Это опять был Петя.

— Как ты? Помнишь, о чем мы условились?

— Ужасно. О чем мы условились?

— Ирине — ни слова. Я сам с ней поговорю. Поняла? У тебя похмелье. Выпей рюмку водки — пройдет.

От этого ужасного совета шар забегал еще сильнее. На водку я теперь долго не смогу смотреть.

— Садист! — пробормотала я и положила трубку.

Несколько минут я собиралась с силами, чтобы встать. Двигаясь к кухне, держала голову в ладонях и не переставая охала. Хорошо, что в холодильнике оказалось молоко.

Я его чуть подогрела и с кастрюлькой отправилась в туалет промывать желудок. Вызывать рвоту при больной голове — мероприятие для фашистских застенков. Я думала об этом, обхватив руками унитаз и склонив над ним голову. Ох, видели бы меня в этом положении! Кто бы видел? Серж. У меня с ним проблемы. И проблемы, и Серж могут сейчас отдыхать.

Я достала из аптечки лекарства — две таблетки аспирина, две — пирацетама, две — но-шпы, намочила полотенце для компресса и снова вернулась на диван. Как долго это продлится? И речи быть не может о том, чтобы отправиться на работу. Я позвонила в отделение и сослалась на болезнь, отравление. То что оно было алкогольным, уточнять, естественно, не стала. Потом набрала номер телефона Иры.

— Почему так долго не звонила? — выпалила она, не здороваясь. — Я тут с ума схожу. Что он сказал?

— Сказал, что любит тебя, вернется. Кажется, сегодня или завтра — точно не помню.

— Как не помнишь? Юля, расскажи мне все подробно-подробно, каждое его слово.

— О нет, — простонала я. — Ир, я снова отравилась и тихо помираю.

— Я к тебе приеду.

— Ни в коем случае. У меня собака. Пупочки? Да, и пупочки тоже. Говорю тебе — приняла. Буду спать. Пока.

* * *

Я проспала несколько часов, и меня снова разбудил звонок. Голова болела, но уже не оглушительно. Шар из свинцового превратился в тугой резиновый.

— Здравствуйте, могу я поговорить с Юлей Носовой? — В трубке звучал незнакомый мужской голос.

— Это я.

— Добрый день, Юля, — обрадовались на том конце провода.

— Здравствуйте.

— Меня зовут Георгий Жданов. Я друг Саши Хворостова.

— Это кто?

— Вы меня не расслышали? Георгий Жданов, друг Саши Хворостова.

До меня не сразу дошло, что Саша Хворостов — это Серж. А когда дошло, я мгновенно вспомнила об ответственности за недонесение.

— Ну и что? — проговорила я настороженно.

— Мы с Сашей договорились, что если он задержится в командировке, не приедет в конце недели, то я вам позвоню.

— Зачем? — грубо спросила я.

Они втягивают меня в свои дела, вовлекают в государственные преступления.

— Чтобы узнать, не нужно ли вам чего-нибудь.

— Мне ничего не нужно, — сказала я быстро.

— Хорошо. Но если у вас возникнут проблемы, пожалуйста, обращайтесь ко мне. Любые проблемы. Запишите мой телефон.

— Ничего я записывать не буду.

— Да? — Георгий Жданов явно растерялся. — А как там Рэй?

— Отлично.

— Ну что ж. Я не покажусь вам назойливым, если еще раз предложу записать мой телефон?

— Покажетесь. И мне больше не звоните. Всего доброго! — Я положила трубку.

Сердце билось учащенно. Они знают мой номер телефона. Серж им дал. Сам умотал за бугор, а меня сейчас начнут шантажировать его приспешники. Может быть, собраться с духом и самой заявить о том, что разоблачила вражеского шпиона? Или написать анонимку? Тогда хоть меня не посадят. Фу, гадость какая! Собраться с духом! Нет у меня такого духа, чтобы доносить на Сержа. Как я люблю его! Как я ненавижу его! И голова раскалывается. В справочнике посмотреть. Как это называется? Алкогольная интоксикация или уже белая горячка?

* * *

Зима была не только холодной, но и на редкость снежной. Будто кто-то по очереди две педали нажимал: день — мороз трескучий, день — метель. Сугробы уже не казались покрывалом, убравшим с глаз скомканные простыни и грязную одежду. Они превратились в испытание для пешеходов и обещали веселенькую весну с бурным таянием.

