Мегги Леффлер - Диагноз: Любовь

Мой брат Бен говорит, что история началась здесь, в нашем «вольво», который мчит со скоростью сто двадцать километров в час по направлению к Чатокуа, штат Нью-Йорк. Я же думаю, что все началось четыре месяца назад, когда умерла мама. Или двадцать лет назад, когда она впервые покинула нас. Но Бен уверен, что это не так. Он говорит, что все, происходящее сейчас, и есть Начало с большой буквы. И я с ним соглашаюсь, потому что, во-первых, он на шесть минут старше меня и, во-вторых, не умей я для виду с ним соглашаться, мы бы сейчас не находились на пути в Чатокуа.

Под проливным дождем мы едем по 79-й трассе, и я постепенно начинаю все больше и больше нервничать. В зеркале заднего вида угрожающе маячит бензовоз, впереди грохочет тягач с прицепом. Нервничаю я потому, что мне согласилась помочь особа, у которой я меньше всего на свете хотела бы оказаться в долгу, — доктор Мери Ворсингтон. Она должна сделать утренний обход в отделении интенсивной терапии, чтобы дать мне возможность пораньше отправиться в поездку. Мери, несомненно, попробует получить всю возможную и невозможную выгоду в обмен на непредвиденные затраты времени. Однако истинной причиной того, что мои ладони взмокли, а пульс то и дело учащается, является не это: я боюсь, что мама не придет.

«Встреть меня там, мама», — молюсь я про себя, сжимая руки на непослушном руле.

— Эй, ты в порядке? — спрашивает Бен, выныривая из журнала «Тайм».

Я понятия не имею, каким чудом его не укачивает во время чтения в автомобиле.

— Что? — отзываюсь я, включая понижающую передачу.

— Ты забавно выглядишь. И ведешь машину как-то… неравномерно.

— Ничего подобного, — возражаю я, вжимая педаль газа в пол и заставляя машину вильнуть, чтобы обогнать тягач с прицепом. Я мало помню из школьного курса физики, кроме того что между двумя движущимися объектами возникает перепад давления, из-за чего наш «вольво» может затащить под один из грузовиков, где он будет погребен, объятый огнем.

— Обещаешь, что не будешь злиться? — спрашиваю я наконец.

— Обещаю, — спокойно отвечает Бен, переворачивая страницу журнала.

Я открываю рот, чтобы признаться ему, но Бен понимает раньше, чем мне удается издать хотя бы звук.

— Мы же не собираемся прослушать речь Джей-Ди Сэлинджера[1]?

Я качаю головой.

Бен смеется, хотя ему вовсе не смешно.

Я различаю около четырех видов смеха, которыми любит пользоваться мой брат. У него есть «вежливый» смех, этакое безжизненное хихиканье, которое он издает на одном выдохе. Есть смех, который я называю «чемпионом-по-глупостям»; он заставляет вздрагивать и в то же время звучит заразительно, а сам Бен в этом случае напоминает мне злодея, который, потирая руки, выдает свое «бу-га-га-га». Есть еще смех под названием «не-смешите-меня»; брат так хихикает, когда хочет остаться в плохом настроении, но у него не получается. А досадливый смешок, прозвучавший сейчас, походит на нечто среднее между фырканьем и визгом.

Я прекрасно знаю все оттенки звуков, которые издает Бен, ведь мы с ним делили одну утробу, и звук его смеха, вполне возможно, уже тогда передавался мне у мамы в животе, словно электричество.

— Просто не могу поверить, Холли. Ты заставила меня ехать два с половиной часа из Питтсбурга…

— Но за рулем ведь не ты, — напоминаю я.

— И все это лишь ради путешествия в стиле книг Джей-Ди Сэлинджера, которого и на свете-то не было…

— Он отшельник! — говорю я так, словно Сэлинджер участвовал в передаче и вдруг вспомнил, что не может появляться на публике. — Он не написал ни одной книги с 1965 года!

— К кому мы едем? — спрашивает Бен.

— Мы едем к маме, — отвечаю я, несмотря на то, что мама умерла.

— Да ладно, Холли. К кому мы… — Бен неожиданно смолкает и недоверчиво таращится на меня. — О нет. Только не этот Как-Его-Там.

