Анна-Мария Зелинко - Дезире

Я нашла Персона в его комнате, и мы уселись в гостиной. Он должен был читать мне газеты, а я — поправлять егопроизношение. Но, как часто бывало, я принесла листок с Декларацией, подаренный мне папой, и мы снова перечитывали его, заучивая наизусть.

Лошадиное лицо Персона приняло вдохновенное выражение, когда он повторял за мной: «Свобода, равенство, братство народа!»

Потом он сказал:

— Слишком много крови пролито для утверждения этих новых прав. И сколько невинной крови, мадемуазель, прольется еще!

Как иностранец, Персон говорит «мадам Клари» маме и «мадемуазель Клари» — мне, хотя это запрещено. Мы просто «гражданки Клари».

Жюли появилась в гостиной.

— Эжени, пойди сюда на минутку! — сказала она, и мы пошли в комнату Сюзан.

Сюзан лежала на диване и пила маленькими глотками портвейн. Говорят, что портвейн дает силы, но мне его не позволяют пить, так как мама считает, что маленьким девочкам не следует еще поддерживать свои силы.

Мама сидела рядом с Сюзан, и я видела, что она взволнована. Она куталась в шаль, а на голове ее был маленький вдовий чепчик, который она носит вот уже два месяца. Мама больше похожа на сиротку, чем на вдову, такая она маленькая и худенькая.

— Мы решили, что Сюзан попробует завтра попасть на прием к депутату Альбиту, — Она помолчала. — Ты будешь сопровождать ее, Эжени.

— Я боюсь идти одна. Там будет много народа… — прошептала Сюзан.

Я констатировала, что портвейн не только не придал ей сил, но совсем ослабил ее… Я спросила себя, почему пойду я, а не Жюли.

— Сюзан хочет попробовать поговорить об Этьене, и ей будет спокойнее, если ты будешь рядом с ней, дорогое дитя, — сказала мама.

— Ты, конечно, должна будешь держать язык за зубами и дать говорить Сюзан, — вмешалась Жюли.

Я была довольна, что меня послушали, но так как они продолжали третировать меня как ребенка, я промолчала.

— Завтра мы все очень устанем, — сказала мама. — Ляжем сегодня пораньше.

Я побежала в гостиную предупредить Персона, что мне нужно ложиться спать. Он сложил газеты и поклонился.

— Тогда я пожелаю вам доброй ночи, м-ль Клари.

Я уже переступила порог комнаты, когда мне показалось, что он сказал еще что-то. Я повернулась.

— Вы что-то сказали, м-сье Персон?

— Нет, только… — он запнулся.

Я подошла к нему и старалась прочесть на его лице. Уже стемнело, а мы поленились зажечь свечи. Бледное лицо Персона было еле различимо в густых сумерках.

— Я хотел только сказать вам, м-ль Клари, что… что я скоро должен вернуться домой.

— О! Почему?

— Я еще не говорил м-м Клари, я не хотел в такое тяжелое для вас время тревожить ее своими делами. Но, видите ли, мадемуазель, я здесь уже больше года и я уже нужен в нашем магазине в Стокгольме. Когда м-сье Этьен вернется и будет все в порядке в вашей конторе, я вернусь в Стокгольм.

Это была самая длинная тирада, которую я когда-либо слышала от Персона на французском языке. Я не сразу поняла, почему он мне первой сообщил о своем предстоящем отъезде. До сих пор я думала, что Персон, как и все другие, не принимает меня всерьез. Но в данной обстановке я вдруг почувствовала себя взрослой, села на диван и грациозным жестом взрослой дамы предложила ему место возле себя.

Но, когда он опустился на диван рядом со мной, он вдруг весь съежился, страшно смутился, оперся локтями о колени и спрятал лицо в ладони.

— А что, Стокгольм… это красивый город? — начала я светский разговор.

— Самый красивый в мире, для меня, конечно, — ответил Персон. — Зеленые льдины плывут по Мелару, а небо похоже на свежевыстиранную простыню. Это зимой, конечно. Но ведь зима у нас очень долгая.

После такого объяснения Стокгольм не возбудил во мне симпатии. Наоборот. Кроме того, я не поняла, где плывут зеленые льдины.

— Наша лавка находится в Вестерланггатаме — это торговый квартал, очень современный, и он совсем возле дворца, — с гордостью продолжал Персон.

Я слушала невнимательно. Я думала о завтрашнем дне, о необходимости подложить носовые платки…

— Я хочу попросить вас о чем-то, м-ль Клари, — сказал Персон.

«Надо постараться быть очень красивой, может быть это будет на пользу делу», — думала я и одновременно вежливо спросила:

— О чем, месье?

