Анна-Мария Зелинко - Дезире

— У Его величества, вероятно, были веские соображения, чтобы назначить коронацию именно на этот день.

— 11 мая будет как раз двадцать пять лет с того дня, как солдат Жан-Батист Бернадотт получил чин сержанта вармии Французской Республики. Это — большой день в жизни моего мужа, барон.

— Да, да, конечно, Ваше величество.

Я позвонила, чтобы принесли чай. Марселина вошла, чтобы помочь мне. В молчании мы выпили первую чашку.

— Еще чашечку, барон?

— Вы очень добры, Ваше величество!

Бедная Марселина так вздрогнула, что чашка выскользнула из ее рук и разбилась вдребезги. Прощаясь, посол сказал мне:

— Король Франции, вероятно, сделает вам визит соболезнования.

— Когда бьется посуда — это к счастью, — сказала Марселина, застенчиво глядя на меня.

— Возможно. Почему ты на меня так смотришь?

— Ваше величество, королева Швеции и Норвегии, — медленно сказала она, не переставая смотреть на меня во все глаза.

«Завтра нужно заказать траурные платья», — подумала я. Потом я опять подошла к фортепьяно. Я смотрела на ноты, написанные рукой Оскара, наследного принца Швеции и Норвегии. Я еще раз проиграла мелодию, потом закрыла инструмент. — Я не буду больше играть на фортепьяно, Марселина.

— Но почему, тетя?

— Потому что я играю очень плохо. Очень плохо для королевы!

— Теперь мы не сможем ездить к тете Жюли. Тебе придется уехать в Стокгольм. Тетя Жюли будет очень огорчена. Она так надеялась, что ты будешь ее навещать.

— Она может и дальше надеяться. Я буду у нее бывать, — сказала я, проходя в спальню.

Я бросилась на кровать, и меня обступили тени. Жюли Бонапарт… Выгнанная из Франции, как все Бонапарты, она смогла прожить у меня всего неделю, а потом выехала со своими детьми в Бельгию. С тех пор я каждые два месяца пишу Людовику просьбу о разрешении Жюли жить в Париже и каждые два месяца получаю самый галантный отказ. Тогда я еду в Брюссель, чтобы подбодрить и утешить Жюли. И каждый раз, когда я приезжаю, она жалуется мне на свою жизнь. Зять Жозеф не выдержал этой жизни долго. Он принял имя графа Сюрвильера и отбыл в Америку. Там он купил себе ферму в окрестностях Нью-Йорка. Его письма стали спокойнее, он вспоминает молодость и хозяйство своей матери на Корсике.

Бледная и худая, Жюли переползает с кровати на софу и с софы на кровать. Непонятно, как она думает поправить свое здоровье при такой жизни. И она не мечтает уехать к мужу в Америку. Я ласкаю ее руки, кладу компрессы ей на лоб. Жюли, мы росли вместе, мы с тобой дружим всю жизнь. Когда, когда ты разлюбила Жозефа?

Сколько лиц склоняется надо мной в темноте спальни?.. Расстрелянные, заключенные в тюрьмы, высланные в изгнание… Людовик все-таки заинтересовался списком, о котором когда-то шел разговор. Сейчас он остался почти один. Он отправил в изгнание даже своего министра полиции Фуше, герцога Отрантского.

Жюли в Брюсселе, Жозеф в Америке, остальные Бонапарты в Италии, а я в Париже, и король Людовик, вероятно, нанесет мне визит сочувствия…

Вдруг я с испугом подумала, что не помню, где письмо Жана-Батиста. Я оставила его в гостиной, а должна была его уничтожить!

Вошла Мари и зажгла свечи. Сейчас она будет меня стыдить, ведь я улеглась на шелковое одеяло с ногами, да еще в туфлях. Но Мари не стыдила меня. Она осветила мое лицо свечой и смотрела на меня, как давеча Марселина.

— Не ругай меня, я сейчас сниму ботинки.

— Твоя племянница сказала мне… Ты бы могла и сама мне сказать!.. — проворчала Мари.

— Я знаю, что ты думаешь. Ты думаешь, что это не пришлось бы по вкусу моему покойному папе, — сказала я, чтобы предупредить ее.

— Подними руки, я сниму с тебя платье, Эжени.

Я подняла руки. Она сняла платье.

— Хорошо. Теперь держись прямо и подними голову, Эжени. Неважно, что могло бы быть и что произошло. Теперь ты королева, так постарайся быть хорошей королевой. Когда мы уезжаем в Стокгольм?

Я взяла письмо и еще раз перечитала быстрые строчки. С какой торопливостью они были написаны! Я должна исполнить его желание. Я поднесла листок к пламени свечи.

