Юлия Комольцева - Дежа вю

– Разве ты куришь? – удивился он, с неудовольствием отрываясь от размышлений о ее привычках.

Впрочем, сигареты – тоже привычка.

Можно подумать об этом. Можно лекцию ей прочитать о вреде курения. Или, наоборот, поднести зажигалку, смотреть, как медленно и со вкусом она затягивается, бездумно покручивает фильтр в пальцах.

– Давно ты куришь? – строго уточнил он, семеня за ней по коридору.

– Я не курю. Только иногда.

– Стресс снимаешь, – догадливо протянул он.

Она покосилась с угрозой, и Олег замолчал.

Они стояли друг против друга, занавесясь дымом.

Что я делаю, ругала себя Тина. Только что переспала со случайным попутчиком. Совершила, так сказать, адюльтер, остальное – никчемные подробности. Такие, например, как тринадцатилетней давности свадьба. Несостоявшаяся между ней и этим самым, дери его черти, попутчиком.

Косой взгляд в его сторону.

Курит и молчит.

Ну, а что ж? Ламбаду ему плясать, что ли?

Подробности добивают. Он ее бросил. Она его ненавидела. Сначала любила, потом ненавидела, потом научилась жить без него. И даже стала счастливой. Как там в песенке поется? «Эту боль перетерпя, я дышать не перестану, все равно счастливой стану, все равно счастливой стану. Даже если без тебя!»

Дальше. Нечаянная встреча, то есть две встречи подряд. И полный разброд в голове. Черт с ней, с головой, в душе-то что творится?! Что там такое, если она позволила телу…

Сердцу зябко, неуютно совсем стало, когда Тина додумалась.

Получается, ни при чем душа. Плоть ее сильнее разума и души, так вот. Грустно узнать, что на четвертом десятке ты – раба животных инстинктов. Грустно, но пережить-то можно. Даже плюсы можно найти. Удовольствие, она это уже упомянула. Собственные желания, о которых не подозревала или – на которые не хотела обращать внимания. Прежде – чего уж! – они были невозможны. А сейчас – разряд, еще разряд, шоковая терапия, несказанный дурман, ошалелый пульс… Где оно раньше было? Некогда, неохота, лучше Жарова почитать… Многие, между прочим, так живут. Секс – не главное. Важно, конечно, чтобы все получалось, так у них же и получалось – нормально получалось, без огонька, правда, так и хорошо, обжечься не боязно.

И после этого… вместо этого… на смену… ну, если сравнить…

Пламя до небес, пепел по ветру, и снова, и опять – яростные вспышки огня, языки пожара, и каждая искра слепит, обжигает…

И это – с тем, с кем нельзя.

Пробормотав ему что-то, Тина вернулась в купе. Смятое белье бросилось в глаза ослепительно-белым в темноте. Как насмешка. Почему ей так показалось?

Не слишком ли она усложняет на самом-то деле?

Неловкость. Муки совести. Вина. Ничего подобного, нет их, только маета какая-то. Словно опаздываешь неведомо куда. Или упустила из виду что-то важное. Или никак не можешь вспомнить. Что?!

Она легла, а он, прокуренный, пришел еще не скоро. Постоял, потом присел у Тины в ногах.

– Как ты? – спросил глухо.

– Все в порядке, – откликнулась она быстро, словно ждала вопроса.

И отвернулась к стене.

Олег завозился, устраиваясь рядом. Тина не стала сопротивляться.

– Я кое-что должен тебе рассказать, – спрятав сбивчивое дыхание в ее волосах, сообщил он, – завтра, хорошо?

– Ты ничего мне не должен, – устало возразила она.

– Ладно. Спи.

Он обнял ее – отчужденную, истерзанную сомнениями и неведомыми ему страхами.

А зимнее небо за окном сыпало снег, будто соль на раны.

Ей было стыдно. Полночи она казнилась, полночи пыталась найти себе оправдания. Они были слишком незначительными, чтобы объявить амнистию.

Она впервые изменила мужу.

Как же ей теперь быть? Кругом виноватая, самой себе постылая, саму себя предавшая, как она с этим справится?

Она так давно не страдала, так была уверена в себе, в своей жизни, где ни телу, ни душе ничего не угрожает, что сейчас ее охватила паника. Вместо того чтобы успокоиться, Тина повторяла, завороженная собственным смятением: «Ничего ужасней нельзя себе представить!»

Однако утро застало ее врасплох новым открытием.

Она засыпала с чувством вины, с ним же и проснулась. Она изводила себя упреками, презирая и не имея понятия, что делать с самой собой. А, подскочив с кровати, – ни дать ни взять злодейка на месте преступления! – увидела свое отражение в зеркале.

