Колокол Новой церкви начал отбивать время. Я подошла к окну и выглянула. К шестому удару я уже знала, что сделаю в мастерской.

Я подогрела воды, захватила мыло и чистые тряпки, принесла их в мастерскую и принялась мыть окна. Чтобы добраться до верхних рам, мне пришлось вскарабкаться на стол.

Я домывала последнее окно, когда вошел он. Предчувствуя недоброе, я опасливо обернулась через плечо.

— Сударь, — проговорила я, не зная, как объяснить мой внезапный порыв отмыть окна.

— Стой!

Я испуганно замерла.

— Не шевелись.

Он смотрел на меня, словно увидев призрак.

— Простите, сударь, — сказала я, опуская тряпку в ведро с водой. — Мне надо было спросить у вас разрешения. Но вы ведь сейчас все равно ничего не рисуете, и…

Он как будто не сразу понял, о чем я говорю, потом покачал головой:

— А, ты про окна. Можешь продолжать.

Мне не очень хотелось мыть окна в его присутствии, но, поскольку он, видимо, не собирался уходить, у меня не было выхода. Я пополоскала тряпку, выжала ее и начала снова протирать стекла.

Покончив с окном, я отступила посмотреть, как оно выглядит. Через стекло лился чистый свет.

— Вам так больше нравится, сударь? — спросила я.

— Посмотри на меня опять через плечо.

Я выполнила его требование. Он внимательно в меня вглядывался. Наконец-то он опять стал обращать на меня внимание.

— В комнате стало светлее, — сказала я.

— Да, — отозвался он. — Да.

На следующее утро стол опять был отодвинул в угол и накрыт красно-желто-синей скатертью. У задней стены стоял стул, а над ним висела карта.

Он опять взялся за работу.


Отец попросил меня еще раз описать картину.

— Но с прошлого раза ничего не изменилось, — возразила я.

— Я хочу послушать еще раз, — настаивал отец, наклонившись со стула поближе к огню. Он напомнил мне маленького Франса — который не хотел смириться тем, что в кастрюле ничего не осталось. В марте отец часто срывался. Он не мог дождаться, когда наконец кончится зима, станет теплее, появится солнце. В марте никогда не знаешь, какой ждать погоды. Случались теплые дни, которые обещали приближение весны, потом небо опять затягивали серые тучи и земля обледеневала.

Я родилась в марте.

Ослепнув, отец особенно невзлюбил зиму. Все остальные чувства у него обострились, и он острее чувствовал холод, затхлый воздух; безвкусный суп был противнее ему, чем матушке. Долгая зима усугубляла его страдания.

Я жалела его. При каждой возможности я притаскивала ему вкусные кусочки из нашей кухни — сушеные абрикосы, вишни, холодную сосиску. Однажды я принесла ему горсть сушеных лепестков розы, которые нашла у Катарины в шкафу.

— Дочь булочника стоит в ярко освещенном углу возле окна, — начала я в сотый раз описывать картину. — Лицо ее обращено к нам, но глаза устремлены в окно, которое находится справа от нее. На ней облегающая жилетка из шелка и бархата, темно-синяя юбка и белый капор, концы которого свисают ниже подбородка.

— Так, как ты носишь? — спросил отец. Раньше он никогда про это не спрашивал, хотя я каждый раз описывала капор точно так же.

— Да, как я. Если долго вглядываться в капор, — поспешно добавила я, — начинаешь замечать, что он рисовал его не белой краской, а синей, фиолетовой и желтой.

— Но ты же сказала, что на ней белый капор.

— Да, и это самое странное. Он написан многими красками, но когда на него глядишь, он кажется белым.

— Изразцы разрисовывать проще, — проворчал отец. — Все делаешь синей краской — темно-синей для рисунка, светло-синей для теней…

Изразец — это просто плитка, подумала я, ему далеко до его картин. Я хотела объяснить отцу, что белый цвет состоит из многих оттенков. Этому научил меня хозяин.

— А что она делает? — помолчав, спросил отец.

— Одной рукой она взялась за оловянный кувшин, который стоит на столе, а другой приоткрыла окно. Она собиралась выплеснуть воду из кувшина за окно, но помедлила, не то задумавшись, не то увидев что-то в окне.

— Ну так что же она делает?

— Не знаю. Иногда кажется, что она задумалась, иногда кажется, что смотрит на улицу.

Отец откинулся в кресле и нахмурился:

— Не поймешь тебя. То ты говоришь, что капор белый, но нарисован разными красками. То у тебя девушка делает одно, то другое. Ты совсем меня запутала.