— Ну, так когда же мы уезжаем, Эжени?

— Через три дня или немного позже. Таким образом, у меня не будет времени принять короля Луи. А вообще мы уезжаем в Брюссель, Мари. Жюли нуждается во мне, а в Стокгольме я лишняя.

— Без нас не может состояться коронация, — запротестовала Мари.

— Может. Иначе бы пригласили.

Последний уголок письма обратился в пепел. Я взяла мой дневник и записываю все. Я так давно не писала. Вот оно и случилось — я стала королевой Швеции!

Это письмо лежало вместе с остальными на моем ночном столике. Темно-зеленый конверт. Адресовано Ее величеству королеве Швеции и Норвегии. Я распечатала конверт.

«Мадам, я получила известие, что мой сын, император Франции, умер на острове Святой Елены пятого мая этого года».

Я подняла глаза. Комод, туалетный стол, зеркала в золоченых рамах… Ничего не изменилось. Ни портрет Оскара, когда он был еще ребенком, ни маленький портрет Жана-Батиста. Все было на привычных местах…

Я продолжала читать: «…умер на острове Святой Елены пятого мая этого года. Его останки были похоронены по приказу губернатора острова с почестями, отдаваемыми генералу. Английское правительство запретило вырезать на могильном камне имя Наполеона. Они хотели высечь слова „Н. Бонапарт“. Однако я настояла, чтобы на могиле не было ничего написано.

Я диктую эти строчки моему сыну Люсьену, который живет со мной в Риме. Моя жизнь идет к концу. Я, увы, ослепла. Люсьен начал читать мне мемуары моего сына, которые он диктовал графу Монтолону на Святой Елене. В этих мемуарах есть одна строка: «Дезире Клари была первой любовью Наполеона». Отсюда вы видите, мадам, что мой сын никогда не переставал думать о своей первой любви. Поскольку мне сказали, что рукопись скоро будет издана, прошу вас сообщить мне, не пожелаете ли вы, чтобы эта фраза была изъята. Мы понимаем, что в вашем высоком положении могут быть обстоятельства, которых вы хотели бы избежать, и мы охотно сделаем для вас все, что вы пожелаете.

Позвольте передать почтительнейший поклон моего сына Люсьена, а также заверить вас в моей постоянной симпатии.»

Старая слепая женщина сама подписала письмо. С трудом можно было разобрать написанное по-итальянски: «Летиция, мать Наполеона».

Днем я спросила Мариуса, каким образом было доставлено мне письмо. Поскольку Мариус исполняет обязанности маршала моего двора, он в курсе дела.

— Это письмо привез атташе шведского посольства. Оно было вручено поверенному в делах Швеции в Риме.

— Ты видел герб на конверте?

— Нет.

— Это последний конверт с гербом императора. Прошу тебя отправить деньги в посольство Англии и попросить их возложить от моего имени венок на неизвестную могилу на острове Святой Елены.

— Тетя, ваше желание не может быть выполнено. На острове нет цветов. Ужасный климат острова не позволяет расти ни цветам, ни деревьям.

— Как вы думаете, тетя, теперь Мари-Луиза выйдет замуж за графа Нейперга, от которого у нее уже трое детей? — спросила Марселина.

— Она давно замужем, дитя мое. Папа разрешил ей развод с первым мужем.

— А сын от первого брака? Король Римский всего несколько дней носил имя Наполеона II во всех официальных документах. Это было в течение ста дней, когда император возвратился во Францию! — Тон Мариуса был задирист.

— Этот мальчик называется теперь Франсуа-Жозеф-Шарль, герцог Рейхштадский, сын Мари-Луизы, герцогини Пармской. Талейран мне показывал копию правительственного указа.

— А о его отце даже не упоминается?

— Нет. Если верить документам, то его отец… неизвестен.

— Если бы Наполеон знал, что его ожидает… — начала Марселина.

— Он знал, — коротко ответила я.

Потом я села за мой секретер. Остров без цветов… Остров, где все гибнет… Наш сад в Марселе, окруженный полями, да, полями и лугами…

Я начала письмо его матери.

— Тетя Жюли однажды проговорилась, что ты… — пробормотала Марселина. — Может быть, ты когда-нибудь расскажешь?..

— Ты сможешь прочесть все в его мемуарах. — Я спрятала письмо в шкатулку. — Там ничего не будет изъято.

