В один из первых дней весны графиня Левенхаупт объявила мне:

— Ее величество королева просит Ваше высочество к себе на чашку чая.

Меня это удивило. Каждый вечер Жан-Батист и я ужинали с сыном, а потом проводили около часа у королевы. Кроме того, королю уже лучше, он опять сидит в своем кресле, с доброй улыбкой на старческих губах. Только левый уголок рта еще немножко перекошен.

Я никогда еще не делала визита королеве одна. Да и к чему? Разве нам есть что сказать друг другу?

— Скажите Ее величеству, что я буду, — ответила я и быстро прошла в туалетную комнату.

Я причесалась, накинула на плечи пелерину из двойного меха, подаренную мне Жаном-Батистом, и пустилась в путь по мраморным лестницам, где царил ужасный холод, в покои королевы.

Они сидели вокруг низенького круглого стола, все трое: королева Гедвига-Элизабет-Шарлот, моя приемная свекровь, которая должна была меня любить; королева София-Магдалена, которая имела все основания меня ненавидеть; и принцесса София-Альбертина, которая должна была быть ко мне совершенно равнодушной. Старая дева со сдержанным выражением лица, с плоской грудью, с плохо причесанными волосами, с колье дурного вкуса на высохшей шее. Все три вышивали.

— Садитесь, мадам, — сказала королева.

Они продолжали вышивать. Розы с бутонами, которые вились гирляндами по их рукоделию. Розы неправдоподобно розового цвета.

Сервировали чай. Дамы отложили рукоделие и взяли чашки. Я отпила глоток и обожгла язык. По знаку королевы лакей вышел из гостиной. Не было также ни одной статс-дамы.

— Я хочу поговорить с вами, дорогое дитя, — сказала королева.

Принцесса София-Альбертина приоткрыла длинные зубы в насмешливой улыбке. Вдовствующая королева безразлично смотрела на свою чашку.

— Я хочу вас спросить, дорогая дочь, считаете ли вы, что хорошо исполняете обязанности наследной принцессы Швеции?

Я почувствовала, что краснею. Светлые, пытливые глаза остановили свой немного близорукий взгляд на моем покрасневшем лице.

— Я не знаю, мадам, — произнесла я. Королева подняла брови.

— Вы не знаете?

— Нет, — сказала я. — Я не могу судить об этом. Ведь я в первый раз в жизни стала наследной принцессой. Кроме того, я очень недавно стала ею.

Принцесса София-Альбертина разразилась блеющим смехом. Да, она блеяла, как коза. Королева подняла руку. Ее голос был сладок, как мед.

— Достойно сожаления для шведского народа, а еще больше для наследника трона, избранного народом, что вы не знаете, как должна вести себя наследная принцесса, мадам.

«Все напрасно, — думала я. — Уроки манер у Монтеля, уроки игры на фортепьяно, грациозные жесты, плоды такого большого труда. Совершенно напрасно, что я храню молчание на всех придворных праздниках, чтобы не поставить Жана-Батиста в неловкое положение каким-нибудь неосторожным словом. Все напрасно, все напрасно!»

— Наследная принцесса не выезжает в коляске в компании адъютанта своего мужа, несопровождаемая статс-дамой.

«Господи, она говорит о Виллате!»

— Но я знаю полковника Виллата долгие годы! Он бывал у нас еще в Соо, и мы болтали в былые времена, — сказала я с усилием.

— На придворных праздниках наследная принцесса должна уметь поддерживать беседу со всеми приглашенными. Но вы, вы безмолствуете, мадам, как глухонемая.

— Слово дано человеку, чтобы скрывать свои мысли, — сказала я непроизвольно.

Старая дева с козьим лицом испустила новое блеяние. Светлые глаза королевы расширились от удивления.

Я быстро сказала:

— Это не мои слова, это слова одного из наших… одного французского дипломата, графа Талейрана, князя Беневентского. Может быть, Ваше величество…

— Я знаю, конечно, кто такой Талейран, — сказала королева раздраженно.

— Мадам, когда человек не слишком умен, не много учился и когда он одновременно должен перестраивать все свои мысли, невозможно требовать, чтобы он свободно беседовал и вел себя, как в привычной обстановке. Поэтому я предпочитаю молчать.

Чашка зазвенела. Вдовствующая королева резко поставила ее на стол. Ее рука дрожала.

— Необходимо выучиться поддерживать разговор, мадам, — сказала королева. — В противном случае, я действительно не представляю себе, какие мысли вы желаете скрыть от своих друзей, шведов, которые будут вашими подданными.

