Дома я сначала пошла к Катарине и отдала ей лекарства. Потом вышла в коридор к лестнице. Он уже спустился и ждал меня. Я вытащила из-под шали кошелек и отдала ему.

— Спасибо, Грета.

— Что вы там делаете? — Корнелия притаилась в коридоре и наблюдала за нами.

К моему удивлению, он ничего ей не ответил. Просто повернулся спиной и стал подниматься по лестнице, оставив меня объясняться с ней.

Проще всего было бы сказать правду, хотя мне часто не хотелось говорить правду Корнелии. Она умела все вывернуть наизнанку.

— Я купила краски для твоего отца, — объяснила я.

— Он тебя просил?

На этот вопрос я ответила так же, как ее отец — повернулась и пошла к кухне, снимая по дороге шаль. Я боялась сказать правду — боялась ему навредить. Я уже понимала, что никому не надо знать, что он дал мне поручение.

Расскажет ли Корнелия матери о том, что видела? Хотя она и очень молода, она так же расчетлива, как ее бабушка. Возможно, она пока промолчит, дожидаясь подходящего момента.

Ответ я узнала через несколько дней. Было воскресенье, и я спустилась в свою подвальную спальню и открыла сундучок, чтобы достать воротник, который для меня вышила матушка. И сразу увидела, что в моих вещах кто-то рылся — воротники были сложены неаккуратно, одна из моих рубашек скомкана и засунута в угол, черепаховый гребень вытряхнут из носового платка, в который я его завернула. Но зато платок вокруг подаренного мне отцом изразца был завернут чересчур тщательно. Тут что-то не так. Когда я развернула носовой платок, плитка распалась на две части. Она была разломана пополам, так что мальчик и девочка оказались на разных половинах. Мальчик теперь глядел в никуда, а девочка сидела одна, скрыв свое лицо под капором.

Я заплакала. Корнелия и понятия не имела, какое зло она мне причинила. Я бы меньше расстроилась, если бы она оторвала у фигурок головы.


Хозяин стал давать мне и другие поручения. Однажды он попросил меня на обратном пути с рыбного ряда купить ему у аптекаря льняного масла. Он велел поставить масла у основания лестницы, чтобы не беспокоить его во время сеанса. По крайней мере он так сказал. Возможно, он понимал, что или Мария Тинс, или Катарина, или Таннеке заметят, что я поднялась в мастерскую в неурочное время.

В этом доме хранить секреты было нелегко. В другой раз он попросил меня купить у мясника свиной мочевой пузырь. Я сначала не поняла, зачем он ему нужен, но потом он велел мне после окончания уборки выкладывать для него нужные краски. Он выдвинул ящики из комода, стоявшего около мольберта, и показал, где хранятся разные краски, называя каждую. Многие слова были мне незнакомы: ультрамарин, вермильон, массикот. Коричневая и желтая земляные краски, черная жженая кость и свинцовые белила хранились в маленьких глиняных горшочках, завернутых в пергамент, чтобы краски не высохли. Более ценные краски — синие, желтые и красные — хранились в мешочках из свиного пузыря. В мешочке была проткнута дырка, чтобы краску можно было выжимать по мере надобности. Эти дырки затыкались гвоздем.

Однажды утром, когда я убиралась в мастерской, хозяин пришел раньше времени и попросил меня встать на место дочери булочника, которая заболела.

— Мне хочется кое-что уточнить, — объяснил он, — и надо, чтобы там кто-то стоял.

Я послушно встала на указанное место, положив одну руку на ручку кувшина, а другую на слегка приоткрытую оконную раму, откуда мне в лицо и грудь дуло холодом.

Может быть, поэтому дочь булочника и заболела, подумала я.

Он открыл все ставни, и в комнате было светло, как никогда.

— Опусти подбородок, — сказал он. — И смотри не на меня, а вниз. Вот так. Не шевелись.

Он сидел за мольбертом, однако не взял в руки ни палитру, ни кисть, ни нож. Он просто сидел, сложив руки на коленях, и смотрел.

Я покраснела. Мне и в голову не приходило, что он будет так внимательно смотреть на меня.

Я попыталась думать о чем-нибудь другом. Посмотрела в окно и там увидела баркас. Им правил тот же самый человек, который в мой первый день службы помог мне достать ведро. Сколько с тех пор изменилось! Тогда я еще даже не видела ни одной его картины. А теперь я ему позирую.

