину способно завалить обочины жизненного пути Сержа разбитыми девичьими сердцами.

* * *

Мы встречаемся больше месяца. На дворе стоит зима. Говорят, очень суровая. А нам кажется, так тепло не было никогда. Видимся мы каждый день после работы и в выходные. Безо всякой системы: то через день перебираемся из одной квартиры в другую, то неделю проводим у него или у меня. Теперь я не вызываюсь подменить кого-то на дежурстве и придирчиво изучаю график — не вписали ли мне лишнее дежурство на неделе.

Серж не объяснялся мне в любви. Нет, в постели он, конечно, говорит чудные вещи, но это в постели. В определенные моменты я тоже могу признаться в чем угодно, даже в марсианском гражданстве. Самыми проникновенными словами, которые я услышала от него, были: «Кэти, ты очень много для меня значишь». По-моему, звучит восхитительно.

Анатолий привил мне иммунитет против всяких ласкательных прозвищ: «цветочков», «котиков», «лапонек», «зайчиков», «птичек» и прочей флоры-фауны. Благодаря Толику я, наверное, никогда не смогу сказать человеку, что люблю его.

Люди недалеко ушли от подопытных собак Павлова. И если в момент счастливой эйфории в нас воткнуть электрод под напряжением, то стойкий рефлекс появится быстро.

Однажды предусмотрительный Толик что-то недопредусмотрел, и я забеременела. Ждала его дома, счастливая и радостная, целый день репетировала: вот он приходит, я бросаюсь к нему со словами: «Я тебя люблю — и у нас будет ребенок».

Проделала все в точности — и получила разряд электричества. Толик посерел лицом, глаза у него забегали, как у сломанной куклы.

Тут и выяснилось, что он женат (говорил — разведен), что у него (ранее бездетного) два отпрыска, младший родился несколько месяцев назад. Толик пускал скупую мужскую слезу, заламывал руки, твердил мне, сдвинувшейся умом от неожиданности и горя, о своей любви. Он окружил меня нежнейшей заботой и участием. Дома сказал, что уезжает в командировку, и поселился у меня до аборта. Сам отвел меня к врачу, встретил после операции. Если бы не плотная стена его надзора, если бы он немного ослабил хватку, я бы, наверное, одумалась, сохранила своего первенца. Или если бы мама была жива. Она бы не позволила выцарапать из меня комочек живой плоти.

Последующие месяцы Толик провел на коленях, ползая вокруг меня и вымаливая прощение. Вымолил. И прощение, и возобновление отношений. Только теперь они походили на пустую коробку от съеденных конфет. Красивая коробка, выбросить жалко, но полакомиться нечем.

Вот поэтому слова «люблю тебя» застревают у меня в горле от страха перед электрическим разрядом. А если я еще когда-нибудь забеременею, то никогда не признаюсь мужчине. Это будет мой ребенок, и ничей больше, как я была — только мамина дочка.

Не потому ли я стала вспоминать грустное прошлое, что оно разительно отличалось от замечательного настоящего?

В настоящем существовала новая работа, на которую я мчалась вприпрыжку. Я не обладала талантами Алеши, но, как сказал Октябрьский, «руки у Носовой растут не из задницы, и она еще всем нос утрет». Была какая-то работа у Сержа, о которой я не удосуживалась расспрашивать. После трудовых свершений мы пулями неслись домой, чтобы слиться в радостных объятиях. Таким образом, жизнь распадалась на две половинки, вместе составляющие союз хорошего с лучшим. Счастье — это когда действительность лучше любой мечты, когда тебе ничего не хочется менять и не о чем грезить.

Ирина меня спрашивала:

— Ты хотела бы выйти за него замуж?

— Нет, — отвечала я не задумываясь. — То есть да, конечно. Нет, но чтобы ничего не изменилось.

— Юлька, все бабы хотят выйти замуж.

— Правильно, но для меня неправильно.

Обладая самым лучшим, что только может быть между мужчиной и женщиной, стану я это менять на расхожие будни?

— Медовый месяц чаще случается до свадьбы, — учила меня опытная подруга. — А дети?

— Дети — это восхитительно. Но у меня в связи со специфическим детством и тяжелым опытом в запоздалой юности выработался извращенный взгляд на их воспитание. Мужу тут нечего делать.

— Саша тоже так думает?

— Какой Саша? Ах да, Саша. Я не интересовалась.

Тем, что у Сержа не было связано со мной, я вообще мало интересовалась. Потому что… ох, не хочется об этом говорить.., потому что я чувствовала темное облако за границей наших отношений и, кажется, даже знала, как оно называется. Но ведь внутри границ все обстояло великолепно: цельно и органично.

— Мы с тобой живем удивительно однообразно, — заявила я как-то Сержу.

— Кэти, если ты называешь это однообразно, то я просто не нахожу слов.

— Я не «это» имею в виду. Я хочу сказать, что нам надо ходить в театр, например.