В овраге вдоль речки шла тропинка, которую утаптывали собачники и гуляющий народ. Утром в субботу тропинка только слегка просматривалась, тянулась извилистым желобом по берегу — еще никто не ходил по снегу, выпавшему ночью, и мы с Рэем были первыми.

Пробираться по сугробам было тяжело, я запыхалась и остановилась у того места, где на склоне оврага любители крестьянского труда разбили огороды. Высокие заборы из материала со свалок окружали квадраты и прямоугольники захваченной земли. Кое-где огороды тесно прилегали друг к другу, тогда у них появлялась общая стена, но некоторые индивидуалисты располагались на отшибе.

Летом сквозь частокол здесь можно было увидеть картофельные рядки, кустики с клубникой и ботву корнеплодов.

Не скамейка в романтическом парке, не пригорок под кустом сирени и не берег под ивой плакучей, а именно это место стало для меня памятным благодаря двум мужчинам — Толику и Сержу. Первый поставил здесь на меня клеймо невежи, а второй вызвал у меня приступ жгучей ревности.

Год или два назад.., да нет же, в этом году, в марте, мы пришли сюда с Анатолием. Вначале посетили выставку авангардной скульптуры в Центральном выставочном зале. Драные сети, с запутавшейся в них вяленой рыбой и грязными бутылками, фигуры девушек, сделанные из старых стульев, сваренные из кусочков металла морды — лицами их никак не назовешь — и прочие произведения современного искусства быстро меня утомили. Я безуспешно силилась понять, что хотели сказать творцы. В итоге пришла к выводу, что они просто насмехались надо мной, над моим представлением о прекрасном. Тогда я и предложила Толику приехать сюда, к самостийно захваченным огородам.

Начиналась весна, таял снег, солнце, даже если его закрывали легкие облака, светило ярко и мощно. Торчащие из белой земли голые деревья с черными ажурными ветками служили отличным фоном для оград огородов. Именно эти ограды я хотела показать Толику. Выше человеческого роста, сплетенные из металлических прутьев, кусков арматуры, железок, проволоки, они включали разнообразные предметы: панцирные сетки и спинки кроватей, детали велосипедов, детских колясок, санок — всего, что можно было вплести в человеческое гнездо из ржавого металла.

— Смотри, — развела я руками, — народное авангардное творчество.

— Какая пошлость! — брезгливо сморщился Толик.

— А по-моему, — не согласилась я, — бездна экспрессии. Тут тебе и неизбывная тяга человека к земле, желание вырваться из дома — бетонной коробки, погрузить руки в землю, бросить в нее семя, наблюдать за всходами.

И свирепой ненависти к возможным посягательствам хоть отбавляй: видишь, основной связующий материал — колючая проволока.

— Ты это называешь творчеством?

— Фольклор в чистом виде. Сочиняют песню поэт с композитором, а люди складывают частушки. Тужится развеселить публику писатель-юморист, а народ придумывает анекдоты. И главное, основа совпадает. Там, на выставке, дырявые ведра — и здесь; там старые чугунные радиаторы — и здесь; там изогнутые трубы водопроводные — и здесь.

— Ты не можешь отделить настоящего искусства от примитивной возни на помойке.

— Научи.

Толик разразился лекцией о современном искусстве, упомянул Сикейроса, который доказывал в своих книгах, что детский рисунок — это не искусство, а весьма похожая на ребяческую мазню работа примитивиста — это искусство.

— Ты пойми, — говорил он, — ведь кто эти огороды возделывает? Серая, пошлая масса. О какой эстетике может идти речь?

Сам Толик трудился на потребу этой массы. Вовсе не абстрактные полотна писал, а рисовал пухлощеких младенцев на коробках с детским питанием, дородных доярок на этикетках для масла и мультфильмовских коров на пакетах молока.

— Ты, Юленок, не по этой части, — сказал он примирительно, обнял меня и повел к дому.

— Не по какой? — уточнила я.

— Не по части общения на предмет искусств.

— Я исключительно на предмет половой дружбы?

— Исключительно на предмет любви. Ты, малышка, такая свежая, юная, вокруг тебя необыкновенная сексуальная аура, рядом с тобой я намагничиваюсь чудной энергией…

Ну и так далее, как обычно.

Во время одной из прогулок с Сержем я тоже завела разговор о злополучных огородах и заборах. Высказала свою крамольную мысль о народном творчестве в плетении абстракционистских оград, упомянула Сикейроса, о котором и понятия не имела как о писателе.