— Не смотри ни на что за окном, — сказал он. — Мне видно, что это тебя отвлекает.

Я попробовала ни на что не смотреть и думать о чем-нибудь другом. Я вспомнила день, когда мы всей семьей отправились за город собирать лекарственные травы. Потом подумала о том, как на Рыночной площади повесили женщину, которая в пьяной ярости убила свою дочь. И о том, как на меня в последний раз посмотрела Агнеса.

— Ты слишком много думаешь, — сказал он, поерзав на стуле.

У меня было такое чувство, будто я выстирала полное корыто простыней, но не сумела отмыть их добела.

— Извините, сударь. Я не знаю, что мне делать.

— Попробуй закрыть глаза.

Я закрыла глаза. Через минуту мне стало казаться, что я прикована к оконной раме и кувшину. Потом я ощутила стену у себя за спиной, стол слева и сквозняк из окна.

Наверное, то же самое ощущает отец, подумала я. Кругом пространство, и его тело знает, где что расположено.

— Теперь хорошо, — сказал он. — Очень хорошо. Спасибо, Грета. Можешь продолжать уборку.


Я никогда раньше не видела, как начинается работа над картиной. Я думала, что художник просто рисует то, что видит, используя краски, которые перед ним.

Он показал мне, как это на самом деле делается. Он начал рисовать дочь булочника, покрыв белый холст светло-серой грунтовкой. Потом отметил коричневыми мазками, где будет девушка, где стол, где графин и где окно и карта. А я думала, что после этого он начнет рисовать то, что видит — лицо девушки, синюю юбку, желто-черную жилетку, коричневую карту, серебристый кувшин и поднос под ним, белую стену. Вместо этого он стал рисовать цветные пятна — черное, где будет ее юбка, желтое, где будут ее жилетка и карта, красное, где будут кувшин и поднос, и опять серое там, где будет стена. Это были совсем не те цвета, в которые были окрашены все эти предметы на самом деле. Он потратил много времени на эти неправильные цвета, как я их про себя называла.

Иногда приходила дочь булочника и часами стояла на своем месте, однако, когда я на следующий день смотрела на картину, там ничего не прибавилось и не убавилось. Только цветные пятна, которые ни на что не были похожи, как бы старательно я в них ни вглядывалась. Я знала, что должно быть на их месте, только потому, что каждый день протирала все эти предметы и видела, подсмотрев, как дочь булочника переодевалась внизу в черно-желтую жилетку Катарины.

Я каждое утро неохотно выкладывала те краски, что он просил. Однажды я вдобавок выложила еще и синюю. Когда я это сделала во второй раз, он сказал мне:

— Не надо выкладывать ультрамарин, Грета. Только то, что я прошу. Зачем ты его выложила, когда я не просил?

В его голосе слышалось раздражение.

— Извините, сударь. Просто, — я глубоко вдохнула, — на ней ведь синяя юбка. Я подумала, что вам понадобится синяя краска. Вы же не оставите ее черной?

— Когда я буду готов, я попрошу.

Я кивнула и продолжала протирать львиные головы на стуле. У меня щемило душу. Мне не хотелось, чтобы он на меня сердился.

Он открыл среднее окно, впустив в комнату холодный воздух.

— Поди сюда, Грета.

Я положила тряпку на подоконник и подошла к нему.

— Посмотри за окно.

Я посмотрела. День был ветреный, по небу неслись облака и скрывались за шпилем Новой церкви.

— Какого цвета облака?

— Как какого? Белого.

Он слегка приподнял брови:

— Ты уверена?

Я еще раз поглядела на облака:

— И серого. Может быть, пойдет снег.

— Ну-ну, Грета. Попробуй еще раз. Вспомни свои овощи.

— Овощи, сударь?

Он нетерпеливо дернул головой. Я опять его раздражала. Мне свело скулы.

— Вспомни, как ты отделяла разные оттенки белого. Репа и лук — они одного цвета?

Вдруг я поняла:

— Нет. Репа зеленоватая, а лук желтоватый.

— Вот именно. Так какие же оттенки ты видишь в облаках?

— Там есть немного синевы, — сказала я, вглядевшись в облака. — Да, и немного желтизны, и прозелень!

Я пришла в такое возбуждение, что показала рукой, где проглядывает прозелень. Всю свою жизнь я глядела на облака, но сейчас мне показалось, что я вижу их в первый раз.

Он улыбнулся:

— Если присмотреться, чисто белого цвета в облаках мало, однако люди говорят, что они белые. Теперь ты понимаешь, почему мне пока не нужна синяя краска?