Сияющими глазами на нее смотрела счастливая женщина.

Да, она была растрепана, да, на красных припухших веках свернулись тени, да, морщины были безусловно глубоки и многочисленны. Да. Да. Да. Но это ровным счетом ничего не меняло. Тина смотрела на себя и, распадаясь на атомы от нереальности, все же понимала, что счастье выглядит именно так. Ее счастье.

Почему?

А как же совесть, а как же супружеская верность, а как же чувство собственного достоинства?!

Неужели она все это придумала?

Прикрыв веки ладонью, Тина застонала, как от боли.

– Что? – встрепенулся у нее за спиной Морозов.

Она резко обернулась.

Он зевал, потирая глаза.

– Доброе утро, – сказала Тина осторожно.

– Доброе? – Олег приподнялся на локте, внимательно приглядываясь к ней. Взгляд его стремительно прояснялся. Несколько мгновений, и Морозов кивнул зачарованно: – Действительно доброе.

– Что ты так смотришь? – прищурилась Тина.

– Мне нравится на тебя смотреть.

А ей вот не нравится смотреть на себя! Она вот в полном отчаянии!

– Пойду умоюсь, – объявила Тина.

И не пошла. Обмерла за дверью, с другой стороны, настигнутая смыслом непостижимого.

Все это было. Все это уже случилось много лет назад. А сейчас случиться не должно было. Но кто-то что-то напутал, и за одним поворотом, только с разных сторон, оказались настоящее и прошлое. Столкновение было неминуемо.

Вот почему она узнала счастье в своих глазах. Просто однажды она с ним уже встречалась. И что же это – повторение пройденного? Дежа вю, выражаясь точней.

Прижавшись вплотную к двери, как будто боялась упасть, Тина пробормотала когда-то выученные наизусть и, оказывается, с тех пор не забытые морозовские строчки:

В глаза твои пришла весна,

Разворошив сугробы боли.

Но ты по-прежнему больна.

Как болен я. Смертельно болен.

Недуг – как выстрел – подстерег,

Пустил в нас корни, зацветая.

Земля уходит из-под ног,

А в сердце – космос созревает.

Расплакаться бы… Как тогда, с трудом разобрав эти строчки на газетных полях, случайно наткнувшись взглядом на его почерк. Она не знала, что Олег пишет стихи. Хотела потом спросить, но постеснялась. Все-таки как будто подглядела. Может быть, ему вовсе не хотелось, чтобы она читала это? И еще – может быть, не для нее, а для кого-то другого, о ком-то другом были эти слова.

Да, помнится, она расплакалась.

А теперь не может.

По ту сторону двери раздался стук. Тина быстро отошла.

– Я так и знал, что ты здесь стоишь.

Она сделала вид, что не заметила в его взгляде ничего, кроме дружелюбного интереса. Он в свою очередь великолепно изобразил беззаботность.

– Ты даже полотенца не взяла. И зубы, наверное, собиралась пальцем чистить, а?

– Что «а»?

– Я говорю, для утреннего туалета нужны кое-какие принадлежности, – пояснил Олег, – не хочешь в купе вернуться?

– Зачем? – тупо спросила она.

– Чтобы взять полотенце, зубную пасту и щетку!

Он судорожно дернул кадыком, сглатывая горечь.

Что он может сделать, ну что? Лишь бы она не смотрела вот так – сквозь, лишь бы не стояла, безвольно опустив руки! Чтобы позволила той улыбке, пробудившей его, распуститься, и не думала, будто это – грех!

А хоть бы и грех! Что с того?

Как помочь ей примириться с самой собой? Если бы он знал, что она будет страдать, он бы… Он бы – что? Остановился бы?

Даже думать об этом больно.

Но она едва держится, чтобы не сорваться в истерику. Не понимает, на каком она свете и как выбраться в привычную колею.

Зачем ей еще и это?

Нагромождения нелепых случайностей, болезненных откровений, – разве мало? Чудовищный кошмар, тот, что поразил ее воображение в Бердске, он объяснит, но что потом? Получается, будто он свалит на ее плечи еще одну ношу, и – разбирайся, как знаешь.

Ей снова придется возвращаться в прошлое. А значит, снова переживать все то, что уже давно прожито и уложено в дальний, самый дальний уголок.

Ради чего?..

Олег насильно впихнул ей в руки полотенце, проводил до туалета, а сам обосновался у окна напротив, будто сторожевой пес. Плохой пес. Преданный, но предавший. По сути, выходит так, и никуда не деться от этого. Разве что в окно выпрыгнуть и покончить с этой канителью раз и навсегда.

