Я кивнула:

— Так-то лучше.

Сын Питера завернул кусок и положил мне его в корзину. Я поблагодарила его и, уже уходя, заметила взгляд, которым обменялись отец с сыном. Даже в тот первый день я поняла, что они имеют в виду и чем это для меня обернется.


Когда я вернулась, Катарина сидела на скамейке и кормила Иоганна. Я показала ей баранину, и она кивнула. И после паузы добавила тихим голосом:

— Муж осмотрел мастерскую и решил, что его устраивает твоя уборка.

Она сказала это, не глядя на меня.

— Спасибо, сударыня.

Я зашла в прихожую, посмотрела на натюрморт с фруктами и омаром и подумала: значит, я и в самом деле принята на работу.

Остаток дня прошел примерно так же, как и первый день и как будут проходить последующие. Закончив уборку в мастерской и сходив на рынок за мясом или рыбой, я опять принималась за стирку. Один день я сортировала и замачивала белье и выводила пятна, другой — кипятила, стирала, полоскала, выжимала и вешала белье на веревку, чтобы его выбелило солнце; в третий день я гладила, чинила и укладывала белье в комод. Посреди дня я делала перерыв и шла помогать Таннеке готовить обед. Потом мы убирали со стола и мыли посуду, и у меня оставалось немного свободного времени, чтобы заняться шитьем — на скамейке или во дворике. После этого я заканчивала стирку или глажку и помогала Таннеке готовить ужин. Напоследок мы еще раз мыли пол, чтобы он был чистым и свежим на следующее утро.

Ночью я закрывала висевшую у меня в ногах картину распятия фартуком, который я носила в тот день. Тогда я легче засыпала. На следующий день я клала фартук в грязное белье, которое намечала стирать.


Когда на второе утро Катарина отперла для меня дверь мастерской, я спросила ее, можно ли вымыть окна.

— А почему бы и нет? — раздраженно отозвалась она. — Что ты меня спрашиваешь о разных пустяках?

— Но ведь от этого изменится освещение, сударыня, — объяснила я. — Вдруг это повлияет на картину.

Она не поняла, о чем я говорю. Она не могла — или не хотела — зайти в мастерскую и поглядеть на картину. По-видимому, она никогда здесь не бывала. Когда Таннеке перестанет злиться, надо будет спросить, почему он ее туда не пускает. Катарина пошла вниз спросить его про окна и крикнула мне оттуда не трогать их.

Убираясь, я не заметила никаких признаков того, что он там был. Ничто не было сдвинуто с места. Палитры оставались чистыми, в картине как будто не произошло никаких изменений. Но что-то говорило мне, что он все же был в мастерской.

Первые два дня после того, как я начала работать на Ауде Лангендейк, я почти совсем его не видела. Иногда я слышала его голос на лестнице или в прихожей: он шутил с детьми или тихо обсуждал что-то с Катариной. В эти минуты у меня возникало ощущение, что я иду по самому краю канала и вот-вот в него упаду. Я не знала, как он будет обращаться со мной в своем собственном доме, обратит ли он внимание на овощи, нарезанные мной у него на кухне.

Никогда прежде ни один важный господин не проявлял ко мне такого интереса.

На третий день моего пребывания в его доме мы встретились лицом к лицу. Перед самым обедом я пошла за тарелкой, которую Лисбет оставила на улице, и чуть не натолкнулась на него в коридоре. Он нес на руках Алейдис.

Я попятилась. Он и его дочь смотрели на меня одинаковыми серыми глазами. Он мне ни улыбнулся, ни не улыбнулся. Мне было трудно встретиться с ним взглядом. Я вспомнила женщину на картине, которая смотрит на себя в зеркало, я вспомнила жемчуг и желтую атласную накидку. Ей не было бы трудно встретиться взглядом с важным господином. Когда я наконец сумела поднять глаза, он на меня уже не смотрел.

На следующий день я увидела эту женщину. Когда я возвращалась от мясника, впереди меня по Ауде Лангендейк шли мужчина и женщина. Поравнявшись с нашим домом, мужчина повернулся к ней, поклонился и пошел дальше. На нем была шляпа с большим белым пером. Это, наверное, тот самый человек, который несколько дней назад был у хозяина в гостях. Я мельком увидела его профиль: у него были усы и толстое — под стать телу — лицо. Он улыбался, словно намереваясь сделать даме лестный, но неискренний комплимент. Женщина вошла в наш дом. Я не увидела ее лица, в волосах у нее был красный пятиконечный бант. Я задержалась у входа, пока не услышала, как она поднимается по лестнице.