— Извини, отец. Я стараюсь описать все точно.

— Так про что же рассказывает картина?

— Его картины ни про что не рассказывают.

Он молчал. Всю зиму он был в дурном настроении. Если бы была жива Агнеса, она сумела бы его развеселить. У нее всегда было наготове что-нибудь смешное.

— Матушка, может быть, зажечь грелку? — спросила я, отворачиваясь от отца, чтобы скрыть раздражение. Ослепнув, он научился угадывать настроение собеседника — если хотел. Мне не нравилось, что он придирается к картине, не видев ее, и что он сравнивает ее с кафельными изразцами, которые он когда-то расписывал. Мне хотелось сказать ему, что, если бы он увидел картину, ему все стало бы ясно. И хотя она ни о чем не рассказывает, от нее все равно невозможно отвести глаза.

Пока мы разговаривали с отцом, матушка занималась хозяйством — подбрасывала в очаг дрова, помешивала похлебку, расставляла на столе тарелки и кружки, точила хлебный нож. Не дожидаясь ее ответа, я собрала грелки и пошла с ними в заднюю комнатку, где хранился торф. Наполняя их торфом, я ругала себя за то, что рассердилась на отца.

Я принесла грелки в комнату и зажгла в них торф. Потом я подложила их под наши стулья за обеденным столом. Я подвела отца к его стулу, а матушка тем временем разлила по тарелкам похлебку и налила в кружки пиво. Отец попробовал похлебку и сморщился.

— Ты ничего не принесла от папистов, чтобы подсластить эту бурду? — спросил он.

— Не смогла. Таннеке все время злилась, и я старалась не заходить к ней на кухню.

В ту же минуту я пожалела о сказанном.

— Что? — воскликнул отец. — За что она на тебя злилась? — Отец взял за привычку придираться ко мне и порой даже брал сторону Таннеке.

Надо что-то придумать.

— Я опрокинула кувшин с самым лучшим элем.

Матушка с укоризной посмотрела на меня. Она всегда знала, когда я соврала. Если бы отец не был в таком дурном настроении, он тоже понял бы это по моему тону.

У меня уже лучше получается, подумала я.

Когда я собралась обратно на Ауде Лангендейк, матушка сказала, что немного меня проводит, хотя на улице шел холодный дождь. Когда мы дошли канала и повернули к Рыночной площади, она сказала:

— Тебе на днях исполнится семнадцать.

— На той неделе, — подтвердила я.

— Скоро ты станешь взрослой женщиной.

— Скоро. — Я смотрела на капли, барабанившие по воде канала. Мне не хотелось думать о будущем.

— Я слышала, что на тебя обращает внимание сын мясника.

— Кто тебе это сказал?

Вместо ответа она стряхнула капли дождя со своего капора и вытрясла шаль. Я пожала плечами:

— По-моему, он обращает на меня не больше внимания, чем на других девушек.

Я предполагала, что она захочет меня предостеречь, сказать, чтобы я вела себя благоразумно и не запятнала честь семьи. Вместо этого она сказала:

— Будь с ним поласковей и побольше улыбайся.

Я удивилась. Но, посмотрев ей в глаза, увидела, как она изголодалась по мясу, которое нам мог бы обеспечить сын мясника. И я поняла, почему она пренебрегла гордостью.

По крайней мере она не стала меня укорять за ложь про Таннеке. Я не могла сказать, почему на меня сердится Таннеке. За этим скрывалась бы еще худшая ложь. Придется слишком многое объяснять.

Таннеке узнала, чем я занимаюсь во второй половине дня, когда мне полагалось шить. Я помогала хозяину.


Это началось два месяца назад, в холодный январский день вскоре после рождения Франциска. Оба малыша были нездоровы, сипели и кашляли, и Катарина с кормилицей сидели с ними у горящего очага в прачечной. Все остальные собрались у огня в кухне.

Не было только его. Он был у себя в мастерской. Он как будто был невосприимчив к холоду.

Вдруг в дверях между прачечной и кухней возникла Катарина.

— Надо кому-то сходить в аптеку, — заявила она. Ее лицо пылало. — Мне нужны лекарства для мальчиков. — И она вонзила взор в меня.

Обычно мне таких поручений не давали. Пойти в аптеку было гораздо более ответственным делом, чем в мясной или рыбный ряд. После рождения Франциска Катарина полностью доверила мне покупку мяса и рыбы. Аптекарь же был уважаемый человек, почти доктор, и Катарина и Мария Тинс сами любили к нему ходить. Мне эту роскошь не позволяли. Но когда на улице было так холодно, решили послать младшую служанку.

