Белые ладони Софии закрепили венок и фату на блестящие и черные, как смоль, волосы Айме де Мольнар. Растроганная Каталина улыбалась, а три горничные приводили в порядок складки на длинном шлейфе новобрачной.

– Ренато уже может чувствовать себя счастливым, а крестный, который поведет тебя к алтарю, гордым.

– Вот четки и платок. Пусть Бог тебя благословит, дочь моя. Какая ты сейчас красивая, какая же красивая! – восхищалась Каталина де Мольнар.

К изысканному туалету была приколота последняя булавка; женщины, заполнившие просторную спальню, окружили невесту разговорами и перешептываниями. Несомненно, Айме была сейчас красивее, чем когда-либо. На щеках отсутствовал обычный румянец, а на лице цвета янтаря сверкали выразительные, большие и темные глаза. Трепетал рот, как бутон ярко-красной розы, а в глазах вспыхнуло глубокое удовлетворение, когда, взглянув на себя в венецианское зеркало, она нашла себя самой желанной и красивой. Очнувшись от задумчивости, она спросила:

– Уже пора?

– Уже давно, но пусть подождут, – посоветовала София. – Сегодня самый важный человек – это ты, Айме.

Она улыбнулась, слушая доносившийся вежливый шепот. Никогда еще дом Д`Отремон не казался таким блестящим, как той ночью. Как раскаленные угли сверкал мрамор, бронза, зеркала, севрские украшения, серебряная посуда. Цветы переполняли все вазы, составляя благоухающую дорогу от каменной лестницы до маленькой белой церкви, по бокам которой теснились работники Кампо Реаль и соседних усадеб, кучера и лакеи приехавших из Сен-Пьера господ, крестьяне близлежащих округ. Два ряда слуг высоко держали факелы, освещая место, которое облачная ночь делала совершенно темным. Вдруг Айме повернулась к сеньоре Мольнар спросила:

– А где Моника?

– Моника? – пробормотала Каталина. – Ну, не знаю. Полагаю, что…

– А вот и она, – указала София.

Действительно, приближалась Моника. Единственная, не изменившая внешний облик. В вечном платье с длинными рукавами и высоким воротом, со светлыми волосами, причесанными так же просто, как и всегда, с бледным и изящным лицом без косметики, где усталость оставила след, с большими глазами, одновременно чистыми и глубокими, высокомерными и искренними. И обратившись к Софии, объяснила:

– Посаженный отец ждет Айме у дверей. И Ренато просит, чтобы вы вложили ей в руки это.

– Вложи сама, дочка, – София сердечно улыбнулась, возможно пытаясь разгадать мысли на ее прекрасном лице. Моника без колебаний вложила белый и надушенный букет невесты в руку Айме, одновременно указывая:

– Это последнее, сестра. Тебе остается только пойти к алтарю.

– Ты не пожелаешь мне удачи? – спросила Айме с оттенком насмешки в голосе.

– Всей душой, сестра, – искренне подтвердила Моника.

Прекрасная невеста медленно приближалась к алтарю, опираясь ладонью о руку старого губернатора, который казался внушительным в безупречно вышитом праздничном жакете. Цвет и сливки высшего общества Сен-Пьера и всего острова находились в эти минуты в блистающей церкви Кампо Реаль, которая сверкала, словно золотая вспышка пламени тысяч свечей. Рядом с Ренато, обессиленная и бледная под своим черным платьем, София Д`Отремон переживала сильное волнение из-за свадьбы, а глаза Ренато, устремленные на Айме смотрели так, словно к нему приблизилось счастье всего мира.

– Айме де Мольнар и Биксе-Вилье, хочешь ли ты взять в мужья Ренато Д`Отремон и Валуа?

– Да, хочу.

Рука священника поднялась, чтобы благословить склоненные у алтаря головы. В тишине сдерживаемых дыханий дрожало волнение тех минут, столь различное по природе, и находящееся в разных сердцах. Слезы стояли в глазах Софии и Каталины; добрая, сдержанная, зрелая улыбка на губах мужчины, представлявшего власти Франции на отдаленном тропическом острове; воплощение чистого счастья в ясных глазах Ренато; странный загадочный блеск в глазах Айме, а отдельно от всех, рядом с боковой дверью храма, скрестив руки на груди, словно пытаясь сдержать чрезмерное биение сердца и заглушая боль в тишине, стояла отрешенная Моника. Губы были сухими и лихорадочными, невидящие от грусти глаза уже не могли плакать, колени мягко подгибались, словно вес хрупкого тела был слишком тяжел, а мысли, сгорающие сами по себе, светящиеся и пожиравшие себя, как свечи алтаря, сконцентрировались в нескольких словах молитвы:

– Дай мне силы, Боже мой, дай мне мужество и силы! – заблестело кольцо новобрачной на пальце Айме, упало на серебряный поднос тринадцать золотых монет, рука священника снова поднялась, а губы шептали:

– Замужние женщины подчинены мужьям, как Богу, ибо мужчина есть голова женщины, как Христос есть глава церкви. Вы, мужья, возлюбите своих жен, как Христос возлюбил свою церковь и принес себя в жертву ради нее, потому что написано в Книге Бытия, стих 24: «Да оставит человек отца и мать свою, и соединится с женой своей, и будут оба одной плотью». Таким образом, возлюбите жену свою, как себя самого, а жена, подчиняйся и уважай своего мужа. Пребывайте дети мои, объединенные навсегда святой и сильной связью брака, потому что вы имеете обязательство подавать пример остальным. Пусть ваш очаг будет примером для тех, кто меньше знает и имеет. Пусть будет ваша жизнь отражением и нормой христианских добродетелей, доброты и благоразумия, и да пребудет покой и счастье в этом мире и вечное спасение друг друга, да наградит вас этим Бог. Аминь.

Не имея сил приблизиться, Моника слышала слова поздравлений и пожеланий; и сейчас, подавленная безымянной болью, видела пожимающие руки, как проходила Айме под руку с Ренато по узкой тропе цветов к дверям церкви, и смотрела, как они удалялись и затерялись, как будто разом погас свет мира, как будто разверзлась на миг земля, чтобы поглотить красоту жизни, как будто исчез весь смысл существования, и тихо молила:

– Да свершится Воля Твоя здесь на земле, как и на небе.


Ослепительный и резкий свет далекой молнии – это было единственным, что осветило песчаный берег. Высокие обрывы скал, буйное море – все это созвучие дикой и свободной природы заставляло улыбаться Хуана Дьявола, будто со всем этим он слушал старую и ужасную музыку, окружавшую его с детства. Мыс Дьявола, кусок самого сурового берега всего побережья и безымянный, невидимый, неизвестный, почти недосягаемый песчаный берег, являвшийся для него отдельным и секретным входом в ближайший город Сен-Пьер.

Мощным движением Геркулеса он втащил шлюпку на песчаный берег, избавляя ее от возможной ярости моря. Он собирался бросить весла внутрь, когда что-то задвигалось под скамейкой, и он сердито спросил:

– Что это? Кто там?

– Это я, капитан.

– Огонь преисподней! И какого черта ты тут делаешь? Как сюда забрался? Почему сделал это? Отвечай!

– Я хотел поехать с вами, капитан, увидеть новую хозяйку.

– Суешь нос не в свое дело, – хотел отругать Хуан, но голос не соответствовал этому. – Кто разрешил не подчинятся мне? А если бы шлюпка перевернулась, пока мы подплывали к берегу?

– С вами она не переворачивается. А если и перевернется, то я умею плавать. Я умею прыгать с самого высокого места и опускаться до дна, когда ищу монету.

– Ладно, хорошо. Думаю, тебе приходилось искать монеты даже на дне ада, – согласился Хуан. И принимая суровое выражение лица, проворчал: – Когда я отдаю приказ, ты должен его выполнять. Я сказал, что спущусь один, а ты пошел и спрятался в шлюпке.

– Я уже там был, капитан. Прятался там с самого вечера, чтобы вы увезли меня. Я хотел поехать с вами. Если вам что-то понадобится на берегу, кто вам будет служить, хозяин?

– Ладно, хорошо, Колибри. Иди, забирайся сюда. Познакомишься с прекрасной Мартиникой и увидишь новую хозяйку.

Хуан начал подниматься твердым и быстрым шагом по склонам, а маленький Колибри усиленно следовал за ним, пока не сообщил воодушевленно:

– Там огоньки, капитан!

– Тихо! Мы идем не туда. С этой стороны ближе. Дом сейчас в темноте.

– Это дом?

– Да, Колибри. Это дом твоей хозяйки.

– Но она спит… – разочаровался мальчик.

– Может быть, и снится ей Хуан Дьявол. И несчастная, если ей снится другой!

– Несчастная?

– Ты этого не знаешь, Колибри. Но когда мужчина любит женщину, он любит ее для себя, или он не мужчина. Понимаешь?

Крепкая и широкая ладонь оперлась на спину мальчугана, тряхнув его в грубой ласке. Затем он провел рукой по курчавой круглой голове, гордо объясняя:

– Колибри, твоя хозяйка – самая красивая женщина, которую ты когда-либо видел.

– Вы однажды говорили, что ее глаза, как звезды.

– Как звезды над морем светят ее огромные темные глаза, и вся она, как цветок. Да, Колибри, как огненный цветок.

– Она не знает, что вы приехали?

