– Мам, а чего ты не готовишь никогда?

– А ленюсь, – легко призналась мама, – хватит, наготовила я за свою жизнь! Ох, дочка, я бога не устаю благодарить, что ты у меня такая удалась.

– Какая? – насторожилась Тина.

– Хваткая. Сильная. Не то что Верка, той только повыть бы, любой ее с ног свалит, а ты вон сколько вынесла, а не сломалась!

Мама, мама! Сломанную-то вещь починить можно, запчасти поменять и – вперед. А что делать, если вещь сгорела? Совсем. Кучка пепла на память, и все. Остается только заново возрождаться, как птица Феникс.

– … Да, ты, Тиночка, сильная! Не бережешь себя совсем, у меня вся душа за тебя изболелась, вон, валерьянку литрами пью, и давление скачет, прям беда! А еще Верка, паразитка, нервы истрепала! «Мама, зачем ты только меня, такую уродину, родила!»

А она не уродина, а дура! До тридцати лет с мужиками не научилась обращаться, а вот матери душу наизнанку выворачивать слезами своими – научилась! Эгоистка! А Ефимыч твой! Как сгрызутся с ним, мне прям деться некуда, и…

Это называется «Дайте жалобную книгу». Тина давным-давно научилась не принимать близко к сердцу материнские стенания. Иначе можно было сбрендить от несовершенства этого мира в целом и их семьи – в частности. Еще пара завываний, и мама перейдет к вопросу воспитания детей, перемоет косточки Агриппине Григорьевне, потом – соседям и непременно закончит убийственным выводом, что у героев эпопеи «Просто Мария» или «Новая жертва» проблем побольше – да, побольше! – а ведут они себя не в пример благородней и не заставляют своих матерей валерьянку литрами глотать – нет, не заставляют!

Тина сама ее разбаловала, это было ясно. А мама в свою очередь разбаловала Веронику и детей заодно. Ефимыч разбаловался сам. Действительно, семейка – будьте-нате!

Кто бы еще Тину побаловал, а?

Нет желающих? Ау!

– Мам, – прервала она страстный монолог плакальщицы, – а ты ни с кем из Бердска не переписываешься?

– А зачем? – удивилась та.

– Ну, у тебя же там подруги были, друзья.

– Какие друзья, Тиночка! Отцовы собутыльники да мои девки с работы, так они от зависти, когда мы к тете Клаве собрались, чуть меня на кусочки не порвали! Виданое ли дело, в Москву перебраться за здорово живешь!

– Так ты больше с ними не общалась?

Мать презрительно поджала губы вместо ответа. И вдруг спросила:

– А что это ты, дочка, вспомнила вдруг?

– Да вот, вспомнилось, – Тина была само спокойствие. – Я же все-таки была там недавно, в Новосибирске, конечно, не в Бердске, – соврала она на всякий случай.

– Ну да, ну да, – закивала мама, – все-таки родина, правда? А у меня вот, знаешь, как отрезало! Вот прилетела бы щас туда, наверное, и не екнуло бы нигде! Столько всякого горя было!

– Мам, а…

Как же спросить, как? И стоит ли вообще снова копаться в этом? Ни разу в эти безумные дни Тина не вспомнила о том кошмаре на бердском кладбище, и о старушке в морозовской квартире тоже не вспомнила. Кстати, могла бы спросить у него. Уж про свою собственную квартиру он должен был знать. Мог бы объяснить, почему не стал жить там.

Что же это она не полюбопытствовала?

А впрочем, какая разница!

Важно совсем другое.

– Мам, а когда я уехала, что там было?

Мать посмотрела как-то странно, словно сквозь Тину. Вспоминала что-то, и было заметно, что эти воспоминания причиняют ей боль.

– Зачем, дочка, старое ворошить?

Тина вскочила из-за стола.

– Так я не поняла, значит, на самом деле что-то было? Что-то, кроме того, что Морозов меня бросил?

– И фамилию помнишь, – покачала головой мать, – хотя, конечно, конечно… Ой, доченька! Виновата я перед тобой, наверное, да уж не воротишь ничего! И Ефимыч твой…

Чувствуя, как земля уходит из-под ног, Тина закричала страшным шепотом:

– При чем тут Ефимыч?!

– Да ни при чем, – отмахнулась мама, – просто не встретила бы ты его, если бы иначе все повернулось, а так вот он, с тобой, туточки. И где б ты мужа лучше нашла? То, что с Вероникой-то они лаются, это не беда. Зато он с тобой ласковый, бережет тебя, доченька. А это дорогого стоит, ты мне поверь, вот папа твой…

– Знаю про папу! Ты другое хотела рассказать. Рассказывай.