Серж спокойно выслушал мои сентенции с претензией на оригинальность.

— Не знаю, Кэти, — сказал он задумчиво. — То предметное, что способно удерживать человеческое внимание, трогать сердце, наверное, можно назвать искусством. И с этой точки взгляда твоя мысль о народном творчестве оригинальна. Но у меня подобное, — он махнул рукой в сторону металлических частоколов, — вызывает тоску. Люди поставлены в унизительное положение, привыкли к нему и считают нормой. Если человек хочет выращивать продукты питания или красивые цветы, он должен иметь эту возможность, то есть получить ее цивилизованно.

— Лучше возиться на огородах, чем пить беспробудно водку или забивать козла в выходные.

Мне пришлось объяснить Сержу, что выражение «забивать козла» не имеет никакого отношения к животноводству. Он и не думал обвинять огородников. Ему не нравились система, законы, по которым мы живем. Как будто они кому-нибудь нравились.

Я, например, еще такого человека не встречала. Но речь-то мы вели об искусстве.

Я чувствовала, что мы с Сержем занимаем одну позицию, но почему-то хотелось возражать, привести аргументы Толика. Так бывает: сегодня споришь с одним человеком, назавтра другому пересказываешь спор. Этот второй оказывается твоим единомышленником. И ты вдруг начинаешь излагать точку зрения своего оппонента с такой горячностью, словно она твоя собственная. А возможно, мне в очередной раз хотелось убедиться, как много у нас общего с Сержем, или в очередной раз порадоваться его умению вывернуть дело таким образом, что наши взгляды на жизнь оказывались абсолютно одинаковыми.

— Мне нравится литература модерна, — сказал Серж, — особенно латиноамериканская. Маркес, Кортасар, Борхес — я их читаю с удовольствием. Творчество мексиканских муралистов… Есть такое слово? «Мураль» — это «стена» по-испански. Муралисты — те, кто пишет на стене большие-большие вещи. Работы мексиканских муралистов, по моему мнению, колоссальный, революционный рывок вперед. Их очень легко отличить. Приходишь в музей или в университет — и сразу видишь: это — Сикейрос, бунтарь пламенный, горячий, это — Ривера, более техничный, академичный, философ, это — Ороско, глубокий и трагичный. Я тебе покажу альбомы. Кэти, — вздохнул он, — как бы мне хотелось оказаться с тобой в тех местах, которые я люблю.

— По твоему тяжкому вздоху понятно, что там нам никогда не бывать. Почему?

В ответ я услышала рассказ о дочери Давида Сикейроса, балерине Адриане Сикейрос.

По словам дочери, у Давида была слабость к галстукам, он покупал их десятками. Как-то художник вместе с женой Анхеликой шел в гости, увидел на витрине понравившийся ему галстук и стал уговаривать купить. Анхелика сначала не соглашалась, не хотела сорить деньгами, но потом уступила. Давид тут же надел обновку. Во время обеда, на который они пришли, галстук все время норовил опуститься в тарелку с супом, потому что Давид, разговаривая, много жестикулировал и наклонялся над столом. Анхелика несколько раз его тихо перебивала и предупреждала:

«Давид!» — и показывала на галстук и суп.

«А, да», — отвечал он и откидывался от стола, но потом снова забывался. После очередного замечания жены, прервавшей его речь, Давид схватил кончик галстука, поболтал им в тарелке и воскликнул: «Все? Теперь все в порядке?»

При других обстоятельствах меня, возможно, и заинтересовал бы эпизод из жизни знаменитого «муралиста», а тут я даже о своем вопросе забыла, не говоря уже об упражнениях в эстетике.

— Ты с ней хорошо знаком? Кто она по профессии?

— Адриана? Балерина.

— Сколько ей лет? Как она выглядит?

Серж догадался, какие чувства меня грызут, и слегка помучил:

— Адриана прекрасно выглядит. Небольшого роста, стройная, подвижная, очень остроумная и милая женщина. Думаю, — добавил он после лукавой паузы, — ей за семьдесят.

Ревность — такое же открытие, как любовь. Я внутренне поразилась неожиданно вспыхнувшему чувству собственницы, бойцовской готовности состязаться в совершенствах.

— Может быть, мне купить Сержу галстук? — спросила я Рэя. — У меня еще осталось от зарплаты немного.

Пес отрицательно тявкнул и побежал вперед, приглашая следовать за ним. Правильно, я ничего не смыслю в галстуках.