— Любовь, — подтвердила я, глядя ему прямо в глаза. — Образовалась группа мужчин, которые специально ломают кости, чтобы оказаться у меня на приеме. Опасаюсь за их здоровье. Переломы стали плохо срастаться. Решила поменять место работы.

— Ехидна! — заключил Октябрьский.

— Простите, — смиренно произнесла я, — сразу видно, что вы-то воспитывались в Пажеском корпусе.

— Ты не очень тут! — Сергей Данилович погрозил мне пальцем. — Мне блатные и смазливые дуры в отделении не нужны!

— Почему вы это прямо не сказали Соломону Моисеевичу?

— Потому что он хирург милостью Божьей, а в людях совершенно не разбирается, осел синайский. Почему ты не замужем и детей нет? В двадцать восемь лет! — Октябрьский потряс в воздухе моей анкетой. — С такими-то ножками! У тебя же от мужиков отбоя нет. Мне шлюхи здесь не требуются, тут не публичный дом.

— Тогда я вам точно не подхожу, — зло прошипела я и поднялась. — Надо же, как быстро меня раскусили! Сразу видно, что в людях разбираетесь. Иными словами, осел отнюдь не синайский. Ваша прозорливость диарею вызывает. Диарея — это понос, если не знаете. Сейчас мне срочно необходимо воспользоваться вашим туалетом.

Мне наплевать, что обо мне подумает хамоватый мужлан Октябрьский. Ясно — мне здесь не трудиться. И черт с ним. Сейчас главное — быстренько смыться, чтобы последнее слово осталось за мной. Но я не успела.

— Ну-ка, вернись, пигалица. — Голос Октябрьского остановил меня у дверей. — Сядь на место и не дерзи.

Говорил он грубо, презрительно, но усищи свои нервно поглаживал.

— Думаешь, уела меня? Кукиш! — Он действительно показал мне кукиш. Последний раз такое со мной было в детском саду. — Привыкла в травмпункте язык распускать. Ты там клизмы ставила да занозы вытаскивала и хочешь, чтобы я тебя сейчас с распростертыми объятиями принял? Прямо к операционному столу подвел?

Я дипломатично молчала. Октябрьский это оценил.

— У меня команда, — он немного понизил голос и уже не орал, — команда из отличных ребят. Они же волки молодые! Им течную суку в стаю — и все, пиши пропало, работа насмарку, интриги, страсти и еще хрен знает что.

Я так прикусила язык, что впоследствии он мог распухнуть — и тогда питаться мне одной манной кашкой! Силилась молчать и молчала, но по лицу моему явно было видно, что я едва сдерживалась.

— Чего ноздри раздуваешь? — Октябрьский откинулся на спинку кресла. — Правильно, молчи в тряпочку, когда начальство говорит.

Он у меня уже начальство! Сейчас я ему отвечу! Нет, заряд злости стремительно испарялся. То ли Октябрьский усмирил меня, то ли на языке находятся нервные окончания, тормозящие возбуждение. А может, вернулась способность мыслить логически, и я поняла, что Октябрьский меня не выставляет за порог. Последние слова Сергея Даниловича я восприняла едва ли не со всхлипом благодарности.

— Выходи на следующей неделе. Или когда там разберешься со своими вывихами-переломами. Но учти! Начнешь с самого низа.

Лоб ведущему хирургу салфеткой будешь обтирать. И чтоб без всяких жалоб! А там посмотрим. Иди. Туалет через две двери, опорожни свой кишечник.

Я ни слова не ответила, только склонила в благодарности голову — совсем как Приветик, когда клянчил что-нибудь. Взгляд у меня тоже, наверное, был по-щенячьи радостным.

* * *

По дороге домой я пыталась разобраться в смятенных чувствах. Все-таки обиды на Октябрьского было меньше, чем радости от раскрывшихся перспектив. Предчувствия счастливого будущего превосходили уязвленное самолюбие. Впереди меня ждет новая жизнь!

Впереди меня ждал очередной одинокий вечер. Нет ничего лучше хорошей книги, старого фильма по телевизору, философских раздумий и оздоровительного медитирования — уговаривала я себя. И невольно добавляла: не хватает только пистолета, которым можно застрелиться.

От метро «Красногвардейская» до моего дома пятнадцать минут прогулочным шагом, десять — деловым и семь — трусцой. Если останавливаться у торговых прилавков, можно растянуть время до получаса. Я выяснила стоимость пучка петрушки у шести продавцов и вернулась к первому, хотя цена у всех была одинаковой. Попутно придумывала домашние дела, которые создадут видимость занятости. Позвонить тетушке, рассказать без деталей про визит к Октябрьскому — десять минут, она болтать по телефону не любит.