И мать рассказала.

ГЛАВА 34

Он решил напиться. Вот так банально – напиться и забыться хоть ненадолго. Но когда принесли заказ, раздался звонок, и Морозов, напуганный ее странным голосом, предложил встретиться в ресторане у Китай-города. На людях она вряд ли кинется его убивать. А именно это желание услышал он в ее яростном шепоте.

Он пошел пешком, взвинчивая себя догадками.

Она подумала, что он намерен преследовать ее всю жизнь, и потому решила избавиться от него радикальным образом.

Она подумала, что он сдал билет из-за внезапного помрачения рассудка, и теперь его легче убить, чем вылечить.

Она подумала, что у него другой интерес в Москве, и от ревности сама сошла с ума.

Она…

«Может, хватит?» – взмолился он, обращаясь к собственным мыслям. Они упорно бились в голове, и тогда, чтоб отвлечься, Морозов стал разглядывать витрины. Ничего хорошего из этого не вышло.

«Вот это платье ей бы пошло». «Вот этот сыр она любит». «Вот эти цветы ей бы понравились». «Вот эти серьги она бы стала носить, не снимая».

Последнее замечание привело его в экстаз. Представилась Тина в серьгах. Только в серьгах. И, подтрунивая над собственной подростковой впечатлительностью, он зашел в магазин. А потом еще в два. И став счастливым обладателем цветов, куска сыра и пары серег в бархатной тривиальной коробочке сердечком, Олег явился в ресторан.

Официант ничего не имел против, чтобы выполнить просьбу прилично одетого клиента. Нарезал сыр и подал вместе с кофе. Все бы в жизни решалось так просто, подумал Олег с ухмылкой. Вряд ли Тина так же легко согласится принять серьги. Да и цветы она не сможет, наверное, отнести домой. Там же муж!

Хорошо хоть от покупки платья воздержался, похвалил себя Олег.

– Я все знаю! – раздался вдруг рядом свистящий шепот.

И как это он пропустил ее появление? Тяжело дыша, Тина возвышалась над ним.

– Ты что, стометровку бежала? – Олег приподнял брови. – Сядь, отдышись.

– Ты – болван, Морозов! Ты чертов идиот и садюга!

– Что?!

– Я все знаю! – повторила она. – Все!

Если она так сердится из-за того, что подсмотрела, как он покупал серьги, дело – швах. Точно не возьмет.

Или ее взбесил сыр? Решила, что Морозов экономит, вот и приволок еду с собой!

Никак, никак не мог он сосредоточиться, и в голове все крутилась эта бесподобная чушь, а Тина, между прочим, выглядела ужасно.

Вот-вот! Шутки шутками, но могут быть и дети, как говаривал сатирик.

Тем временем Тина нервно глотнула кофе из его чашки и приказала:

– Закажи мне чего-нибудь покрепче, я не могу говорить об этом на трезвую голову!

– О чем? – тихо спросил Морозов.

– Я же говорю, что не могу, – отчаянно простонала она, – мне тебя убить хочется!

Значит, это он угадал правильно. И что же дальше?

После бокала мартини, выпитого залпом, Тина взяла сигарету и, некоторое время покрутив в пальцах, сломала. Следующую постигла та же участь.

– Боюсь, что сейчас ты думаешь обо мне, – попытался сострить Олег, косясь опасливо на выпотрошенный «Честерфилд».

Она не ответила, испепелив его взглядом. Он начинал терять терпение.

– Ты скажешь мне что-нибудь или будешь продолжать сидеть здесь с лицом матери-игуменьи, узнавшей, что монашки по ночам бегают в военную часть?

– Я все знаю, – прищурилась она.

– Эту песню я уже слышал, – прищурился он, – а поточней?

– Ты – благородный рыцарь, да, Морозов?

Он смотрел исподлобья, ожидая продолжения.

– Ты, черт тебя подери, спасатель обиженных и оскорбленных, да, Морозов? Воспользовался ситуацией, да? И девушку спас, и от невесты избавился! Одним махом, так сказать. Молодец!

Со смутным чувством вины и удовлетворения Тина заметила, как Морозов переменился в лице.

– Мать тебе рассказала?..

– Да, – кивнула она и хотела было продолжить выступление, но Морозов заговорил первым.

– При чем тут тогда избавление от невесты, я не понял.

– Ах ты не понял?! – заорала она на весь ресторан. – Ты вроде не дурак, Морозов, и из меня дуру делать не надо! Я понимаю, ты не хотел мне рассказывать об отце, тебе было бы не уговорить меня уехать, если бы я узнала правду, ты много чего не мог, да? Но потом, после… Морозов, я ждала, понимаешь?