Позднее я увидела ее опять: я укладывала в комод белье — в большой зале, а она спустилась по лестнице. Я встала, когда она вошла. Она несла на руке желтую накидку. Пятиконечный бант все еще был у нее в волосах.

— А где Катарина? — спросила она.

— Она ушла с матерью в ратушу, сударыня. По делам.

— А… Ну, не важно. Повидаюсь с ней в другой раз. А это я оставлю для нее здесь.

Она положила накидку на кровать и сверху бросила жемчужное ожерелье.

— Хорошо, сударыня.

Я не могла отвести от нее глаз. У меня было странное ощущение, что я вижу ее как бы не наяву. Как сказала Мария Тинс, она не была красивой, не такой красивой, как на картине, где свет падал ей на лицо. И все-таки она была красива, хотя бы потому, что такой осталась в моей памяти. Она смотрела на меня с каким-то недоумением, словно силясь вспомнить, знает ли она меня, раз я так бесцеремонно на нее пялюсь. Я сделала над собой усилие и опустила глаза.

— Я скажу госпоже, сударыня.

Она кивнула, но с беспокойным видом поглядела на жемчужное ожерелье, которое положила поверх накидки.

— Пожалуй, я оставлю это у него в мастерской, — заявила она и взяла в руки ожерелье. Она не взглянула на меня, но я знала, что она думает — служанкам нельзя доверять жемчуг. Она ушла, а я все еще ощущала ее лицо как едва уловимый запах духов.


В субботу Катарина и Мария Тинс взяли Таннеке и Мартхе с собой на рынок, где они собирались покупать овощи на неделю и прочие продукты для дома. Мне очень хотелось пойти с ними — я надеялась встретить там матушку и сестру, но мне велели оставаться дома и присматривать за младшими девочками и Иоганном. Мне едва удалось удержать детей от побега на Рыночную площадь. Я и сама с удовольствием их туда отвела бы, но не осмелилась оставить дом пустым. Вместо этого мы смотрели, как по каналу в направлении рынка плывут баркасы, тяжело нагруженные капустой, свиными тушами, цветами, дровами, мукой, клубникой и подковами. На обратном пути они были уже пустые. Хозяева баркасов считали деньги или выпивали. Я научила девочек играм, в которые играла с Франсом и Агнесой, а они научили меня играм, придуманным ими самими. Они надували мыльные пузыри, играли с куклами, катали обручи. Я же сидела на скамейке с Иоганном на коленях.

Корнелия как будто забыла про оплеуху. Она была веселой, дружески разговаривала со мной, помогала мне с Иоганном и ни разу не ослушалась. «Помоги мне», — попросила она, пытаясь вскарабкаться на бочку, которую соседи оставили на улице. Она смотрела на меня широко открытыми карими глазами с самым невинным выражением. Ее хорошее поведение расположило меня к ней, хотя я и знала, что ей нельзя доверять. Она была самой интересной из девочек и самой непредсказуемой — и плохой, и хорошей в одно и то же время.

Девочки перебирали свою коллекцию раковин, которые они принесли из дома, раскладывая их кучками по цветам. И тут из дома вышел он. Я стиснула Иоганна так, что он закричал, и сунула нос ему в ухо, чтобы спрятать лицо.

— Папа, можно я пойду с тобой? — крикнула Корнелия, подпрыгивая и хватая его за руку.

Я не видела выражения его лица. Лисбет и Алейдис бросили свои ракушки.

— Я тоже хочу, — хором крикнули они, хватая его за другую руку.

Он покачал головой, и тогда я увидела, что у него озадаченный вид.

— Нет, не сегодня. Я иду в аптеку.

— Ты там будешь покупать краски? — спросила Корнелия, все еще держась за его руку.

— И краски тоже.

Иоганн заплакал, и он посмотрел вниз на меня. Я подбрасывала ребенка, не смея посмотреть на него.

Он как будто хотел что-то сказать, но вместо этого стряхнул висящих на нем девочек и решительно зашагал по улице.

С тех пор как мы обсуждали с ним цвет и форму овощей, он не сказал мне ни одного слова.


В воскресенье я проснулась рано — сегодня мой выходной день и я пойду домой! Мне надо было дождаться, пока Катарина отопрет парадную дверь, но, когда я услышала, что дверь отворилась, и вышла в прихожую, я увидела с ключом Марию Тинс.

— Дочь неважно себя чувствует, — сказала она, пропуская меня наружу. — Ей придется несколько дней полежать в постели. Ты без нее справишься?

— Конечно, сударыня, — ответила я и добавила: — А если мне надо будет что-нибудь спросить, я спрошу вас.