Сегодня утром, смотрясь в зеркало, я думала, что мне еще досталось в жизни пережить всю сладость, всю тревогу, все нетерпение первого свидания. Мои пальцы дрожали, когда я подкрашивала губы. Чуть-чуть помады. Не надо забывать, что мне сорок два года, чтобы он не подумал, что я стараюсь молодиться. Но мне так хотелось ему понравиться!..

— Когда я его увижу? — спрашивала я в миллионный раз.

— В половине первого, тетя. В твоей гостиной, — терпеливо отвечала Марселина.

— Но уже пора!

— Поскольку точно время его приезда сообщить не могли, то визит был назначен на это время, тетя.

— Он позавтракает со мной?

— Конечно. В компании со своим камергером Карлом Густавом Левенгельмом.

Дядя моего Левенгельма зовется тоже Густав. Племянника недавно прислали ко мне из Стокгольма взамен графа Розена, который вернулся на родину. Но он так пышен и неприступен, что я едва смею говорить с ним.

— Кроме того, за этим завтраком будем мы с Мариусом, чтобы ты могла поболтать с ним без помехи, тетя.

Мой Левенгельм, его Левенгельм, Марселина и Мариус. Нет! И еще раз нет! Я приняла решение.

— Марселина, будь добра, пришли ко мне Левенгельма.

«Он приедет, вымоет руки. После долгого путешествия он захочет немного подвигаться. Кроме того, он никогда не был в Э-ля Шапеле. Гостиница напротив собора, и он захочет посетить собор, как и все туристы».

— Вам только понадобится сказать вашему дяде. Ваш дядя должен будет уйти, как только меня увидит. Обещаете?

Мой Левенгельм был в ужасе.

— Разве, несмотря на все приготовления, нельзя устроить сюрприз? — спросила я. И молчала, пока он не ответил:

— Как прикажете, Ваше величество!

Я надела шляпу с вуалью. Вуаль прикрывала только щеки. Я натянула ее до подбородка. Кроме того, в соборе, вероятно, сумрак… Потом я одна вышла из гостиницы.

Это последний сюрприз в моей жизни, — думала я, входя в собор. Первое свидание с человеком, которого я не знаю, начало всему… Или не начало? Это выяснится через полчаса.

Я села на скамью и сжала руки. Они дрожали.

Одиннадцать лет — долгий срок. Может быть, незаметно я стала пожилой женщиной. Во всяком случае, он уже взрослый. Он такой взрослый, что его послали в заграничное путешествие, чтобы он мог выбрать себе невесту в царствующих домах Европы. Ему дали в провожатые верного Карла Левенгельма, который когда-то учил его отца всем тонкостям придворного этикета. А я нарушаю придворный этикет…

Этим утром в соборе было много туристов. Я провожала глазами каждого. Этот?.. — спрашивала я себя. А сердце билось такими частыми гулкими ударами! А может быть этот — маленький, с плоскими ступнями?..

Я не знаю переживаний женщин, сыновья которых растут на их глазах, которые говорят им «спокойной ночи» каждый вечер, которые видят, как их сын бреется в первый раз и слышат о его первом свидании из его уст. Я этого не знаю. Я ожидаю мужчину, который похож на того, о ком я грезила всю жизнь, и которого я еще ни разу не встретила. Самой большой дружбы, очарования, я жду всего, да, всего от моего незнакомого сына!..

Я узнала его сразу. И не потому, что он шел в сопровождении Левенгельма, который нисколько не изменился со времени Стокгольма. Я узнала его по осанке, походке, неуловимому движению, которым он повернул голову и прошептал несколько слов Левенгельму. Он был в штатском темном костюме и почти такой же высокий, как его отец. Только более худощав. Да, гораздо более худощав.

Я поднялась и подошла к нему.

Как во сне… не представляя, как и с какими словами я обращусь к нему. Я тронула за рукав его спутника, и он, узнав меня, быстро отошел в сторону.

— Это склеп Шарлемана? — услышала я свой голос, хотя против моих глаз была дощечка, подтверждающая это. Вопрос был просто глуп.

— Да, как видите, мадам, — ответил он, не поднимая глаз.

— Я понимаю, что веду себя не совсем правильно, но мне так хотелось познакомиться с вами, Ваше высочество, — проговорила я.

Он поднял глаза.

— Вы знаете, кто я, мадам?

У него были черные глаза и мягкие волосы. Боже мой! Волосы совсем как у меня! И маленькие усики, чуть-чуть завитые, приподнимали уголки губ.

— Ваше высочество — наследный принц Швеции. А я… я почти соотечественница, так как мой муж живет в Стокгольме…

Я говорила нерешительно. Он смотрел на меня.

— Я хотела спросить Ваше высочество, но… мне неудобно занимать ваше время.