Против обыкновения, Мартхе и Лисбет не вызвались меня сопровождать. Я закуталась в зимнюю накидку, поверх нее еще надела шерстяную шаль. Катарина велела мне спросить сушеные цветы бузины и эликсир из мать-и-мачехи. Корнелия околачивалась поблизости, глядя, как я завязываю концы шали на спине.

— Можно мне с тобой? — спросила она со своей обычной невинной улыбкой.

Может быть, я к ней несправедлива? — подумала я.

— Нет! — отрезала Катарина. — Слишком холодно. Не хватает еще, чтобы ты заболела. Ну иди, — сказала она мне. — Одна нога здесь, а другая там.

Я закрыла за собой дверь и вышла на улицу. Народу там было очень мало — все благоразумно сидели дома у огня. Канал был покрыт льдом, по небу шли грозные тучи. Ветер продувал меня насквозь, и я спрятала от него нос в складках шали. И тут меня окликнули по имени. Я оглянулась, подумав, что Корнелия все же увязалась со мной. Входная дверь была закрыта.

Я посмотрела наверх. Хозяин открыл окно и высунул голову наружу.

— Что, сударь?

— Ты куда собралась, Грета?

— В аптеку, сударь. Хозяйка велела мне купить лекарство для мальчиков.

— А ты не можешь заодно купить кое-что и для меня?

— Конечно, сударь.

Почему-то ветер уже не казался мне таким пронзительным.

— Тогда подожди. Я напишу, что мне нужно.

Он исчез, а я стояла и ждала. Через минуту он появился и бросил вниз небольшой кожаный кошелек.

— Отдай аптекарю записку, которая лежит в кошельке, и принеси покупки мне.

Я кивнула и засунула кошелек под шаль. Это тайное поручение меня очень обрадовало.

Аптека находилась на улице Коорнмаркт по направлению к Роттердамским воротам. Это было не так-то далеко, но каждый вдох замораживал мне горло, и к тому времени, когда я вошла в аптеку, я не могла выговорить ни слова.

Я никогда раньше не была в аптеке, даже до того, как поступила в служанки, — матушка сама готовила для нас настойки и эликсиры. Это была небольшая комната, вдоль стен которой от пола до потолка шли полки. На полках стояли разные бутылочки, склянки и баночки. На каждой была бумажка с надписью. Вряд ли я поняла бы, что содержится в этих баночках, даже если бы смогла прочитать этикетки. Хотя холод убил все запахи у нас в доме, здесь чем-то пахло. Этот запах был мне незнаком. Словно что-то было спрятано в лесу под гниющей листвой.

Самого аптекаря я видела лишь однажды, несколько недель назад, когда он пришел к нам на праздник по случаю рождения Франциска. Это был небольшой лысый человечек, напоминавший птенца. Мое появление его удивило. В такой холод мало кто выходил из дому, Он сидел за столом, на котором стояли маленькие весы, и ждал, когда я заговорю.

— У меня поручения от хозяйки и хозяина, — проговорила я, когда горло у меня немного оттаяло. Он глядел на меня, видимо, не понимая, о ком я говорю. — От Вермеров.

— А! Ну и как поживает новорожденный?

— Мальчики заболели. Хозяйке нужны сушеные цветы бузины и эликсир из мать-и-мачехи. А хозяин… — Я подала ему кошелек. Аптекарь взял его с недоумевающим видом, но, когда прочитал записку, кивнул.

— У него кончилась жженая кость и охра, — проговорил он. — Ну, за этим дело не станет. Только раньше он никогда никого не присылал за материалом для красок. — Он глянул на меня поверх записки. — Всегда приходил сам. Удивительное дело.

Я молчала.

— Тогда присаживайся. Сюда, поближе к огню. А я достану все, что тебе нужно.

Он стал открывать банки, отвесил небольшую горку сушеных цветов, налил в бутылочку эликсира и все это аккуратно завернул и перевязал бечевкой. Потом положил что-то в кожаный кошелек.

— А холста ему не надо? — спросил он через плечо, ставя на полку стеклянную банку.

— Не знаю, сударь. Он просил принести только то, что в записке.

— Удивительное дело, весьма. — Он окинул меня взглядом. Я выпрямилась, стараясь казаться выше. — Что ж, на улице действительно очень холодно. Естественно, что ему не захотелось выходить из дому.

Он отдал мне пакеты и кошелек и открыл для меня дверь. Выйдя на улицу, я оглянулась: он все еще смотрел на меня через маленькое окошко в двери.