На самом деле мы едем именно к Как-Его-Там, известному под именем Джошуа Питер, звезде шоу «Ушедшие», где известный медиум общается с людьми, которые ушли от нас в иной, лучший мир, а теперь снова хотят поговорить со своими близкими, оставшимися на земле.

— Ты серьезно? — недоверчиво тянет Бен. — Ты потащила меня за двести с лишним километров только ради того, чтобы я любовался на пляски этого мошенника, который притворяется, будто разговаривает с мертвыми? Ты же врач, Холли!

— И что?

— А то, что ты должна знать о таких понятиях, как логика и научный подход!

Я тут же выдала ему информацию о том, что медицинское образование способно изменить в структуре психики очень немногое. А кроме того, по моему скромному мнению, Бену, который учится в семинарии и верит в непорочное зачатие девственницы, чей сын потом творил чудеса, не стоит столь рьяно отрицать все паранормальные явления. Джошуа Питер, по крайней мере, никого не воскрешал.

— Тебе стоило бы чаще выходить из дому, — говорит Бен. — И найти себе парня.

Последняя фраза уязвляет настолько сильно, что я на какое-то время умолкаю. Окатив нас водой, мимо проносится внедорожник, и я, выровняв машину, холодно отмечаю про себя, что могу завести парня, если действительно этого захочу.

При этом я думаю о Мэттью Холемби, хирурге-стажере, который проходит свой третий год практики в Медицинском центре Сент Кэтрин — госпитале, где работаю и я. С июля месяца, когда Мэттью только перевелся в наш госпиталь, он несколько раз приглашал меня на различные мероприятия. Забавно, что я подумала именно о нем, ведь, в сущности, мне ничего не известно об этом парне, кроме того, что он высокий, худой и носит затемненные очки с толстыми стеклами. Еще я знаю, что до этого Мэттью практиковался в Лондоне. А тот факт, что я ни разу не согласилась на свидание с ним, казалось, ничуть не мешал ему приглашать меня снова и снова.

— Ну и почему же ты не хочешь? — спрашивает Бен.

— Чего я не хочу?

— Завести себе парня.

— Нужно найти правильного человека, — отвечаю я, чувствуя себя чрезвычайно чопорной — такой, как наша бабушка Ева, которая время от времени читает моему брату нотации на тему «сожительства» с его подружкой.

Я до сих пор не понимаю, как мой брат-близнец, обычно такой стеснительный, умудрился закрутить столь ураганный роман. Они познакомились восемь месяцев назад в Нью-Йорке, когда Бен все еще верил, что сможет стать кинорежиссером, а Алисия вела утреннюю программу. В июне — со дня смерти мамы прошло восемь недель — они вместе переехали в Питтсбург, чтобы Бен смог начать занятия в семинарии. По словам Алисии, призвание моего брата прекрасно совпало с ее новой работой в качестве репортера Четвертого канала новостей («Алисия Акстелл! Горячие новости для вас!»). Однако это никак не объясняет того факта, что они вместе купили гарнитур для столовой и новый диван. «Расслабься. Это просто IKEA[2]», — сказал тогда Бен. Мне сложно представить себе, каково это — делить свое личное пространство с кем-то еще, как жить и, тем более, покупать мебель вместе с другим человеком, какой бы дешевой и удобной эта мебель ни была.

— Ну и как ты сможешь узнать, кто правильный, а кто нет, если боишься рискнуть? — не унимается Бен.

После небольшой паузы я спрашиваю его:

— Что ты думаешь о Мэттью?

— О ком?

— О докторе Холемби. О том парне, который спас тебе жизнь.

Я лишь немного преувеличиваю. В начале июля Бен очутился в реанимации в Сент Кэтрин с резкими болями в правой нижней части брюшной полости. Мэттью Холемби был в ту ночь помощником-стажером дежурного хирурга и ассистировал при удалении Бену аппендикса.

— А, ты о нем. Тот парень в очках с толстыми стеклами… Он показался мне довольно умным, — отвечает Бен и, немного помедлив, добавляет: — И компетентным.

— Я имела в виду личные качества, — говорю я, прекрасно понимая, что ректальное исследование с помощью лапароскопа — не самая лучшая ситуация для оценки личных качеств доктора.