— Я очень хотел бы сохранить листок с Декларацией Прав человека, которые м-сье ваш отец принес когда-то, — сказал Персон нерешительно. — Я знаю, что моя просьба очень смела…

Да. Это было смело! Папа всегда держал этот листок на своем ночном столике, а после его смерти я взяла листок к себе и бережно хранила его.

— У меня этот листок будет всегда на почетном месте, — уверил Персон.

Я поддразнила его:

— Вы стали республиканцем, месье?

А он ответил мне тихонько:

— Вы знаете, м-ль Клари, я швед, а в Швеции — монархия.

— Ну хорошо. Возьмите этот листок. Вы покажете его в Швеции.

В этот момент дверь распахнулась, и Жюли сердито крикнула:

— Когда наконец ты пойдешь спать, Эжени? О, я не знала, что ты здесь с м-сье Персоной! М-сье Персон, девочке пора спать! Иди же, Эжени!

Я накрутила уже почти все папильотки [2], а Жюли уже легла, но вдруг она напустилась на меня:

— Эжени, ты ведешь себя неприлично! Ты прекрасно знаешь, что Персон — молодой человек, а девочке неприлично сидеть в темноте с молодым человеком. У мамы и так много горя без этого, а ты забываешь, что ты дочь торговца шелком, что папа был таким уважаемым гражданином, а Персон и по-французски не говорит порядочно, а ты своим поведением позоришь нашу семью…

«Проповедуй, проповедуй», — думала я, задув свечу и укрывшись одеялом до кончика носа. Жюли нуждается в женихе. Как только она выйдет замуж, моя жизнь станет намного легче.

Я постаралась заснуть, но мысли о завтрашнем посещении Дома Коммуны не давали мне покоя. Потом я вспомнила гильотину.

Сколько раз это воспоминание являлось мне перед сном! Я зарываюсь в подушку, чтобы прогнать это видение. Видение гильотины и отрубленной головы…

Два года назад Мари, наша служанка, тайком взяла меня на площадь Ратуши. Мы проталкивались в толпе, окружавшей эшафот; мне хотелось видеть все подробности, я сжала зубы, чтобы они не так громко стучали, а потом у меня болели челюсти.

Телега, окрашенная в красный цвет, привезла к эшафоту мужчин и женщин. Они были в элегантных туалетах, но к их платью прилипли грязь и солома, руки у всех были связаны за спиной, а кружева на жабо и рукавах разорваны и болтались клочьями.

Площадка возле гильотины была засыпана опилками, но на площади сильно пахло свежей кровью, так как утром уже была казнь и свежими опилками засыпали еще не высохшую кровь. Гильотина тоже была покрашена красной краской, как и телега, но краска потемнела, и на ней были видны ржавые подтеки.

Первым к машине подвели молодого человека. Его вина была в том, что он поддерживал переписку с врагами Революции, скрывавшимися за границей. Когда палач подтолкнул его к возвышению, он разжал губы. Думаю, что он просил о чем-то. Потом он опустился на колени и положил голову под машину. Я зажмурилась и услышала стук упавшего ножа.

Когда я открыла глаза, палач держал в руках голову. Лицо было бледным, большие глаза широко открыты, и мне показалось, что он смотрит прямо на меня. Сердце мое остановилось. Рот на бледном лице отрубленной головы был открыт, и мне почудилось, что голова сейчас закричит. Этот беззвучный крик не кончался.

Кругом смущенно переговаривались люди, кто-то всхлипывал, какая-то женщина истерически смеялась. Потом все звуки отошли от меня, и все стало как в тумане, на глаза мне опустилась черная вуаль… а потом меня вырвало.

Пришла в себя я оттого, что меня ругают, так как я запачкала чьи-то ботинки. Однако я опять закрыла глаза, так как не могла видеть эту ужасную голову, это бледное лицо, кричащее немым криком.

Мари была очень сконфужена моим поведением и вывела меня из толпы. Надо мной смеялись.

А вечером я не могла заснуть и теперь часто, перед тем, как заснуть, я опять вижу так ясно эти мертвые глядящие на меня глаза и представляю этот беззвучный крик.

А тогда, когда мы вернулись домой, я расплакалась и долго не могла успокоиться. Папа взял меня на колени и сказал:

— Французский народ веками жил под тяжелым гнетом. Его страдания зажгли два пламени: пламя справедливости и пламя гнева. Пламя гнева погаснет, залитое волнами крови, но другое пламя, священное пламя справедливости, дочурка, никогда не погаснет.

— Ведь правда, папа, Права человека никогда не будут отменены?

