Юлия Комольцева - Дежа вю

– То есть? – закусив губу, она взглянула на него. – Ты хочешь сказать, твой отец приложил к этому руку?

– Скорее, кошелек…

Он редко вспоминал те два года, что отучился в Москве, и никогда не жалел, что после того, как его отчислили из института, ему пришлось пройти армию. Но Тина – да нет же, Алька! – понимала, что учеба в Литинституте многое значила для него. О Москве Олег рассказывал с восхищением и неприязнью одновременно. Бешеный ритм, непрекращающийся гул, деловитая мрачность толпы – все это было не его. Но яркая обложка города, внутренности которого пахли нищетой, опасностью и страхом навсегда остаться никчемной лимитой, завораживала.

Институт? Да, конечно, вылететь оттуда было обидно. Но он придумал себе другую мечту, увлекся журналистскими расследованиями, играл со словами, гонял чаи в редакции, до хрипоты спорил с коллегами, обзавелся кучей знакомых – интересных и нужных. А с появлением Альки вообще все, прежде важное для него, отодвинулось на задний план. Он работал еще больше, но причиной тому были уже не собственные амбиции или стремление к абстрактной справедливости. Теперь главным стала семья – он и Алька. Впервые Олег Морозов почувствовал ответственность не только за себя, и вскоре это стало привычным, стало частью его.

Жалеть об институте было некогда, возвращаться в Москву не хотелось. Поэтому случайно узнав, что это отец помешал ему учиться дальше, Олег даже не разозлился.

– …Ты хочешь сказать, что отец за деньги отправил тебя в армию? – деловито уточнила она.

– Примерно так, – кивнул он. – И в принципе я ему благодарен за это. Иначе я бы остался в Москве.

– А разве ты не этого хотел?

– Не знаю. Только еще неизвестно, встретились бы мы тогда или нет.

Мы?! Он сказал – мы?! Нет никаких «мы», были да сплыли!

Он спокойно выдержал ее злобный взгляд и даже улыбнулся слегка.

– Может, это было бы к лучшему! Да не может, а точно! Лучше бы мы никогда не встречались!

Олег помолчал немного, а потом спросил:

– Помнишь, как Иваныч нас чаем поил и солнце показывал?

– Солнца, – поправила Тина. – Их было много. Валерий Иваныч делал их из дерева. На доме, где когда-то был детский сад, даже табличка висела: «Музей солнца». Пожалуй, самый необычный музей Академгородка, куда Морозова однажды отправили на интервью, а с ним увязалась Алька.

Закопченный чайник весело свистел на плитке, деревянные солнышки грели ладони, беспричинный, счастливый смех щекотал губы…

– А мумий помнишь? – тихо хихикнула Тина нынешняя.

– Еще бы! Ты ходила вокруг них якобы такая смелая, а у самой руки тряслись!

– Ага, и бледная была, прямо жуть! – подхватила Тина. – Я себя когда в зеркало увидела, подумала, что это очередная мумия! Трусила ужасно!

– Вообще ты не всегда трусила, – улыбнулся Олег. – Помнишь бандитов на пляже?

Она отрицательно покачала головой.

…Это было летом. Они весь день провалялись на диком пляже. Занимались любовью так неистово, что сверху, с обрыва сыпались мелкие камешки. У обоих спины потом были в красных, крошечных отметинах. Они мазались Алькиным кремом, дурачились, гонялись друг за дружкой, а солнце незаметно заваливалось за горизонт, пока совсем не исчезло. Вот тогда, из сумрака леса, выдвинулась на берег пьяная компания придурков.

Лишь бы она успела убежать, думал Олег, яростно отбиваясь и сплевывая кровь.

– Ну, вы, ребята, даете! Вы глаза-то разуйте, – услышал он и понял – не успела.

Краем заплывшего глаза увидел, как двое обступили Альку. Она стояла, подбоченясь.

– Снимай золото, кому говорят! – орали отморозки.

Олег отчаянно завопил то же самое, с ужасом догадавшись, что она ни за что по собственной воле не расстанется с его подарком – золотыми серьгами и кольцом.

– Да это ж обычная бижутерия! – сообщила она парням. – Разве ж этот, – презрительный кивок в его сторону, – разорится на настоящее золото! Вот вы бы своей бабе подарили подделку, а? Нет! Сразу же видно, вы – мужики серьезные! – Медленно, но верно она наступала, выпятив вперед грудь. – Так вот я че говорю, щас вы у меня эти цацки возьмете, девкам вашим отдадите, а те вас и погонят в три шеи! Вам оно надо, позориться?