Позвонить Ирке Бабановой — расписать общение с будущим начальством — полчаса, плюс полчаса на ее новости. Нет, Петя Бабанов не выдержит целый час слушать Иркины «Да ты что?», «А он что?», «А ты что?», кладем сорок минут. Постирать белье, которое в данный момент надето на мне. Кажется, у меня вырабатывается маниакальный комплекс чистоплотности старой девы. Приготовить себе на ужин что-нибудь замысловатое и длительное в производстве. Запеченный картофель.

Беру клубень картофеля, тщательно мою щеткой, вытираю насухо. Оборачиваю фольгой и кладу на решетку в разогретую духовку. Когда картофель испечется до полуготовности, достаю, делаю разрез, не снимая фольги. В него кладу порезанную мелко ветчину, дольку помидора, кружочек лука, солю и перчу. Сверху — ложку майонеза и тертый сыр. Снова ставлю ненадолго в духовку. Объедение! Мне вполне достаточно бутерброда с сыром и стакана чаю. Нет, нельзя распускаться, запеченный картофель — это полчаса возни на кухне.

Почему я не научилась шить, вязать на спицах или выжигать по дереву? Какие полезные занятия! Вязала бы вечерами Толику шарфики и носочки. Сегодня он не позвонит и не приедет. Вечером ведет дочь в художественную школу, а сына — на дополнительные занятия по английскому. С другой стороны, общение с Толиком наводило на мысли о старой пластинке — когда-то песня на ней казалась восхитительной, а теперь раздражала слащавой сентиментальностью. Телевизор смотреть я долго не могу. В какой-то момент у меня возникает ощущение, что если просижу еще десять минут у экрана, то превращусь в дебилку: глаза идиотски округлятся, из приоткрытого рта потекут слюни, родная речь пропадет и останется только способность внимать чужим сентенциям, ничего, впрочем, в них не понимая.

* * *

Я подошла к Т-образному перекрестку Орехового бульвара и Кустанайской улицы.

Пятнадцать лет назад, когда мы переехали в этот район, на перекрестке стоял светофор, он регулировал движение немногих прохожих и редких автомобилей. Светофор давно сломали, а движение многократно увеличилось. Перекресток превратился в аварийный плацдарм: здесь часто сталкивались машины друг с другом и с пешеходами. О том, что некоторые аварии заканчивались печально, говорили похоронные веночки на фонарном столбе.

Я стояла на перекрестке и крутила головой — надо было рассчитать и предугадать движение автомобилей по трем направлениям. Многие водители не находили нужным включать сигналы поворота. На противоположной стороне теми же расчетами занимался мужчина с собакой на поводке. Что-то в их облике было знакомым. Тот самый ризеншнауцер — узнала я, — едва не растерзавший меня несколько дней назад.

Машины шли сплошным потоком. Хозяин могучего пса присел на корточки, чтобы завязать шнурок на ботинке. В этот момент на перекресток, почти не снижая скорости, выскочил джип. Окна в автомобиле были открыты, из них высовывались пьяные молодые люди.

— Фас! Фас! — закричали они собаке. — Ату! Взять его! — и весело загоготали.

Ризеншнауцер бросился в сторону машины так стремительно, что хозяин, занятый ботинками, не удержал поводок, от рывка потерял равновесие и упал. Собака, волоча поводок, выскочила на дорогу. Джип уже умчался, а пес попал под «Ниву» с рогатой решеткой-бампером.

Когда в кино направо и налево убивают людей, мы спокойно наблюдаем за притворными смертями. Но если на экране страдают животные — лошади, собаки, — сердце обливается кровью, ведь они не играют, а страдают по-настоящему. А уж в реальной жизни визг раненого пса был поистине ужасен. Я онемела от собачьего воя и, окаменев, наблюдала, как бедное животное взлетело и перевернулось в воздухе, потом собака упала на тротуар и еще несколько метров ее несло по инерции.

Мы, хозяин и я, подбежали к собаке одновременно. Пес дышал мелко и часто. Из распоротого брюха по черной шерсти сочилась кровь, стекала на землю, прямо в грязную лужу, в которой оказался пес.

— Рэй, Рэй! — бормотал мужчина. — Кэридо! О, дьос! [2].

