Анна-Мария Зелинко - Дезире

Спала я до позднего утра, и во сне я протестовала против чего-то, что меня мучило. Я видела во сне белые листы бумаги, по которым ползали пчелы.

Мари принесла завтрак и утренний листок «Монитора». На первой странице я прочла, что герцог Энгиенский был расстрелян сегодня в пять часов угра в тюрьме Венсен.

Несколько часов спустя м-м Летиция пустилась в дорогу, к своему изгнанному сыну в Италию.

— Ее императорское высочество, принцесса Жюли, — доложил Фернан, и в шелесте шелков вошла моя сестра Жюли.

— Госпожа маршальша, как вы провели ночь? — спросила она. Углы ее губ дрожали, и нельзя было понять, смеется она или плачет.

— Благодарю от всего сердца, Ваше императорское высочество, — ответила я, делая глубокий реверанс, точно такой, каким учил меня м-сье Монтель.

— Я нарочно приехала пораньше, мы можем немного посидеть в саду, — сказала моя сестра, Ее императорское высочество, принцесса Франции.

Наш сад невелик; розариум, за которым ухаживаю я сама, не очень хорош, и нет милого развесистого каштана, под которым так хорошо мечталось в нашем саду в Соо. Но когда цветут сирень и две молодые яблони, посаженные Жаном-Батистом в день первой годовщины Оскара, мой садик на улице Сизальпин очень хорош.

Жюли обмахнула платком пыль со скамейки, прежде чем сесть в своем шуршащем голубом платье. Два страусовых пера, пристроенных к ее прическе, горделиво покачивались.

Мари принесла лимонад и критическим тоном заметила:

— Вашему Императорскому высочеству следовало бы немного подрумяниться. Жена маршала выглядит лучше.

Жюли раздраженно ответила:

— Это потому, что у нее нет стольких забот. У меня столько хлопот с переездом! Мы переезжаем в Люксембург, Мари.

— Прекрасный особняк на улице Роше уже нехорош для принцессы Жюли! — заметила Мари сварливо.

— О нет, Мари! — умоляющим тоном сказала Жюли. — Ты не права. Я ненавижу дворцы! Это лишь потому, что наследник французского престола должен жить в Люксембургском дворце.

Жюли, жена наследника французского трона, имела очень несчастный вид. Но Мари не желала ничего слышать.

— Это не пришлось бы по вкусу вашему покойному батюшке, — ворчала она. Вызывающе подбоченившись, она добавила:

— Ведь покойный месье Клари был республиканцем!

Жюли сжала ладонями виски.

— Что я могу? Что я могу?

— Оставь нас одних, Мари, — попросила я. И как только Мари вышла и не могла нас слышать: — Не слушай эту старую мегеру, Жюли!

— По правде же, я ничего не могу! — сказала Жюли плаксивым тоном. — Честное слово, переезд на новую квартиру — удовольствие небольшое, а все эти церемонии уносят мое здоровье. Вчера — назначение маршалов, где мы простояли, да, простояли, не присаживаясь, три часа, а сегодня в соборе Дома инвалидов…

— Мы там будем сидеть, — утешала я ее. — Пей свой лимонад!

Лимонад был сладковато-горький на вкус. У него был привкус этих последних дней. Единственной «сладостью» этих дней был поток поздравлений: мой Жан-Батист стал маршалом. Маршальский жезл — мечта каждого военного, от простого солдата до генерала. А сейчас эта мечта осуществилась.

Но не совсем так, как мы ее себе представляли…

Спустя некоторое время после моего ночного визита в Тюильри был арестован главарь роялистов — Жорж Кадудаль. После смертной казни герцога Энгиенского никто не сомневался в исходе процесса Кадудаля.

Но я заболела от страха за Жана-Батиста, когда неожиданно генерал Моро, генерал Пишегрю и другие офицеры были впутаны в заговор этого Кадудаля и арестованы. Мы с часу на час ждали ареста. Вместо этого Жан-Батист был приглашен в Тюильри к первому консулу.

— Французская нация избрала меня. Надеюсь, что вы не пойдете против Республики?

— Я никогда не шел против Республики и не могу себе представить, как бы я мог это сделать, — спокойно ответил Жан-Батист.

— Мы производим вас в маршалы, — заявил Наполеон.

Жан-Батист не понял.

— Мы? — он.

— Да. Мы, Наполеон I, император Франции. Жан-Батист поперхнулся. Слова замерли у него на языке. Его оцепенение привело Наполеона в такое веселье, что он хлопнул себя по ляжкам и забегал по комнате, пританцовывая.