Заинтересовавшись такими речами, двое парней пропустили целую серию морозовских ударов. А потом он справился и с двумя оставшимися – не зря потел в секции в школьные годы. Да и пьяны были парни, реакции никакой.

– Бежим! – приказал он.

– Хоть штаны надень! – невозмутимо ответствовала Алька, покручивая на пальце колечко…

– А ты тогда сильно испугался, да? – спросила Тина.

– В общем, да, – признался он.

– А потом взял и всех уложил!

– Это был эффект неожиданности, – скромно сказал Морозов.

– Ну, тогда ты не был ботаником, – протянула она. – И очков не носил!

Он смущенно поправил на носу очки в модной оправе, но тут же решил реабилитироваться:

– Да у меня и теперь спортзал под рукой вообще-то… – Бахвалясь, он задрал рукав и продемонстрировал бицепс.

– Аплодисменты в студию, – с улыбкой прокомментировала Тина.

– Вот, – по-стариковски вздохнул Олег, – и все почему? В старости приходиться думать о здоровье, о физической форме, так сказать… Ты сама-то хоть на природу выбираешься?

– Знаешь, – вздохнула Тина, – некогда все. Дети вытаскивают иногда в парк…

– А почему за городом домик не купила? – проворчал он. – Хоть ночью бы воздухом нормальным дышала.

Она всплеснула руками.

– Ну ты даешь, Морозов! Занудой сделался, как моя мама!

– Кстати, как она?

– Нормально, – Тина улыбнулась, – смотрит сериалы, строит Сашку с Ксюшкой, Веронику жалеет.

– Замуж вышла?

– Кто? Мама?!

– Да нет, Вероника.

– Три раза была. Это цирк просто, а не семейная жизнь! Она их все на деньги проверяла.

– Как это?

– После загса сразу заявляла, что сестра, то есть я, на нее сердита и содержание урезала до невозможности. Так что молодой муж сталкивался с неприятным фактом – богатая невеста оказывалась бесприданницей.

Тина закатила глаза. Морозов понимающе кивнул.

– Так ей надо было перед свадьбой их на вшивость проверять, – посоветовал он.

– Ага. Ты ей сам это объясни! Морозов, кстати, а у тебя что, на самом деле детей нет?

– Почему – кстати? Мы же о Веронике говорили…

Ну и кто опять тебя дергал за язык, безнадежно спросила себя Тина. Нормально ведь общались. Милая безобидная болтовня.

– Нет у меня детей, – деревянным голосом сообщил Олег. – Насколько я знаю, нет.

Тина открыла рот для следующего вопроса. И тут же громко клацнула челюстью, закрыв. Любопытство не порок!

А что, если это не любопытство?

То есть, не совсем любопытство…

– Спрашивай, – махнул он рукой, угадав ее сомнения.

– А та девушка в кафе – кто?

– Маша, – Олег улыбнулся. – Ты хочешь знать, кто она мне или кто она по жизни?

– Ничего я не хочу знать, – Тина отвернулась.

– Послушай, ты хотя бы себе можешь ответить, зачем задаешь эти вопросы?

– Пошел к черту! Я просто поддерживала разговор!

– Опять злишься, – вздохнул он, – значит, ответить не можешь.

– Да что ты тут из себя корчишь, Морозов? – возмутилась она. – Мудрец нашелся! Философ хренов!

– Маша – моя девушка, – невозмутимо проговорил он, – если это определение уместно употреблять мужчине в сорок лет.

– Тебе же не сорок, – перебила Тина, позабыв, что возмущалась.

– Почти. Неважно. Знаешь, – задумчиво произнес Олег, – а ругаешься ты по-прежнему. Я думал, такие утонченные дамы, как ты, не ругаются.

Она потерла щеки.

– Ага!.. Накрутишься за день, поговоришь со всякими кретинами…

– Меня ты тоже в кретины определила?

– Я же только что назвала тебя мудрецом, Олег! – попробовала съязвить она.

Олег побагровел. Она назвала его по имени?!

– Спасибо, – процедил он сквозь зубы, – ты тоже женщина неглупая.

Почувствовав его состояние, она смущенно молчала. В купе повисла неловкость.

– Пойду покурю, – пробормотал Морозов.

Он вышел и долго слонялся по вагону, прикидывая так и эдак, куда деться на ночь. В ресторане, ясное дело, напьется. И еще неизвестно, какие будут последствия. Заснуть в тамбуре вряд ли удастся. Скоротать ночку у проводницы?

Возвращение в купе представлялось хуже всех кар небесных. Лежать в темноте, зная, что их разделяет лишь несколько шагов. Слушать чужое дыхание, вспоминая, каково оно на вкус. До боли зажмуривать глаза, чтобы не видеть смутные очертания тела – ее тела, тяжесть и невесомость, запахи и движения которого память хранит против воли.