И еще что-то на непонятном языке. Хозяин собаки был в полушоковом состоянии, стоял в луже на коленях, шарил дрожащими руками по голове и спине собаки, произносил иностранные слова и, похоже, собирался плакать. Размеры раны определить было трудно из-за спутавшейся, залитой кровью шерсти. Но собаку нужно было срочно перевязать, хотя бы немного остановить кровотечение.

Я присела рядом с мужчиной, протянула руку к его груди и быстро расстегнула застежку-«молнию» на куртке. Как ни был он расстроен, но моим действиям поразился, отшатнулся, так что я едва не свалилась на собаку. Успела пощупать ткань рубашки. Годится, хлопок.

— Снимайте рубашку, — велела я. — Быстро! Сейчас мы его перевяжем.

А сама стянула с шеи шарфик.

Я очень люблю красивую дорогую и модную одежду, но в силу скромных материальных возможностей люблю по большей части платонически. Одеваюсь в то, чем торгуют на барахолках у метро, и лишь изредка радую себя приобретенной в дорогом магазине мелочью — перчатками, сумочкой, бельишком.

Шарфик из натурального шелка стоил половину моей зарплаты. Теперь он будет перевязочным материалом для раненой собаки и безвозвратно пропадет.

Хозяин Рэя соображал быстро. Он снял рубашку, помог мне прижать ее к ране и прибинтовать моим замечательным шарфиком.

Моросил мелкий дождь, голые спина и грудь мужчины быстро покрылись влагой.

Они почему-то не выглядели болезненно белыми в тусклых сумерках. Очевидно, хорошо загорел летом. Мужчина подрагивал от холода, но не замечал этого.

— Одевайтесь, — сказала я. — Там, где раньше был ремонт квартир, сейчас ветеринарная клиника.

— Что? — не понял он.

— В том же здании, где парикмахерская. Сначала там была прачечная, потом какой-то кооператив, потом ремонт квартир, а сейчас открыли ветеринарную клинику. Представляете, где это?

— Нет. — Он быстро надел куртку на голое тело.

Надо умудриться жить в нашем районе и не знать, где находится единственная парикмахерская.

— Пошли, — сказала я. — Донесете его? Это метров шестьсот.

Рэй тихо заскулил, когда его поднимали, но глаз не открыл, только обнажил верхнюю челюсть и показал замечательно огромные клыки.

Мы шли по мокрым газонам, чтобы сократить путь. Грязь чавкала под ногами — то была лебединая песнь моих стареньких полусапожек. Мужчина что-то бормотал своей собаке. Вначале он нес пса на вытянутых руках — не так, как носят ребенка, а так, как несут поднос с посудой, опасаясь за ее сохранность. Потом он прижал собаку к себе, ноги у хозяина Рэя стали заплетаться.

— Сколько весит собака? Двадцать, тридцать килограммов?

— Пятьдесят три, — ответил мужчина на мой вопрос.

Ничего себе! Точно как я.

Синий крест на стеклянной вывеске ветеринарной клиники светился, но дверь была заперта. Никаких признаков жизни. Я давила на звонок и слышала, как он гремит в пустом помещении.

— Их водой сегодня залило, — услышала я голос за спиной и оглянулась.

Мимо проходила молодая мама с коляской, в которой отчаянно колотил ножками ребеночек.

— Еще днем была авария, — продолжила она. — А у вас собачка заболела? Дяденька, вы плачете?

Она обращалась к моему спутнику, который уселся на ступеньки крыльца и уткнулся лицом в собаку. Рыдает он или дрожит от холода?

— Девушка, вы не одолжите на время коляску? — попросила я. — Видите: собака под машину попала. Она полцентнера весит, а я здесь рядом живу. Я врач, хирург, заштопаю ее дома. Ребенка — на руки, собаку — на коляску, и через десять минут мы вас отпустим! Пожалуйста!

Не отвечая, молодая мамаша отвернулась и резво покатила коляску прочь.

Хозяин Рэя, услышав мои слова, поднял лицо — сухое, без слез, отрешенное и злое в синем неоновом свете ветеринарной вывески.

— Что вы сказали? Вы думаете, его можно спасти?

— Конечно, можно. Рано своего пса хороните. — Я была совершенно не уверена в том, что говорю. — Рана у него не глубокая, внутренности наверняка не задеты. В противном случае кишки бы вывалились на асфальт.

Похоже, я составлю хорошую компанию Октябрьскому или даже посоревнуюсь с ним в цинизме. На самом деле мне хотелось пожалеть собаку, погладить ее мохнатую голову, сказать слова утешения хозяину. Но я достаточно видела мужчин, которые предобморочно зеленеют при виде шприца и стискивают зубы под рентгеновским аппаратом.