— Да, сударь.

На самом деле я не понимала, но мне не хотелось в этом признаваться. Мне казалось, что я почти поняла.

И когда он начал класть мазки поверх «неправильных» цветов, я поняла, что он имел в виду. Он добавил голубой краски к юбке, и она стала синяя с проблесками черного — более густыми в тени и светлее у окна. К стене он добавил желтой охры, через которую кое-где просвечивал серый цвет. Стена посветлела, но не стала белой. А я обнаружила, что, когда на стену падает свет, она становится не белой, а смесью многих цветов.

Самое трудное было изобразить кувшин и поднос: в них были и желтые, и коричневые, и зеленые, и голубые оттенки. Они отражали узор на скатерти, жилетку на девушке, синюю ткань, брошенную поверх стула, — в них было все, что угодно, кроме настоящего серебристого цвета. Тем не менее это были те самые кувшин и поднос.

После этого я стала внимательно вглядываться в цвета окружающих предметов.


Когда он попросил меня помочь ему изготовлять краски, мне стало гораздо труднее скрывать это от остальных. Однажды утром он привел меня в чердачную комнату, в которую вела лестница из кладовки, прилегающей к мастерской. Я там никогда раньше не была. Это было небольшое помещение с крышей, спускавшейся под крутым углом. Свет в нее проникал через окошко, из которого была видна Новая церковь. В комнатушке почти не было мебели, кроме маленького комода и каменного стола с углублением, в котором лежал камень, похожий на яйцо с отрезанным кончиком. Я видела такой же стол на отцовской фабрике изразцов. На столе стояли еще миски и мелкие тарелки, а у маленького камина лежали щипцы.

— Я хочу, чтобы ты выучилась растирать мне краски, Грета, — сказал он. Он выдвинул ящик комода и достал оттуда черную палочку длиной в мой мизинец. — Это — обожженная слоновая кость, — объяснил он. — Из нее делают черную краску.

Он положил палочку в миску и добавил кусочек какого-то пахучего смолистого вещества. Потом взял в руки камень, который он назвал «толкушкой», показал, как ее надо держать и как, наклонившись над столом, давить на нее всем телом, чтобы измельчить кость. Через несколько минут у него в миске была однородная черная паста.

— А теперь попробуй ты.

Он ложечкой выгреб черную краску из миски и положил ее в маленький горшочек. Потом достал еще кусочек слоновой кости. Я взяла толкушку и наклонилась над столом, стараясь принять ту же позу, что и он.

— Нет, рука должна лежать вот так, — сказал он, положив свою руку поверх моей. Его прикосновение привело меня в такое смятение, что я выронила толкушку, которая скатилась по столу и упала на пол. Я отскочила от хозяина и наклонилась за толкушкой.

— Простите, сударь, — пробормотала я, положив толкушку обратно в миску. Больше он ко мне не прикасался.

— Подними немного локоть, — скомандовал он. — Вот так. Теперь нажми плечом и крути кистью.

Мне понадобилось гораздо больше времени, чтобы истолочь палочку, — мои движения были неловкими, и при воспоминании о его прикосновении у меня колотилось сердце. Кроме того, я была меньше его ростом, и мне было неудобно делать необходимые движения. Но по крайней мере от постоянного выжимания белья у меня были сильные кисти рук.

— Немного мельче, — сказал он, поглядев в миску Я толкла еще некоторое время, пока он не решил, что паста готова. И велел мне потереть ее между пальцами, чтобы запомнить, какая она должна быть на ощупь. Потом выложил на стол еще несколько кусочков слоновой кости.

— Завтра я покажу тебе, как растирать свинец. Это гораздо легче, чем кость.

Я смотрела на кусочки слоновой кости.

— В чем дело, Грета? Уж не боишься ли ты каких-то косточек? Они такие же, как и гребень, которым ты расчесываешь волосы.

У меня никогда не будет возможности прибрести такой гребень. Волосы я расчесывала пальцами.

— Дело не в этом, сударь.

Все то, о чем он просил меня раньше, я могла сделать во время уборки или похода на рынок. Никто, кроме Корнелии, ничего не заподозрил. Но чтобы растирать краски, нужно время. Я не смогу это сделать в то время, которое мне отведено для уборки мастерской. И я не смогу объяснить хозяевам, почему я ухожу на чердак, вместо того чтобы заниматься своими обычными делами.