— Ну и хитрюга ты, — с улыбкой сказала Мария Тинс. — Знаешь, к кому надо подлизываться. Ну, ничего, умниц у нас в доме не так-то много. — Она дала мне несколько монет — мое жалованье за проработанные дни. — Беги домой. Небось будешь рассказывать матери про все, что у нас тут творится.

Не дожидаясь, пока она подпустит еще какую-нибудь шпильку, я вышла за дверь. Навстречу мне по Рыночной площади шли прихожане к ранней службе в Новой церкви. Оставив площадь позади, я поспешила вдоль каналов к дому. Завернув на свою улицу, я подумала: как странно, я не была дома всего несколько дней, и все уже кажется другим, солнечный свет словно бы ярче, канал — шире. Платаны, растущие вдоль канала, стоят неподвижно, как часовые, словно дожидаясь меня. Агнеса сидела на скамейке у нашего дома. Увидев меня, она крикнула в дом: «Пришла!» — побежала мне навстречу и взяла за руку.

— Ну как тебе там? — спросила она, позабыв поздороваться. — Они хорошо к тебе относятся? А работы много? Другие девочки там есть? А дом роскошный, наверное? Где ты спишь? А ешь небось на фарфоровой посуде.

Я рассмеялась, но отвечать на ее вопросы не стала. Сначала надо было поцеловать матушку и поздороваться с отцом. Я с гордостью отдала матушке заработанные мной деньги, хотя сумма была и небольшая. В конце концов, я для этого и пошла в услужение.

Отец вышел из дому — он тоже хотел послушать, как мне живется на новом месте. Я подала ему руку, чтобы помочь переступить через порог. Сев на скамейку, он потер большим пальцем мою ладонь.

— Руки у тебя загрубели, — сказал он. — Мозоли, трещины. Тяжелая работа уже оставила свой след.

— Не беспокойся, — утешила я его. — Просто там скопилось очень много нестиранного белья — одна Таннеке со всем не могла управиться. Скоро станет легче.

Матушка принялась разглядывать мои ладони.

— Я сделаю настойку бергамота на масле, — сказала она, — будешь этим натирать ладони. Тогда будут мягкими. Мы с Агнесой сходим за ним за город.

— Ну расскажи же нам про них, — воскликнула Агнеса.

Я рассказала — почти все. Не упомянула только того, как я устаю к вечеру, как у меня в ногах висит картина, изображающая распятие, как я дала оплеуху Корнелии. Не сказала я и того, что Мартхе — ровесница Агнесе. А все остальное рассказала.

Я также передала матушке приглашение мясника.

— Очень любезно с его стороны, — сказала она. — Но он знает, что у нас нет денег на мясо, а милостыню мы не возьмем.

— По-моему, он не думал о милостыне, — возразила я. — Просто дружеский подарок.

Она помолчала, но я поняла, что к мяснику она не пойдет.

Узнав, что я беру мясо у Питера и его сына, она подняла брови, но ничего не сказала.

Потом мы пошли в нашу церковь, где кругом были знакомые лица и звучали знакомые слова. Сидя между матушкой и Агнесой, я с облегчением почувствовала, как, опираясь о спинку скамьи, расслабляется спина, которую я всю неделю держала прямо, и как с лица сходит застывшая маска. И мне захотелось плакать.

Когда мы вернулись домой, матушка с Агнесой не позволили мне помогать им готовить обед. Я сидела с отцом на скамейке. Он поднял лицо к солнцу и так и держал его, пока мы разговаривали.

— Расскажи мне о своем новом хозяине, Грета. Ты о нем не обмолвилась ни словом.

— Я его почти не видела, — сказала я, не кривя душой. — Он или сидит в мастерской, где никому не позволено его беспокоить, или уходит из дому.

— Наверное, по делам Гильдии. Но ты ведь была у него в мастерской — ты рассказывала, как вымеряла расстояние, чтобы ничего не сдвинуть с места при уборке. Но ни слова о картине, над которой он работает. Опиши ее мне.

— Не знаю, получится ли у меня так, чтобы ты смог ее представить.

— Попробуй. Мне теперь не о чем думать — только и остается, что предаваться воспоминаниям. Мне будет приятно представить себе картину мастера, даже если в моем воображении возникнет лишь жалкое ее подобие.

Я попыталась описать даму, примеряющую ожерелье, ее поднятые руки, ее взгляд, устремленный в зеркало. Я также сказала, что свет из окна высвечивает ее лицо и желтую накидку. И как темный ближний план отделяет ее от зрителя.