Генерал Моро был обвинен в государственной измене. Он был приговорен не к смерти, а к ссылке. Он уехал в Америку, но в дорогу он пустился в полной генеральской форме. Он не расставался со своей шпагой, на которой по традиции всех офицеров были выгравированы даты всех его побед в сражениях. Последним стояло значительное «Хохенлинден».

События развертывались. Позавчера первый консул уехал в Сен-Клу на охоту. Там он получил известие, что Сенат избрал его императором Франции.

Вчера в торжественной обстановке он вручил маршальские жезлы восемнадцати самым прославленным генералам французской армии.

Неделю назад Жан-Батист получил секретное указание сшить у своего портного маршальский мундир. Из Тюильри прислали рисунок этого мундира.

После вручения жезлов каждый маршал произнес короткую речь. Все они обращались к Наполеону: «Ваше величество».

Во время речей Мюрата и Массена Наполеон прикрывал глаза, и по его лицу было видно, как он устал за последние дни. Но когда заговорил Жан-Батист, тревожное выражение появилось на лице Наполеона.

Наконец, оно сменилось улыбкой. Его улыбкой, обольстительной и неотразимой. Он подошел к Жану-Батисту, пожал ему руку и просил считать его не только императором, но и другом также. Жан-Батист стоял по стойке «смирно», и лицо его было бесстрастным.

Я присутствовала на этом празднике на трибуне, построенной специально для жен маршалов. Я держала за руку Оскара, хотя меня и предупредили, что присутствие ребенка нежелательно.

— Подумайте, сударыня, что может случиться, если ребенок закричит во время речи Его величества?! — сказал мне один из распорядителей церемонии.

Но я хотела, чтобы Оскар присутствовал при назначении его отца маршалом Франции. В то время, как окружающие реагировали громкими выкриками, а Наполеон пожимал руку Жану-Батисту, Оскар весело размахивал флажком, который я ему купила.

Жюли была на другой трибуне, на трибуне, предназначенной для семьи императора.

Поскольку у императора должна быть аристократическая семья, Наполеон назвал своих братьев, кроме Люсьена, конечно же, принцами, а их жен — принцессами. Жозеф был наименован наследным принцем, пока у Наполеона не будет сына.

Трудно было придумать титул для мадам Летиции. Нельзя же было назвать ее «вдовствующая императрица», поскольку она никогда не была императрицей, а была всего лишь вдовой скромного корсиканского адвоката Карло Буонапарте. Но так как братья и сестры, говоря о ней, часто называли ее «мадам наша мама», Наполеону пришла в голову мысль представить ее как «Мадам Мать».

Вообще-то, «Мадам Мать» все еще в Италии у Люсьена.

Гортенс, жена Его императорского высочества, плоскостопого принца Луи, стала принцессой благодаря замужеству, а Эжен Богарнэ, сын ее величества императрицы, получил титул Его высочества…

Хотя сестры Наполеона за 24 часа успели сшить у лучших портных костюмы, расшитые пчелами, «Монитор» пока еще не опубликовал ничего об их возведении в ранг принцесс. Каролина, которая замужем за Мюратом, так же, как и я, стала супругой маршала. В «Мониторе» сообщалось, что маршалы впредь будут отвечать на обращение «монсеньор». По этому поводу Каролина спросила вполне серьезно, буду ли я называть своего мужа монсеньором при посторонних. На этот глупый вопрос я ответила не менее глупо:

— Нет. Я буду называть его монсеньором только в спальне. При посторонних я буду называть его Жан-Батист.

После церемонии восемнадцать семей маршалов обедали в Тюильри с императорской семьей. Стены, ковры, занавеси были расшиты золотыми пчелами. Несколько сотен вышивальщиц работали день и ночь, чтобы закончить вовремя эти орнаменты.

Мне все время казалось, что этот мотив из пчел мне что-то напоминает. И вдруг, когда я опустила свой бокал шампанского и выгравированная на нем пчела повернулась вниз головой, я поняла: это были лилии… Пчелы Наполеона — это перевернутые лилии Бурбонов!

Я сразу поняла, что это не случайно… Мне захотелось спросить у Наполеона, угадала ли я, но он сидел за столом слишком далеко от меня. Я слышала лишь раскаты его смеха и то, как он называл Каролину через весь стол: «жена маршала — маршальша».

— Чем все это кончится? — спросила я у Жюли.

— Но это еще только начало, — тихо ответила Жюли, поднося к носу флакон с солями.