Она уже не кричала, она сипела, приблизив свое лицо к его глазам, чтобы там, в глазах увидеть отражение своего гнева и боли. Боли, черт подери, которая посмела вернуться!

– Ты мог бы приехать, Морозов, год спустя, два, три, четыре. Не знаю точно, когда я перестала ждать, но верить – о, господи! – я верила все это время, понимаешь? Я не могла простить тебя, но постоянно придумывала какие-то оправдания, каких-то злых дядек, которые заставили тебя от меня отказаться, какие-то долги, которые ты должен был отдать, а денег у тебя не было, и поэтому ты согласился на ультиматум отца и выкинул меня из своей жизни! Но потом ты же мог приехать, ты мог выбраться из этого дерьма, Морозов! Или что? Ты решил, что уже поздно?

По щекам ее текла соленая ночь. Тонкие пальцы прижимались к лицу, но остановить черный поток не могли. Не могли, будь все проклято!

Он смотрел, а сердце скрипело в ребрах. Будто бы ноготь по стеклу.

– …Как ты мог решить за нас? Как ты мог?!

– Тина, – шевельнулись его пересохшие губы, – я приезжал. Мать не сказала тебе?

– Что?!

– Мы решили, что тебе ни к чему эта нервотрепка.

– Что?!

– Значит, об этом Катерина Андреевна не вспомнила, – вздохнул он. – Все равно, не имеет значения… Ты все верно сказала.

– Олег, когда ты приезжал? Зачем? Ты врешь!

– Это тогда я врал. Врал самому себе, что так будет лучше.

Он вытер ее слезы, она сидела неподвижно, как послушная девочка. Олег положил на стол цветы и достал из кармана бархатную коробочку. Кажется, все. Ничего не забыл. Долгие проводы – лишние слезы. Хотя, все слезы уже выплаканы, не о чем больше плакать. Ничего нет, ничего!

– Прости меня, – сказал он.

– И ты меня прости.

ГЛАВА 35

Ничего нет, думала она по дороге на работу. Ничего нет, думала она в офисе. Ничего нет, думала она, возвращаясь домой.

Нет ничего, что стоило бы оплакивать. Так почему она плачет не переставая, даже если глаза сухи?!

Цветы она выкинула в ближайшую урну, серьги уронила в коробку нищей, осталось избавиться от самой малости – содрать с себя кожу, помнящую его поцелуи, вырвать забившееся в глотку его дыхание, смыть его запахи, изодрать в мелкие клочья память, развеять по ветру, как пепел тринадцатилетний давности. Она умеет это.

– Тина, ты похудела…

– Тина, у вас случилось что-то?..

– Тиночка, тебе надо отдохнуть!..

– Валентина, тебя к телефону, я сто раз уже повторил!..

– Мама, а…

Вот только это, вот только «мама» – веселое, уставшее, жалобное, капризное, обиженное, ласковое – как разряд электрошока приводило в сознание.

Недели через две Тина опомнилась окончательно и увидела выход.

– Мы едем отдыхать, – сообщила она Ефимычу, – я и дети.

– Не понял, – насупился тот, – а я?

– А разве ты устал от чего-то? – прищурилась она, но тотчас смягчилась: – Извини, дорогой, но кто-то должен следить за домом, а на маму с Вероникой у меня никакой надежды. Только на тебя я могу положиться.

Она погладила его ладонь, с холодным любопытством следя за своими ощущениями. Как и ночами – редкими ночами, – будто бы со стороны наблюдала за собой, бесстрастно контролируя каждое движение.

Рука у мужа была теплой и крепкой – родное тепло, родная крепость. Все равно что прикасаться к стенам, где каждая трещинка знакома. Стоп, какая трещинка? У них евроремонт, она на него заработала и теперь имеет полное право этим гордиться!.. Вот и Ефимыч… Она его заслужила, правда? И много лет безнаказанно пользовалась его заботой. Она была уверена, что сделала хороший выбор. А, выбрав, сумела полюбить. Ефимыч всегда был под рукой, он ничем не интересовался, кроме семьи, и немного, словно по инерции – своей наукой, он всецело принадлежал Тине, он был добр, покладист, наивен, она знала о нем все. Все, что хотела знать.

– Хорошо, – сказал муж, – но все-таки мы с тобой давно не были вместе, я надеюсь, летом ты выкроишь еще недельку для меня?

– Конечно, – преувеличенно бодро пообещала она.

Хорошо было думать о лете. Легко. Летом все переменится.

К лету она привыкнет не задавать себе вопросов. Опустошенность сменится будничной тяжестью, ведь жизнь слишком требовательна, и нельзя стоять на месте, разглядывая вакуум в собственном сердце.