Она другая, другая, другая, убеждал он себя.

Ты знал и любил другую женщину!

Да ведь и сам он уже не тот. Алька, живущая в воспоминаниях, ему не нужна.

А Тина?

Она навела порядок на столе, убрала ноутбук, постелила белье, переоделась и с особой тщательностью, минут пять, разглаживала на вешалке костюм. Когда ни единой складочки на нем не осталось, Тина отчаянно оглядела купе.

Может быть, коврик в проходе пропылесосить?

Пыль с радиоприемника стереть?

Постирать Морозову рубашки?

Было ясно, что уснуть не получится. В который раз за эти дни она пожалела, что не прихватила Жарова. Его немудреные фразы, обыденные проблемы героев могли бы помочь. Наверняка бы помогли. Ну что за идиотка?! Мобильный купила, пижамой обзавелась, а книжку приобрести не догадалась!

Тина потушила свет и легла.

Ей показалось, она проворочалась целую вечность, пока не скрипнула дверь и в полумраке не появилась высокая фигура. Тина затаила дыхание, потом передумала и принялась сопеть – сладко, с причмокиванием. На этот раз она пыталась обмануть не его, а себя. Возможно, притворное сопение все-таки обернется настоящим и, несмотря ни на что, удастся провалиться в спасительный сон.

Морозов немного повозился впотьмах, шурша простынями. Вскоре обрушилась тишина, тягостная бессонница на двоих, бессмысленно пялившихся в ночь.

– Ты спишь? – первым не выдержал Олег.

Она еще не решила, стоит ли притворяться дальше, и вырвалось само собой раздраженное:

– Не получается!

Миллион ночей она засыпала у него на плече, уверенная, что жизнь кончится, если будет как-то иначе. Жизнь продолжалась, однако. Только все происходило с кем-то другим: с той, которая не умела радоваться солнцу – ни настоящему, ни вырезанному из дерева, – с той, которой было недосуг разглядеть весну в едва набухших почках, с той, которой усталость слепляла веки, не позволяя дождаться поцелуев и ласк. Та, другая, была королевой, хозяйкой жизни. Супругой, дочерью, матерью. Но никогда – просто женщиной.

Это сделало ее сильной, именно это. Не было необходимости в нежности, в утешении, в страстных объятиях. Иногда исподволь рождалось желание увидеть в мужских глазах что-то помимо привычного уважения и заботливого интереса. Но Тина никогда не позволяла этому желанию вмешаться в свою жизнь!

…Миллион рассветов он встречал, целуя ее сонные губы – горьковато-миндальные после любви. С тех пор заря по-прежнему поднималась над городом. Небо было голубым, трава зеленой, снег белым. И, наверное, все будет так же еще много тысячелетий. Изменился он сам. Все в нем стало другим, все, кроме неутолимой тоски по ней. Тоски, которая вскипела сейчас с новой силой, обжигая душу бессмысленными надеждами, а пальцы – пустотой.

– Я скучаю по тебе, – беззвучно прошептал он.

Услышала она? Догадалась? Или просто одна боль раздирала их сердца?

Ее полувсхлип, полустон бросил Олега в темноту, где в двух шагах, на другом краю бездны ждала его женщина.

Его женщина…

Они торопились. Боже, как они торопились! Словно время стаей шакалов загнало в тупик, оставив лишь одно мгновение – всего одно, последнее, бесценное, – но оно принадлежало им двоим. Как они принадлежали друг другу.

Лихорадочно метались, кружили ладони, пальцы горели огнем, и швыряло навстречу тела, как прилив швыряет волны на скалы, как швыряет зимний ветер хлопья снега в лицо, как небо швыряет на землю молнии. Не остановить. Не увернуться.

Можно спрятаться загодя, можно предвидеть и кропотливо строить преграды, заслоны, можно притвориться равнодушной к боли. Но однажды она настигнет сокрушительно, неизбежно, и рука невольно потянется за волшебной живой водой.

Вот она, вот… Живая вода ненасытных, долгожданных губ. И страхи, сомнения, обиды – на другой планете. Живая вода – забвение в объятиях. Жаркий озноб тела. Запахи, вкусы, движения, грохот сердца – его ли, ее?!

Теперь не различишь.

Соленый лоб – его испарина, ее слезы? Влажные виски – ее пыл, его поцелуи?

Они не стали единым и целым, но каждый ее вздох был как будто эхом его. Излом его рта – отражением ее горячих губ. И исступленно-жадные ласки обрушивались с одинаковой силой. И трепетные, бережные прикосновения, как взмах крыла диковинной бабочки, оставляли горечь – одну на двоих.