– Какой ты глупенький! – засмеялся Хуан, по-настоящему развеселившись. – Она тебя уже воодушевила. Женщины, в конце концов, воодушевляют и обучают хорошим манерам. Видишь меня? Никогда не думал, что женщина заставит ждать меня под открытым небом, но я хочу приехать, как кабальеро. Ты знаешь, кто такой кабальеро, Колибри?

– Да, знаю, капитан. Это мужчина, который ездит на лошади.

– Ну в том числе и это, – засмеялся Хуан. – А ты подкинул идею. Если бы я купил лошадь, если бы мы появились, одетые по-другому, а не в эти мокрые лохмотья. Пошли покупать одежду, Колибри. – Ураганный порыв ветра и дождя заставил Хуана чертыхнуться: – Огонь преисподней! Опять идет дождь, а ты дрожишь. Тебе холодно?

– Нет, капитан.

– Как это нет, у тебя зуб на зуб не попадает. Пошли в таверну Глухого. Нам не помешает пожевать и попить чего-нибудь. – Он колебался секунду. – Не знаю, как я сдерживаюсь, чтобы не постучать в эту дверь!

Он шагнул к темному и запертому дому и приблизился к широкой передней двери. Прыгая, как колибри, мальчик шел за ним и заметил:

– Дверь закрыта снаружи, капитан. Посмотрите, висячий замок.

– Да, точно. Кольцо и цепь с другим замком. Это говорит о том, что в доме никого нет.

С внезапным неистовым гневом он потряс цепь, проходящую через кольца, укрепляющую старую дверь. Под бешеным рывком поддалось прогнившее дерево, и дерзкая рука решительно ее толкнула. Без колебаний Хуан Дьявол проник в дом. Горькое разочарование, непреодолимое нетерпение, ужасное подозрение подталкивало его. Не останавливаясь, он словно смерч проникал в пустые комнаты, которые свидетельствовали, что дом оставлен на долгое время: окна без штор, стены без картин и изображений. Невольно он остановился в центре комнаты, которая была спальней Айме. Странная сила, казалось, охватила его, словно в воздухе было что-то от нее, сохранившийся тончайший аромат, а зеркало из зеленоватого стекла словно хранило в своей глубине преследовавший его образ. И не в состоянии сдержаться, он пробормотал:

– Айме, Айме… Где же ты, Айме?

Без нее мир был словно пуст, все потеряло смысл и цель. Ему казалось, что он двигался в несуществующем мире, пока темная фигурка не задвигалась за ним, заставив вернуться к действительности:

– Хозяйки нет, капитан? Она уехала в путешествие?

– Путешествие? Ты сказал в путешествие? – встревожился Хуан, обуреваемый внезапным гневом. – Куда и зачем? Зачем?

– А почему бы не спросить какого-нибудь друга, капитан? – намекнул Колибри. – У хозяйки не было друзей?

– Боюсь, у нее их слишком много, но я не знаком с ними.

– А вы, капитан? У вас нет друзей?

– У меня? Друзей? Нет, Колибри, думаю, у меня нет друзей. Меня боятся и на меня набрасываются, ненавидят и уважают, но никто не является другом Хуана Дьявола.

– А я – да, капитан, – подтвердил Колибри в детском порыве.

– Ты – да? Может быть. Ладно, иди. Пошли отсюда.

– А что вы будете делать, капитан?

– Искать ее. Искать и найти, где бы она ни была.


– Айме, жизнь моя!

Айме вздрогнула, живо обернувшись. Она стояла у балюстрады широкого крыльца, окружавшего дом, перед той его частью, специально приготовленной для них в левом крыле. Она пришла сюда, избегая суматохи, все еще в белом платье новобрачной и жадно вдыхала свежий и влажный воздух дождливой ночи, смотрела на бегущие черные тучи, которые освобождали прозрачное небо, усыпанное звездами.

– Я не знал, где ты была, – пояснил Ренато. – Искал тебя по всему дому.

– Я сбежала, потому что не могла больше выносить эту беготню и такое количество людей.

– Скоро мы будем одни, жизнь моя.

– Скоро! Кто ж знает! Это не зависит от твоего желания. Если бы сделал так, как я хотела, то после свадьбы мы были бы уже на пути в Сен-Пьер, и пусть бы они тут праздновали хоть до рассвета, если хотят.

– Только несколько часов терпения, ведь были целые месяцы ожидания свадьбы. Если сделать, как ты хотела, то еще ждали бы окончания ремонта в Сен-Пьере. Но я не был бы сейчас с тобой со сладким правом называть тебя своей.

Он хотел ее поцеловать. Но теперь, когда свадьба свершилась, она чувствовала странную тревогу, похожую на страх. Возможно, она боялась необходимости давать Ренато неприятное объяснение. А может быть, жгучей была растущая к нему день ото дня неприязнь. Или то, как она чувствовала его рядом с собой, со всеми правами супруга, вызывало в ней холодность и отчужденность, но понимала, что может лишь извиниться: