— Вот что? Тогда я тебе помогу.

Он взял со стола синюю ткань и передал ее мне. У него были очень чистые руки. Я взяла ткань, не касаясь его рук, и подошла к окну, чтобы ее вытряхнуть. Потом я сложила ее и положила в сундук в кладовке. Когда я вернулась, он уже убрал со стола конверт и черный горшочек. Мы переставили стол к боковой стене, и я выстроила стулья возле среднего окна. Он тем временем передвинул мольберт с картиной в угол, который раньше служил фоном для картины.

Как странно было видеть картину на месте декорации. Все было странно — эти внезапные перемены и передвижения после многих недель неподвижности и покоя. Это было совсем на него не похоже. Но я его ни о чем не спросила. Мне хотелось посмотреть на него, попробовать догадаться, что он думает, но я смотрела только на веник, которым подметала скопившуюся в углу пыль.

Он ушел, и я быстро закончила уборку — у меня пропало всякое желание задерживаться в мастерской. Мне тут стало не по себе.

Вечером пришли Ван Рейвен с женой. Мы с Таннеке сидели на скамейке, и она показывала мне, как чинить кружевные манжеты. Девочки ушли на Рыночную площадь и запускали змея возле Новой церкви. Нам их было видно со скамейки. Мартхе держала конец хвоста, а Корнелия тянула за бечевку, чтобы поднять змея в воздух.

Я увидела чету Ван Рейвенов издалека. Когда они подошли поближе, я узнала ее по портрету и моей единственной встрече с ней, а ее мужем оказался тот самый усатый мужчина с белым пером в шляпе и угодливой улыбкой, который однажды проводил ее до нашей двери.

— Посмотри, Таннеке, — прошептала я, — это тот самый господин, который каждый день наслаждается твоим изображением.

— Что?

Таннеке вспыхнула. Поправила капор и фартук и прошипела мне:

— Поди скажи хозяйке, что они пришли.

Я побежала в дом и нашла Марию Тинс и Катарину в комнате с распятием.

— Пришли Ван Рейвены, — объявила я.

Катарина и Мария Тинс сняли капоры и расправили свои воротники. Катарина, ухватившись за стол, поднялась на ноги. Когда они выходили из комнаты, Мария Тинс поправила в волосах Катарины один из черепаховых гребней, которые та надевала только в особых случаях.

Они поздоровались с гостями в прихожей, а я в нерешительности стояла в коридоре. Когда они пошли к лестнице, Ван Рейвен увидел меня и остановился:

— А это кто у вас?

Катарина бросила на меня сердитый взгляд:

— Одна из служанок. Таннеке, принеси нам, пожалуйста, вина.

— Пусть вино принесет служанка с большими глазами, — распорядился Ван Рейвен. — Иду, дорогая, — сказал он жене, которая уже поднималась по лестнице.

Мы с Таннеке стояли рядом — она в раздражении, я в растерянности. Что это ему вздумалось?

— Ну чего стоишь? — крикнула Катарина. — Ты слышала, что он сказал. Неси вино!

И она принялась карабкаться по лестнице вслед за Марией Тинс, подтягивая грузное тело за перила.

Я пошла в комнату девочек, нашла там бокалы, протерла пять бокалов фартуком и поставила на поднос. Затем я стала искать в кухне вино. Я не знала, где его держат, — в доме редко пили вино. Оскорбленная Таннеке куда-то исчезла. Я боялась, что вино находится в одном из шкафов под замком и что мне придется идти к Катарине за ключом.

К счастью, Мария Тинс это, по-видимому, предвидела. В комнате с распятием на столе стоял полный вина кувшин с оловянной крышкой. Я поставила кувшин на поднос и понесла вино наверх, предварительно поправив капор, воротник и фартук, как сделали мои хозяйки.

Когда я вошла в мастерскую, они все стояли перед картиной.

— Ты опять превзошел себя, — сказал Ван Рейвен. — Тебе нравится, дорогая? — спросил он жену.

— Конечно, — ответила она. Свет из окна падал ей на лицо, делая ее почти красивой.

Когда я поставила поднос на стол, который мы с хозяином подвинули к стене утром, ко мне подошла Мария Тинс.

— Я этим займусь, — прошептала она. — А ты быстрей уходи.

Уже на лестнице я услышала слова Ван Рейвена:

— Где эта большеглазая служанка? Уже ушла? А я хотел хорошенько ее рассмотреть.

— Ну при чем тут какая-то служанка? — веселым голосом воскликнула Катарина. — Рассматривайте лучше картину.

Я вышла наружу и села на скамейку рядом с Таннеке, которая не произнесла ни слова. Мы молча занялись манжетами, прислушиваясь к доносившимся сверху голосам.

Когда они спустились, я ушла за угол дома и так стояла, прижавшись к теплой кирпичной стене, пока они не ушли.

Позже пришел слуга Ван Рейвенов и поднялся в мастерскую. Я не видела, как он уходил, потому что пришли девочки и попросили меня развести в очаге огонь — они собирались печь яблоки.

На следующее утро картины в мастерской не было. Мне так и не удалось взглянуть на нее в последний раз.


Придя в то утро в мясной ряд, я услышала, как какой-то мужчина сказал, что карантин сняли. Я поспешила к палатке Питера. Оба, отец и сын, были там, и несколько человек стояли в очереди. Не обращая на них внимания, я подошла к Питеру-младшему и спросила:

— Вы можете меня быстро обслужить? Мне надо пойти узнать, что делается дома. Три фунта языка и три фунта сосисок.

Несмотря на негодование пожилой женщины, которую он обслуживал, Питер стал взвешивать мне язык. Когда он протянул мне пакеты, она сердито сказала:

— Небось если бы я была молода и улыбнулась тебе, ты и меня обслужил бы без очереди.

— Она мне не улыбалась, — ответил Питер.

Он глянул на отца и вручил мне еще один пакет — поменьше.

— Подарок вашим родным, — тихо сказал он. Даже не поблагодарив его, я схватила пакет и пустилась бежать.

Говорят, что бегают только дети и воры. Я бежала всю дорогу до дому. Мои родители сидели на скамейке с опущенными головами. Подбежав, я взяла руку отца и прижала ее к своим мокрым щекам. Потом села рядом. Мы молчали. Что можно было сказать?


После этого мне все стало безразлично. Все, что придавало жизни интерес — чистота белья, каждодневные походы за продуктами, тихая мастерская, — все утратило смысл, хотя и не исчезло, как синяки на теле, которые, светлея, не исчезают, но оставляют на своем месте болезненное затвердение.

Сестра умерла в конце лета. Осенью непрерывно шли дожди. У меня уходила уйма времени на просушку белья в кухне. Я перевешивала сырые вещи поближе к огню, пока они не заплесневели, но приходилось все время следить, чтобы их и не подпалило пламя. Узнав о смерти Агнесы, Таннеке и Мария Тинс отнеслись ко мне с сочувствием. В течение нескольких дней Таннеке старалась сдерживать раздражение, но вскоре опять начала прикрикивать на меня и подолгу дуться. И мне же приходилось к ней подольщаться. Мария Тинс выражала свое сочувствие главным образом тем, что одергивала Катарину, когда та принималась меня бранить. Сама Катарина словно и не слыхивала о смерти моей сестры — во всяком случае, делала такой вид. Срок родов приближался, и, как предсказала Таннеке, она большую часть времени проводила в постели, поручив Иоганна заботам Мартхе. Малыш уже научился ходить, и за ним требовался глаз да глаз.

Девочки вообще не знали, что у меня была сестра, и я не считала нужным говорить им, что она умерла. Только Алейдис как будто заметила, что со мной что-то творится. Она иногда садилась рядом и плотно прижималась ко мне, как щенок, который хочет согреться у теплого бока матери. И эта безыскусная ласка согревала мне душу.

Как-то Корнелия вышла во дворик, когда я там развешивала белье, и протянула мне старую куклу.

— Мы больше с ней не играем, — заявила она. — Даже Алейдис не играет. Хочешь, отдай ее своей сестре.

Она смотрела на меня широко открытыми невинными глазами, и я поняла, что она прослышала о смерти Агнесы.

У меня сжалось горло.

— Спасибо, не надо, — с трудом выговорила я. Корнелия улыбнулась довольной улыбкой и убежала.

Мастерская оставалась пустой. Хозяин не начинал работу над новой картиной. Большей частью его не было дома. Он или уходил в Гильдию, или сидел в харчевне своей матери по другую сторону площади. Я по-прежнему убиралась в мастерской, но мне это больше не доставляло радости — просто еще одна комната, в которой надо протереть пыль и вымыть пол.

Когда я бывала в мясном ряду, мне было трудно встречать взгляд Питера-младшего. Его доброе отношение меня тяготило. Я должна была бы платить ему тем же, но не могла. Я должна была бы чувствовать себя польщенной, но не чувствовала. Я не нуждалась в его внимании. Я теперь предпочитала, чтобы меня обслуживал его отец, который меня поддразнивал, но ничего от меня не требовал, кроме похвалы его мясу. В ту осень мы ели очень хорошее мясо.

Иногда по воскресеньям я ходила к Франсу на фабрику и звала его пойти со мной навестить родителей. Дважды он внял моим просьбам. И его приход немного отвлек отца и матушку от горьких воспоминаний. Еще год назад у них в доме было трое детей — теперь не было ни одного. Когда приходили мы с Франсом, это напоминало им прежние лучшие времена. Однажды матушка даже засмеялась. Хотя тут же осуждающе покачала головой.

— Господь наказал нас за то, что мы не ценили свое счастье, — сказала она. — Мы не должны об этом забывать.

Мне становилось трудно навещать родителей. За те недели, что мы были разделены карантином, их дом стал мне почти чужим. Я начала забывать, где у матушки лежало что, какой плиткой был отделан очаг, как освещались комнаты в разное время дня. Прошло всего несколько месяцев, и я уже лучше знала дом на Ауде Лангендейк, чем свой собственный.

Франсу визиты домой давались особенно тяжело. После долгой и тяжелой рабочей недели ему хотелось развлечься, хотелось смеяться и шутить. Или хотя бы выспаться. Наверное, я уговаривала его ходить к родителям в надежде, что у нас все станет как прежде. Но это была тщетная надежда. После несчастного случая с отцом радость покинула нашу семью.


В одно из воскресений, вернувшись от родителей, я услышала стоны Катарины: у нее начались роды. Я заглянула в большую залу. Там было темнее, чем обычно: нижние ставни были закрыты, чтобы ей было спокойнее. С Катариной были Мария Тинс, Таннеке и акушерка. Увидев меня, Мария Тинс сказала:

— Поди найди девочек — я отослала их играть на площадь. Осталось недолго. Возвращайтесь через час.

Я с радостью ушла из дома. Катарина стонала и кричала, и мне было неловко ее подслушивать. К тому же она и не захотела бы, чтобы я была рядом.

Я стала искать девочек в их любимом месте — на Скотном рынке за углом нашей улицы. Они играли в камушки и гонялись друг за другом. Малыш Иоганн то ковылял за ними на своих неустойчивых ножках, то полз на коленях. Нам бы в воскресенье не позволили таких игр, но у католиков свои взгляды.

Устав, Алейдис подошла и села рядом со мной.

— Скоро у мамы родится ребеночек? — спросила она.

— Твоя бабушка сказала, что скоро. Вот еще немного подождем и пойдем на него посмотреть.

— А папа обрадуется?

— Наверно.

— Может быть, он теперь станет рисовать быстрее?

На это я не ответила. Девочка повторяла слова матери. Мне не хотелось поощрять этот разговор.

Когда мы вернулись домой, хозяин стоял в дверях.

— Папа! — закричала Корнелия. — Какая у тебя шляпа!

Девочки подбежали к отцу и стали подпрыгивать, пытаясь сдернуть с него за свисающие ленточки ватную шляпу отцовства. У него был одновременно гордый и смущенный вид. Это меня удивило: он уже пять раз становился отцом и должен был бы к этому привыкнуть. Чего ему смущаться?

Ведь это Катарина хочет, чтобы у них было много детей, догадалась я. А он предпочел бы быть один у себя в мастерской.

Но, наверное, это не совсем так. Я знала, откуда берутся дети. У него была своя роль, и он, наверное, выполнял ее достаточно охотно. Как ни вздорна была Катарина, я часто видела, как он смотрит на нее, трогает за плечо, говорит с ней ласковым голосом.

Мне не нравилось представлять его мужем и отцом. Мне больше нравилось думать о том, как он работает один в мастерской. И не совсем один — тут же была и я.

— У вас появился еще один братишка, девочки, — сказал он. — Его зовут Франциск. Хотите на него посмотреть?

И он повел их в дом, а я осталась на улице с Иоганном на руках.

Таннеке открыла нижние ставни в окнах большой залы и высунулась наружу.

— С госпожой все в порядке? — спросила я.

— Само собой. Все эти стоны и крики — одна видимость. Она выщелкивает детей, как горох из стручка. Поднимайся сюда — хозяин хочет вознести благодарственную молитву.

Мне не очень хотелось, но не могла же я отказаться помолиться вместе с ними. То же самое сделали бы и протестанты после благополучного разрешения от бремени. Я пришла с Иоганном в большую залу, где было теперь гораздо светлее и полно народу. Я опустила Иоганна на пол, и он заковылял к сестрам, которые стояли вокруг постели. Гардины были отдернуты, и Катарина лежала в постели, держа на руках новорожденного. У нее был утомленный вид, но лицо лучилось счастьем — что с ней случалось очень редко. Хозяин стоял возле нее и смотрел на своего новорожденного сына. Алейдис держалась за его руку. Таннеке и акушерка убирали тазы и окровавленные простыни, а новая няня уже дожидалась у постели.