Я сложила руки на коленях и дала ей выговориться. Все имеет конец, даже и этот разговор за чашкой чая.

— Один из моих лакеев доложил мне, что ваша горничная спрашивала, где находится лавка какого-то Персона. Я хочу вам заметить, что вы не можете делать покупки у этого торговца.

Я подняла голову:

— Почему?

— Этот Персон не является поставщиком двора и никогда им не будет. Ваш вопрос меня удивляет, мадам. Этот человек считается чем-то вроде партизана. У него революционные идеи.

Я широко открыла глаза:

— Персон?

— Этот Персон находился во Франции во время революции. Под видом обучения коммерции. По возвращении на родину он окружил себя студентами, писателями и другими горячими головами и передавал им идеи, которые привели к несчастью французского народа.

Что она хотела сказать?

— Я вас не понимаю, мадам. Персон был у нас в Марселе, он работал в торговом доме моего отца, по вечерам я давала ему уроки французского языка, и мы с ним выучили наизусть Декларацию Прав человека.

— Мадам! — она призывала меня к порядку, и это прозвучало как выдох. — Я прошу вас немедленно забыть все это. Совершенно непозволительно, чтобы какой-то Персон мог когда-либо брать уроки у вас… или… — она сделала глубокий вдох, — или что он когда-либо имел дела с вашим отцом.

— Мадам, папа был в свое время очень известным торговцем шелками, и дом Клари до настоящего времени пользуется отличным кредитом.

— Я вас прошу, забудьте все это, мадам. Вы — наследная принцесса Швеции.

Настало долгое молчание. Я рассматривала свои руки. Мои мысли путались. Наконец я сказала:

— Я начала изучать шведский язык… но это, кажется, уже не имеет значения.

Никакого ответа. Тогда я подняла глаза.

— Мадам, уговорили бы вы Его величество короля назвать Жана-Батиста регентом, если бы его супругой была не я?

— Возможно.

— Выпейте еще чаю, мадам. — Это коза своим дрожащим голосом.

Я отказалась.

— Я решила поговорить с вами, — сказала королева своим холодным голосом, — чтобы вы нашли способ подобающе вести себя, дитя мое.

— Я как раз над этим думаю.

— Вы не должны позволять себе ни на один миг забывать, что вы жена нашего доброго сына, наследного принца, мадам, — заключила королева.

Тогда мое терпение лопнуло.

— Ваше величество только что требовали, чтобы я забыла, кто был моим отцом, теперь вы требуете, чтобы я не забывала, кто мой муж. Я прошу вас раз и навсегда знать: я ничего не забываю и никого не забываю.

Без разрешения я поднялась. К черту этикет! Три дамы сидели очень прямо. Я низко присела.

— В моей стране, в Марселе мимоза уже в цвету, мадам. Когда станет немного теплее, я уеду во Францию.

Эти слова возымели неожиданное действие. Все трое подскочили.

Королева смотрела на меня с испугом, старая коза недоверчиво, и даже черты вдовствующей королевы отразили удивление.

— Вы хотите уехать? Когда эта мысль пришла вам в голову, дорогое дитя? — спросила королева.

— Только что, Ваше величество.

— Боюсь, что это не решение вопроса при нынешнем положении страны. Вам следует поговорить с нашим дорогим сыном, наследным принцем, — сказала она.

— Я не предприму ничего без согласия моего мужа.

— А где вы будете жить в Париже, мадам? У вас там нет дворца, — заметила старая коза оживленно.

— У меня его никогда не было, но мы сохранили наш дом на улице Анжу, это обычный дом, хорошо обставленный, — объяснила я ей. — Я совершенно не чувствую необходимости иметь дворец и я совершенно не привыкла жить во дворцах. Я… даже ненавижу дворцы, мадам.

Королева взяла себя в руки.

— Ваша усадьба в окрестностях Парижа будет, может быть, более подходящей резиденцией для наследной принцессы?

— Ля-Гранже? Вы знаете, что мы продали Ля-Гранже и все наши прочие поместья, чтобы заплатить срочные долги Швеции. Ведь были нужны немалые деньги, чтобы заплатить эти долги, мадам.

Она кусала губы, затем, быстро:

— Нет, это невозможно. Наследной принцессе Швеции жить в обыкновенном доме в Париже. И…

— Я поговорю с моим мужем. Кроме того, я не намерена путешествовать и жить под именем Дезидерии Шведской.

Я почувствовала, что мои глаза наполнились слезами. Только не заплакать сейчас, только бы не доставить им этой радости! Я подняла голову.

