Типичная ситуация. Я готовлю ужин, Серж сидит рядом, читает газету.

— Выйди из кухни, — говорю я Рэю, — нечего здесь трясти своей шерстью. — Через некоторое время повторяю:

— Выйди, я тебе сказала! Рэй, иди на место!

Никакой реакции, даже не шелохнется, лежит и ест глазами начальство. Из-за газеты раздается легкое покашливание: «Кх! Кх!» — и Рэй поднимается, задом пятится из кухни.

В квартире Сержа ему запрещено валяться на диване, в моей он почивает на тахте постоянно. Если Рэю что-либо надо — воды забыли налить, на прогулку пора, — он подойдет к Сержу и смиренно положит голову на колени — смилостивься, мол. Меня он беспардонно колотит лапой — службу свою забыла? Рэй считает меня чем-то вроде служанки, кормилицы, неразумного ребенка и друга для игр — всего одновременно. Напрочь отказывает мне в способности постоять за себя. Поэтому и охраняет совсем не так, как Сержа. Его Рэй защищает, только если видит прямую опасность. Меня же — постоянно и ото всего мира. На прогулке никто не может приблизиться ко мне ближе, чем на десять шагов. Я не спускаю собаку с поводка, если рядом люди, — она напугает их до смерти, приняв резкий жест или громкий вскрик за угрозу. Не раз пес, хрипящий стянутыми ошейником голосовыми связками, тащил меня на поводке вслед за удирающим пьяницей, или лыжником, или любителем бега трусцой.

Но самые большие проблемы у меня возникают, когда кто-то заглядывает ко мне в квартиру. По разумению Рэя, общения с ним и с Сержем мне вполне достаточно, другое — лишь во вред. Как только раздается звонок в дверь, Рэй поднимает оглушительный лай и начинает прыгать у двери с явным желанием разорвать на части непрошеных гостей. Если в этот момент Серж находится дома, одного его окрика достаточно, чтобы собака стала шелковой. Но если хозяин отсутствует, действие разворачивается по типичному сценарию.

На мои приказы утихомириться Рэй внимания не обращает. Я хватаю его двумя руками за ошейник, тащу в ванную и, перекрикивая лай, воплю:

— Подождите, я сейчас! — это в сторону входной двери.

— Глупая собака! Иди отсюда! Вот я тебе! — это, естественно, Рэю, но такие посетители, как тетя Капа, принимают подобные высказывания на собственный счет.

На протяжении разговора с ошарашенной соседкой, пришедшей занять сахар и расспросить меня о лекарстве, которое ей выписали, из ванной несется злобный лай, а дверь сотрясается от мощных бросков. Когда мне начинает казаться, что замок вот-вот не выдержит, я подхожу и подпираю дверь спиной.

Теперь я дергаюсь при каждом броске, и речь моя походит на речь заики.

— Мне говорили, ты замуж вышла, — качает головой соседка.

— Вроде того. Заткнись! Не тявкай! Извините, это я собачке.

— А кому, Юленька, замужем-то легко?

Я подозревала, что Сержу ничего не стоит научить собаку общаться со мной более почтительно. Он упорно отрицал: мол, не в силах управлять поведением Рэя на расстоянии. Это смахивало на вранье. Более того, не исключено, что Серж науськивал Рэя вести себя так, словно я — неразумный младенец царского рода. И мои аргументы — хорош охранник, от которого приходится защищать окружающих, — во внимание не принимались.

* * *

День выдался замечательный. Ночью шел снег, а теперь светило яркое солнце, было по-зимнему тепло — градусов пять мороза.

Мы с Рэем ушли подальше от горок, на которых катались ребятишки, и от лыжников.

Я спустила собаку с поводка, мы шли по засыпанным снегом тропинкам, взбирались на пригорки и радовались жизни. Рубец на боку у Рэя уже почти зарос шерстью и был не виден. Хромал он, когда уставал или когда прикидывался больным, чтобы избежать наказания за шалость. Дурачиться он обожал не меньше Приветика. Например, подъем на горку у нас был на манер бурлаков: я пристегивала собаку на поводок, и она тащила меня наверх.

Теперь Рэй придумал: уже у самой вершины резко обернулся, встал на задние лапы, а передние поставил мне на плечи.

Я конечно же не удержалась, плюхнулась в снег и поехала вниз. Рэй с веселым лаем подскочил, сорвал с меня шапочку и убежал прочь. Я носилась за ним, но поймать не могла. Когда расстояние между нами становилось особенно большим, Рэй ложился на землю, бросал шапку, как бы говоря — все, закончили, подходи, бери. Но стоило мне приблизиться на полметра, как он вскакивал, хватал добычу и снова уносился прочь.