— Тебе нехорошо? — спросила я обеспокоенно.

— Я совершенно не сплю с тех пор, как все это началось, — ответила она. — Подумай, если у императора не будет сына, и если мы с Жозефом должны будем наследовать… — Она задрожала и бросилась мне на шею. — Дезире, ты — единственная, кто может меня понять! Подумай, я всего лишь дочь торговца шелком из Марселя! Я не могу…

Я оторвала ее руки от своей шеи.

— Тебе нужно успокоиться, Жюли. Покажи всем, кто ты на самом деле! Покажи всему Парижу, всей Франции!

— Но кто же я? — спрашивала Жюли дрожащими губами.

— Ты — дочь торговца шелком Франсуа Клари, — сказала я твердо. — Не забывай этого, Жюли Клари. Подними голову! Тебе не стыдно?

Жюли встала, и я проводила ее в туалетную комнату. Страусовые перья, приколотые к ее прическе, сбились на сторону, у нее покраснел нос, и она опять готова была расплакаться. Без сопротивления она позволила мне привести в порядок ее прическу, подрумянить щеки и попудрить нос. Я не могла не рассмеяться.

— Скажи мне, Жюли, — говорила я, смеясь, — разве не удивительно, что ты чувствуешь себя такой усталой и разбитой? Ведь только дамы из бывшей аристократии так слабы здоровьем. А ты, принцесса Жюли, из очень благородной семьи Бонапартов, стала аристократически слаба и, конечно, ты менее сильная, чем жена разночинца Бернадотта.

— Не делаешь ли ты ошибки, Дезире, что не принимаешь Наполеона всерьез? — сказала Жюли.

— Ты забываешь, что я первая приняла его всерьез. Но сейчас мы должны поторопиться. Я хочу посмотреть на кортеж членов Сената перед тем, как ехать в Дом Инвалидов.

Агенты полиции охраняли подъезд Люксембургского дворца, и я слышала, как они называли Наполеона императором Франции. Во главе кортежа ехал батальон драгун. Затем следовали двенадцать муниципальных советников пешком, все в поту. Это не было большим удовольствием для господ, не привыкших ходить пешком! Сзади них показались два префекта в парадной форме. И затем под оглушительный хохот зрителей — Фонтен, президент Сената, верхом на лошади. Фонтена посадили на гнедую лошадь, смирную как ягненок, которую к тому же вел под уздцы конюх. И все-таки создавалось впечатление, что президент Сената свалится с лошади с минуты на минуту. В левой руке он держал свиток пергамента, правой вцепился в луку седла. Сзади него маршировали все члены Сената. Сзади шел военный оркестр, так громко игравший кавалерийский марш, что даже спокойная лошадь Фонтена взволнованно трясла ушами. Офицеры парижского гарнизона и четыре эскадрона кавалерии замыкали шествие.

Возле дворца кортеж остановился. Трубач проиграл сигнал. Бедный Фонтен развернул свиток и прочел постановление консульского Сената, который решил избрать первого консула генерала Бонапарта императором Франции. Толпа слушала в молчании, и когда он окончил, несколько голосов закричали: «Да здравствует император!» Военная музыка заиграла Марсельезу, затем кортеж двинулся дальше. Фонтен читал прокламацию также на площади Законодательства, Вандомской, Карусель и перед городской ратушей.

Потом мы с Жюли приказали кучеру везти нас как можно быстрее к Дому Инвалидов, так как мог произойти ужасный скандал, если бы мы опоздали к намеченному часу. Нас провели на галерею, предназначенную для императрицы и дам королевской семьи, а также для жен маршалов. Мы поспели в последний момент. Жюли быстро проскользнула на свое место, слева от Жозефины. Меня посадили во втором ряду, и я повернула шею, чтобы бросить взгляд между страусовых перьев, которые украшали прическу Жюли, и детских кудряшек, украшенных нитками жемчуга, на головке Жозефины.

Внизу было видно колышущееся море мундиров. В первых рядах сидели семьсот офицеров возвращенной из Египта армии, сзади них — худые и застывшие в неподвижности двести слушателей Политехнической академии.

Перед церковными скамьями поставили восемнадцать золоченых кресел. Там сияло золото на темно-синих мундирах. Маршалы в противовес скованности других военных, казалось, развлекались. Я увидела, что Жан-Батист с увлечением рассказывает что-то маршалу Массена, а Жюно даже повернул к нам свою золотистую голову и делал какие-то гримасы своей жене. Жозефина открыла свой веер и сделала ему знак, что он ведет себя невозможно.