— Дезидерия, Дезире — желанная… Я прошу Ваше величество подыскать мне какое-нибудь имя, чтобы сохранить инкогнито. Могу ли я уйти, мадам?

И я захлопнула за собой дверь так, что в углах мраморных покоев отозвалось эхо. Как когда-то в Риме. В первом дворце, где мы жили…

Из гостиной королевы я направилась прямо в рабочий кабинет Жана-Батиста. Перед кабинетом камергер преградил мне дорогу.

— Должен ли я доложить о приходе Вашего высочества?

— Нет, спасибо. Я привыкла входить к своему мужу без доклада.

— Но я должен доложить, — повторял он настойчиво.

— Кто вас заставляет? Может быть, Его высочество?

— Этикет, Ваше высочество, В продолжении веков…

Я двинулась вперед. Он вздрогнул от моего прикосновения, как будто я его уколола. Тогда я засмеялась:

— Не волнуйтесь, барон, я не буду часто злоупотреблять этими нарушениями этикета.

Я вошла в кабинет Жана-Батиста.

Жан-Батист сидел за своим бюро, просматривая документы и одновременно слушая камергера Веттерштедта и еще двоих господ. Зеленый козырек прикрывал его глаза и прятал в тень половину лица.

Я знала от Фернана, что от постоянных занятий у Жана-Батиста болят глаза. Даже днем он закрывал окна шторами и занимался при свечах. Он работает ежедневно с девяти утра до трех часов ночи, и глаза его очень воспалены. Однако только его приближенные знают о зеленом козырьке. Даже от меня он скрывает это, чтобы я не беспокоилась. Так и сейчас. Он тотчас снял его.

— Что-нибудь случилось, Дезире?

— Нет, я просто хотела поговорить с тобой.

— Это срочно?

Я покачала головой.

— Нет. Я тихонько посижу в уголке, пока ты кончишь дела с этими господами.

Я пододвинула кресло к круглой печке и приложила к ней ладони. Сначала я слушала, о чем они говорили. Жан-Батист говорил о ненадежности курса нашего риксдаля, о необходимости поддерживать торговые отношения с Англией, так как это выгодно Швеции, он напомнил, что вложил все свои деньги в поддержание стабильности курса Швеции, о перестройке войска, о необходимости обратить большое внимание на артиллерию, так как в настоящее время битвы не выигрываются только саблями.

Потом я принялась приводить в порядок свои мысли, проверила, права ли я, и, почувствовав, что права, успокоилась.

Жан-Батист забыл о моем присутствии и опять надел свой зеленый козырек. Он читал.

— Мы задержали несколько английских матросов в одном портовом кабачке, а англичане задержали трех шведов, чтобы показать Франции, что мы в состоянии войны, — задумчиво сказал он. — Сейчас англичане желают произвести обмен пленными. — Он поднял голову. — Необходимо, чтобы об этом был извещен Сухтелен.

Сухтелен — посол России в Стокгольме. Царь не разорвал союза с Наполеоном, но он вооружает свои войска, а Наполеон стягивает войска в Померанию. Может быть, Жан-Батист хочет секретно объединиться с Англией, врагом Франции и России?

— Нельзя ли одновременно поговорить с Сухтеленом о Финляндии? — спросил один из господ.

Жан-Батист вздохнул.

— Мы к этому вернемся. Царю может надоесть… простите меня, господа, я знаю, что значит для вас Финляндия. Мы поговорим об этом с Сухтеленом, а в следующем письме к царю я затрону этот вопрос обязательно. А пока отложим дела на завтра. Спокойной ночи, господа.

Все трое поклонились Жану-Батисту, потом мне, потом стали, пятясь, двигаться к двери. В печке трещали поленья. Жан-Батист снял козырек и сидел с закрытыми глазами. Его рот напомнил мне рот Оскара, когда он спит. Лицо Жана-Батиста выражало усталость. Как он любит руководить! Как он это любит. И, конечно, он умеет хорошо руководить!

— Ну, что случилось, девчурка?

— Я уезжаю, Жан-Батист. Летом, когда дороги станут лучше, я вернусь домой, мой любимый, — сказала я совсем тихо.

— Ты сошла с ума! Разве ты не дома здесь. Здесь, в королевском дворце в Стокгольме? Как только установится погода, мы переедем в летнюю резиденцию в Дротнингхолм. Это очаровательный замок с огромным парком. Тебе там понравится.

— Мне нужно уехать, Жан-Батист. Это единственное, что мне остается, — настаивала я.