— Рэй, противный мальчишка, — кричала я, — сейчас же иди сюда! Ко мне! Стоять! Лежать! Сидеть! Паршивец, у меня уже ноги промокли. Что там ноги, в трусах — снег. Стоять! Лежать! Ко мне! Ну и пожалуйста, раз ты такой! Сержу все расскажу, и он не даст тебе косточку! — Я повернулась спиной и пошла в сторону дома.

Через несколько секунд Рэй догнал меня, ткнулся мне в колено мордой. Я забрала у него шапочку, и он, как воспитанная собака, потрусил рядом. У подъема на холм я было воспротивилась его попыткам затащить меня наверх, но Рэй поднял лай и прыгал на меня до тех пор, пока я не пристегнула поводок. С него могло статься проделать снова ту же шутку, поэтому я во время подъема беспрестанно и грозно твердила: «Только попробуй! Только попробуй!»

На вершине Рэй сел и принялся выгрызать снег, забившийся между подушечками лап. Я помогла ему — вырвала тугие комочки подтаявшего снега, которые мешали идти.

Кажется, дома нет хлеба, но зайти в булочную с собакой нельзя. Если я привяжу Рэя у входа, никто не зайдет в магазин, пока я не выйду. Опять соберется толпа и будет мне пенять: как не стыдно, девушка, не только вы одна питаться желаете.

Ничего, испечем блинчики. Может быть, Серж уже встал и сам приготовил завтрак.

Если все еще валяется в постели — тоже неплохо, я к нему присоединюсь.

Какой прекрасный день: выходной, солнце светит, воробьи чирикают, Рэй здоров, дома меня ждет замечательный мужчина, я гуляю с собакой, валяюсь в снегу в дубленке, которую еще несколько дней назад берегла как зеницу ока.

Дверь мне открыл замечательный мужчина и тут же тихо сообщил:

— Пришла твоя тетя. Мы с ней беседуем.

Верно, воскресенье. Я потеряла бдительность. До недавнего времени мне удавалось держать тетю Капу на расстоянии. Под разными предлогами избегала ее инспекционных проверок. Но вчера забыла позвонить и сослаться на дежурство или экскурсионную поездку в Архангельское.

Значит, тетя Капа застукала Сержа в моей постели. Хотя что значит «в постели»? Дверь своим ключом она наверняка не открывала.

Одеться Серж успел — натянул брюки и рубашку. Правда, не заправил рубашку в брюки, и причесаться ему не дали — волосы взлохмачены, в них застряло перышко от подушки. Серж с перышком — хорошо бы это сфотографировать.

Я представила себе, как тетя Капа могла воспользоваться моим отсутствием.

«Хорошо, что Юли сейчас нет, — наверняка сказала она, — мне надо с вами поговорить».

И бедный, неумытый Серж был подвергнут допросу с пристрастием. Каков приговор — по его лицу не прочтешь. По тетушкиному — тоже, сидит на кухонном диванчике — спинка ровная, бровки нахмурены, губы поджаты, пальчиками по столу постукивает. Только когда в кухню вошел Рэй, она удивленно округлила глаза.

— Свои! — произнесли мы одновременно с Сержем в ответ на рычание собаки.

— Позвольте ему вынюхать вас, чтобы познакомиться, — сказал Серж.

— Обнюхать, — поправила я его.

— Очень хорошо, что у тебя, Юля, появилась собака, — проговорила тетушка, настороженно рассматривая Рэя. — Теперь, когда ты одна дома, я могу не волноваться.

— Будем завтракать? — предложила я.

— Нет, Кэти, — отказался Серж. — Мне нужно отъехать по делам и одновременно купить корм Рэю. Мы увидимся вечером, хорошо, Кэти?

Что я могла ответить? Конечно, хорошо.

Началось. Тетушка выжила его из моего дома на весь выходной.

— О чем она с тобой говорила? — спросила я Сержа в комнате, куда он отправился завершать свой туалет.

— Я думаю, Капитолина Степановна тебе подробно все изложит, — уклонился он от ответа. — Я позвоню, когда вернусь. Рэя забрать?

— Нет. — Я отрицательно покачала головой.

Пусть у меня останется живой залог.

— Что ты ему наговорила? — набросилась я на тетушку, едва за Сержем закрылась дверь.

Тетушка как будто не услышала вопроса, она продолжала рассматривать собаку, которая, в свою очередь, стерегла ее, сидя на расстоянии метра.

— Она чистоплотная? — спросила тетя Капа. — Почему с нее течет?

Сосульки на бороде Рэя подтаяли, и с них капало на пол.

— Вполне чистоплотная. О чем ты говорила с Сержем?