— Никогда. Они не могут быть отменены. Даже если они будут запрещены, они все равно будут жить в сердцах народа. Те же, кто пытается их отменить, будут самыми большими преступниками в глазах истории, и все равно, когда-нибудь, может быть в другом месте и в другую эпоху, люди вновь скажут эти слова, вновь потребуют свои права на свободу и равенство.

Когда папа говорил это, его голос звучал как-то особенно. Мне показалось, что я слышу голос самого Бога. И чем больше времени проходит с тех пор, как я слышала от папы эти слова, тем больше начинаю я понимать, что хотел сказать мне мой добрый папа. Сегодня ночью я чувствую его так близко к себе!

Я очень боюсь за Этьена, я боюсь завтрашнего визита в Дом Коммуны. И вообще, ночью всегда все кажется страшнее, чем днем.

Мне так хотелось бы знать, как сложится моя судьба и какую историю свою запишу я в эту тетрадь. Если бы я только знала, какова будет моя судьба, грустная или веселая?.. Мне так хочется, чтобы в моей жизни случилось что-нибудь необыкновенное!

Но прежде всего мне придется заняться поисками жениха для Жюли. А еще прежде мне нужно освободить Этьена из тюрьмы.

Спокойной ночи, папа! Я начала писать мой дневник в подаренной тобой тетради!

Я — позор нашей семьи! За эти сутки произошло столько всего, что я просто не знаю, с чего начать.

Во-первых, Этьен опять на свободе, он сидит в столовой между мамой и Сюзан, а рядом — я. Этьен ест так, как будто в течение месяца не имел ничего, кроме хлеба и воды. А он пробыл в тюрьме всего три дня!..

Во-вторых, я познакомилась с молодым человеком, который очень красив в профиль, но у которого совершенно невозможная фамилия: Буонапат… Бонапарт или что-то в этом роде. В третьих, вся семья на меня сердита, мне объявили, что я — позор нашей семьи, и услали спать.

Внизу они празднуют возвращение Этьена, а я, я — первая, кто посоветовал идти к Альбиту, я получила выговор, и мне не с кем поделиться моими мыслями и планами, касающимися этого Буонапара (господи, какая невозможная фамилия! Я никак не могу ее запомнить!), и не с кем поговорить об этом молодом человеке.

Да, папа предвидел, что в моей жизни будут ситуации, когда окружающие не будут понимать меня, и для того чтобы я могла говорить только с самой собой, он подарил мне эту тетрадь.

День сегодня начался весьма бурно. Жюли объявила мне, что мама велела надеть надоевшее серое платье, да еще накинуть на плечи косынку из старых кружев. Я отказалась от косынки, но голос Жюли задрожал от гнева:

— Не воображаешь ли ты, что можешь идти туда декольтированной, как одна из этих ничтожных девчонок из портового квартала? Неужели ты воображаешь, что мы отпустим тебя одетой кое-как?

Когда Жюли вышла из комнаты, я потихоньку взяла ее губную помаду. Мне тоже подарили помаду в день рождения, но это был такой бледно-розовый цвет, что не отличался от натурального цвета моих губ… Я нахожу, что вишневый цвет помады Жюли мне идет гораздо больше.

— Ты намазалась моей помадой! Сколько раз я говорила тебе, чтобы ты не смела трогать мою косметику! Хотя бы спросила разрешения! — закричала Жюли, возвращаясь в комнату.

Я быстренько попудрилась и провела пальцами, смоченными слюной, по ресницам и бровям. Я замечала, что слюна очень хорошо склеивает волоски, а брови и ресницы начинают блестеть. Жюли, усевшись на кровать, критически рассматривала меня. Тогда я начала вынимать папильотки из своих волос. Но они запутались в длинных прядях, и я вся растрепалась. Волосы у меня от природы вьются, кроме того, они очень густые, и моя прическа постоянно доставляет мне массу хлопот.

Послышался голос мамы:

— Жюли, готова ли девочка, наконец? Нужно поесть, чтобы Сюзан и Эжени могли пораньше придти в Дом Коммуны.

Я все еще распутывала свои волосы.

— Жюли, помоги мне!

Нужно отдать ей справедливость: у Жюли руки феи. В пять минут я была причесана.

— Я видела в газете портрет молодой маркизы де Фонтеней, — сказала я. — Она носит короткую прическу и букли, немного опущенные на лоб.

— Ей пришлось обрезать волосы, когда ее приговорили к гильотине. Депутат Тальен увидел ее в тюрьме в первый раз с длинными волосами, — пояснила Жюли. И тоном старой тетушки: — Я не советую тебе, Эжени, интересоваться подробностями жизни маркизы де Фонтеней, а особенно, из газет.