Он взял себя в руки и попробовал отрепетировать речь.

Для начала он попросит ее слушать спокойно, не перебивая. Он возьмет ее за руки и будет глядеть в глаза, ожидая момента, когда в них появится понимание. А если не появится?

А если в глаза смотреть он не сможет?

Должен.

Он должен рассказать ей, как все было на самом деле.

Олег прожил в Москве меньше года, даже первый курс отец ему закончить не дал. Особых усилий для этого не понадобилось. Хороший товарищ Морозова-старшего побеседовал с ректором, популярно объяснив, что у сибирского парнишки слишком много соблазнов в столичной жизни, а родителям за него беспокойно. Очень беспокойно. Они вполне допускают, что их сын – талантлив и хороший студент, в связи с чем утрата для института может стать ощутимой. Они понимают и готовы возместить.

К следующей сессии студент Морозов не был допущен. Качать права было бесполезно, да и совершенно не умел он тогда постоять за себя.

Жить в столице было не на что и негде. Перспектива армии при таком раскладе показалась Олегу не такой уж мрачной. Отца она тоже устраивала. Воинская служба в любом случае учит порядку и выдержке, которых сыну пока не хватало. Морозов-старший запасся терпением и стал ждать, пока отпрыск вернется домой: возмужалым, дисциплинированным и главное – поумневшим в достаточной степени, чтобы понять, какую замечательную судьбу ему приготовил отец. Нет, распоряжаться жизнью сына он не собирается, но и с заданного направления сойти ему не позволит.

Олег сопротивлялся. Он смутно представлял, кем теперь был его отец. Криминальный авторитет, главарь местной мафии – кажется, это так называется? Душа сына к такой карьере не лежала.

Деньги? Пока денег ему хватало и в газете, куда он устроился сразу по возращении из армии. Власть? О ней он никогда и не мечтал.

Из огромной двухэтажной отцовской квартиры он без малейшего сожаления переехал в коммуналку, однако продолжал все же бывать дома. Обрывки телефонных разговоров, колоритная наружность отцовских гостей, опасливые мамины взгляды – все это не могло пройти мимо его внимания. Юношеский максимализм заработал на всю катушку. Олег понял, что не может оставаться в стороне.

Тоже мне Павлик Морозов, издевался он над собой.

Нет, предать отца он не мог. Хотя бы потому, что тогда пострадала бы мать. Но жажда справедливости не давала покоя, пока он не нашел ей выхода в журналистике. Олег стал проводить серьезные расследования, потихоньку обрастая нужными знакомствами и влиятельными недругами. К тому времени, как в его жизни появилась Алька, уже были объявлены гласность и свобода слова. Он стал копать все глубже и писать все откровенней. Он знал, что рискует, но страх был ему неведом.

Потом оказалось, что все не так просто, как он думал и как писал в своих статьях. Он понял, что его вера в конечное торжество справедливости была по-детски наивной. Но он не слишком грустил, расставаясь с нею, потому что теперь в его жизни была Алька.

Черт возьми, он был тогда уверен, что их любовь – это самое главное в жизни!..

Уже было решено, что они поженятся, когда Алька в мимолетном разговоре упомянула, что видела его отца и он не ответил на ее приветствие. Олег насторожился: отец был в курсе его планов и, конечно, категорически против. Алька, «бердская голытьба», в роли невесты единственного сына Морозова-старшего ну никак не устраивала. Но Олег не хотел, чтобы об этом узнала сама Алька.

Она искренне считала его отношения с родителями идеальными, а он все не решался рассказать ей правду.

Вот и тогда он пожал плечами и смущенно пробормотал, что скорее всего отец не заметил ее.

– Как это не заметил? – Алька округлила глаза. – Я сегодня одна в приемной сидела, а они с Федот Степанычем из кабинета вышли и…

– Сегодня? – удивился Олег. – Сегодня же выходной, я думал, ты к матери ездила.

– Я ездила, – кивнула она. – Меня Вероника попросила напечатать кое-что, а ты же статью писал, вот я и решила, чтобы машинку у тебя не отнимать, на работу заскочить и там все сделать. Выходной же, я бы никому не помешала. Приехала, полезла машинку в сеть включать, а тут дверь как заскрипит! Ой, Морозов, я так испугалась, я же не знала, что там кто-то есть, чуть с ума не сошла! А Федот Степаныч увидел, как я из-под стола вылезаю, так прямо позеленел! Тоже, наверное, испугался! Я стою, глазами хлопаю, а они…