— Пса зовут Серж?

— Нет, Сержем зовут.., не важно. О чем ты говорила с Александром, я тебя спрашиваю?

— Я спросила о его намерениях. Собирается ли он жениться на тебе.

— Зачем? — простонала я. — Зачем ты вмешиваешься в мою жизнь? Кто тебя просил?

— Если бы я не вмешивалась в твою жизнь, — парировала тетя, — ты бы никогда не поступила в институт и не работала бы в приличной клинике. Моня сказал мне, что заведующий отделением тобою доволен.

— Это совсем другое! Это моя личная жизнь!

— Я никогда не вмешиваюсь в твою личную жизнь, то есть непосредственно в интимные отношения. — (Вмешательством в личную жизнь тетушка считала подглядывание в спальню.) — Но я вправе выяснить, как человек к тебе относится, не нанесет ли он тебе вреда. В свое время Анатолий на подобный прямо поставленный вопрос заюлил, как уж на сковородке.

— А Серж? То есть Александр? — невольно вырвалось у меня.

— Можешь не нервничать, Александр собирается сделать тебе предложение.

— Что он собирается? Какое еще предложение? Ты его вынудила?

— Ничего подобного. Он сказал, что был бы счастлив жениться на тебе, хотя его смущает разница в возрасте.

— Расскажи подробнее, слово в слово, что он сказал, — нервно рассмеялась я.

— Ему сорок восемь лет, а тебе — двадцать восемь. Теоретически он годится тебе в отцы.

— Зато практически годится совсем для другого, — буркнула я. — Что он еще сказал?

— У него хорошая наследственность, — рассуждала тетушка. — Отец прожил до девяноста трех лет, а его, Александра, родил в шестьдесят. Так что на этот счет можно не волноваться.

— Ты расспрашивала о родственниках? — возмутилась я.

— Конечно. Не могу же я отдать тебя за кого попало. У них в роду не было хронических больных и умалишенных.

— Зато у нас будут! — в сердцах воскликнула я. — Ты еще бы ему направление на анализы дала! Диспансеризацию заставила пройти!

— Думаешь, согласится? — совершенно серьезно спросила тетушка.

— Как я теперь посмотрю ему в лицо?

— Обыкновенно, — пожала она плечами. — Ты нас прервала, и я не успела обсудить важный момент. У тебя — однокомнатная квартира, у него — тоже, у меня — двухкомнатная…

— Ты выясняла жилищные условия? — простонала я.

— Естественно. Не перебивай меня. Думаю, нужно сделать обмен и съехаться в хорошую квартиру в центре. Я пока в силах и могла бы ухаживать за вашими детьми. Тебе бы не пришлось бросать работу.

Жить с моей тетушкой, пока она вздраве, дай бог ей долгих лет?! Ни за какие коврижки! От нее собственный сын и невестка сбежали за океан.

— Ой, тетя, ну что ты наделала? Какие обмены? Послушай, — мне вдруг пришло в голову, что поток информации мог быть не только односторонним, — а С… Александр, он обо мне что-нибудь спрашивал?

— Не успел, — честно призналась тетушка. — Кстати, почему он называет тебя кошачьей кличкой?

— Ну почему кошачьей? — вяло отмахнулась я.

— По телевидению рекламируют кошачью еду. Как там? «Китти-Кэт». Впрочем, это ваше дело, как друг друга называть.

Тетя Капа еще некоторое время рассуждала по поводу моей дальнейшей жизни, строила планы и давала мне советы. Я ее почти не слушала, молча кивала в ответ. Ну надо же испортить такую малину!

Мне хотелось кричать на тетушку, топать ногами. Выдать ей по первое число! Ты, тетя Капа, живешь по усвоенному в младших классах моральному кодексу строителя коммунизма. Плюс этические нормы тургеневских барышень — это из старших классов. Все! Дальше твое развитие не пошло. Ты неустанно, из года в год, портишь личную жизнь себе и близким. Выставила за порог мужа, потому что он подхватил в санатории «болезнь, передающуюся половым путем». Разлучила маму с моим отцом:

«Почему не женитесь? Ах, у вас семья в Сухуми! На рынке мандаринами торгуете? Площадь в Москве потребовалась? Не позволю унижать мою сестру! Убирайтесь прочь! Мы сами воспитаем ребенка! У вас нет прописки! Я милицию вызову. Сестричка, не плачь, его ноги здесь больше не будет! Спекулянт!»

Ты обрекла на безотцовщину меня и Женю, своего сына, на одиночество — себя и маму. Фанатичка! Хлебом не корми, дай людей повоспитывать. Макаренко по тебе плачет, Сухомлинский в гробу переворачивается.