— Он неплохой человек, Холли. Из тех парней, которых в средней школе бьют и засовывают в мусорные баки, а в итоге он смеется последним, поскольку теперь этот Мэттью хирург.

— Лор, — уточняю я и тут же поясняю, поскольку Бен выглядит сбитым с толку: — Он обязан пройти обязательный год практики в общей хирургии, но со временем собирается стать хирургом ухо-горло-нос. Это абсолютно другая специализация. — Говоря это, я имею в виду, что Мэттью отличается — в лучшую сторону, конечно, — от среднестатистической массы хирургов. Или этот парень лучше, потому что он англичанин? Я не знаю.

— Ну, — отвечает мне Бен, — считай, что я поддерживаю его кандидатуру.

— Ты произнес это таким тоном, словно Мэттью — откровенный неудачник, — замечаю я.

— С тобой любой мужчина может считаться неудачником. Холли.

Перед амфитеатром мы заключили соглашение — не разговаривать до того, как начнется шоу. Бен нисколько не сомневался, что нас хотят провести. Брат утверждал, что в амфитеатре полно «жучков» и по этой причине аудитории приходится так долго ждать появления Джошуа Питера. Это делается затем, говорил он, чтобы съемочная группа прослушала разговоры и передала Джошуа Питеру информацию, которая поможет ему дурачить зрителей.

— Я тебе это докажу. Давай скажем, что мы потеряли… — Бен пощелкал пальцами, задумавшись. — Ну, например, тетю Велму. А потом посмотрим, упомянет ли он ее имя.

— Но у кого-то из аудитории может действительно оказаться тетя по имени Велма, которая уже умерла.

— Правда? Именно Велма? — недоверчиво произносит Бен, но я прижимаю палец к губам, давая ему знак, что пора бы уже замолчать. Мы как раз подошли к воротам амфитеатра, где пожилая женщина проверила наши временные пропуска. Дождь прекратился, оставив в воздухе лишь влажность, скрашивающую жаркий августовский день. Нервная энергия толпы каким-то непонятным образом снова пробудила во мне надежду. Как только я сказала об этом, Бен принялся рассуждать о том, что подобные скопища людей напоминают ему о надписи на основании статуи Свободы: «Отдайте мне ваших страдальцев, ваших голодных».

Когда мы наконец добрались до своих деревянных сидений, я начала молиться, чувствуя себя немного смешной. С тех пор как мама умерла, в своих молитвах я обращалась только к ней.

Встреть меня, мама. Приди ко мне сюда. Скажи что-нибудь. Это поможет мне понять.

Я имела в виду письмо, которое нашла в маминых вещах, когда разбирала их после похорон; письмо, написанное моей маме в 1983 году, — именно в том году она на семь месяцев уехала из дому, чтобы поступить в медицинскую школу в Гренаде. Она пробовала поступать в школы Соединенных Штатов, но не прошла конкурс. На тот момент нам с Беном было только восемь лет, до нашего девятого дня рождения оставалось шесть недель. Не самое лучшее время, наверное, для того, чтобы остаться без матери, даже если знать, что она обязательно вернется, — для меня, во всяком случае, это было тяжело. И несмотря на это, я всегда считала, что мамин отъезд был оправдан. У нее было призвание, которому необходимо следовать, невзирая на то, куда оно может тебя позвать. Вот только выяснилось, что в тот год мама увлеклась не одной лишь медициной. Она увлеклась еще и студентом-медиком по имени Саймон Берг.

«Свидетельствую для истории, что миссис Беллинджер поцеловала меня первая», — писал он в своем письме, очевидно не зная, что по мужу ее фамилия была Кэмпбелл.

Ты любила его, мама? Если да, то почему же ты вернулась? И неужели после своего возвращения ты пожалела об этом и хотела бы оказаться в другом месте?

Я добавила этот вопрос на тот случай, если мама все-таки станет отвечать мне через Джошуа Питера. При этом я надеялась, что она догадается ответить мне не прямо, а так, чтобы люди в аудитории не поняли, о чем идет речь. Я никогда не показывала это письмо Бену. В данный момент оно лежало в несгораемом сейфе, встроенном в стену моей квартиры. Я не хочу омрачать память о маме, но я не могу больше отмахиваться от всех этих вопросов.