– Послушай, Айме, я хотела уйти, оставить тебя, подумала, что возможно ты права, что твоя жизнь принадлежит тебе, как и твои любимые мужчины принадлежат тебе. Я хотела отказаться от всего, даже от права защищать Ренато от твоей подлости; хотела уйти, но кое-кто со слезами умолял меня, чтобы я этого не делала. А знаешь, кто? Наша мать! Несчастная мать, от которой ты не позаботилась ничего скрыть, которая живет в ужасной тревоге от того, что ты можешь натворить, и с тобой может что-то случиться. Наша несчастная мать, чьи последние дни ты огорчала бесчестием, чью седину хочешь запятнать скандалом, недостойным поступком. Не только из-за себя, не только из-за Ренато, из-за матери прошу тебя, Айме… – Моника вдруг прервалась, и удивленно воскликнула: – О, Ренато!

– Да, это я, – подтвердил он, приближаясь. – Что происходит, Моника?

– Ничего, мы разговаривали. Почему ты вернулся так быстро?

– По счастливой случайности. Только что оседлали мою лошадь, как я увидел Хуана. Мне пришло в голову попросить его занять свое место, и он добровольно согласился. Довольный и удивленный, я дал ему широкие полномочия, и он только что выехал по первому поручению в качестве главного начальника у работников усадьбы. Разве не здорово? Ты не рада, что я почти сразу же вернулся, Айме?

– Конечно! Я всему рада, твоему возвращению, хорошему настроению Хуана, мне не на что жаловаться, кроме как решению Моники оставить нас.

– Оставить? – удивился Ренато.

– Поэтому мы и спорили. Моника настаивает вернуться в Сен-Пьер с мамой. Она говорит, что для медового месяца чересчур много людей в доме, и она уезжает от нас, Ренато.

С дьявольской улыбкой Айме повернулась в сестре, которая на миг оказалась в замешательстве от ее цинизма и неожиданной наглости. Она собралась возразить, повысить голос с неистовством, которое не могла сдерживать, но ее глаза столкнулись с глазами Ренато, в которых появилось выражение досады и раздражения. Для него она лишь посторонняя, дерзкая и капризная; но это длилось мгновение, меняясь на благородное и мужественное лицо, зажигаясь выражением доброты, достигая глубин сердца Моники, он мягко объяснил:

– Эту тему мы уже обсуждали несколько раз. Я считал, что она полностью улажена. Конечно, у меня нет права силой тебя удерживать, если ты хочешь уехать, Моника. Я просил тебя, умолял, с братской откровенностью рассказал даже свои эгоистичные мотивы, чтобы ты нас сопровождала. Если ты хочешь уехать, как я могу перечить? Лишь могу попросить у тебя прощения. Ты приехала отдохнуть, а я нагрузил тебя работой. Ты искала спокойствия, а я бросил на тебя груз всех моих самых тяжелых забот. Но могу поклясться, что не думал злоупотреблять. Ты уже видела, что я только что подключил Хуана к своим планам и…

– Не продолжай, Ренато. – прервала Моника, чувствуя глубокую боль.

– Делай что хочешь, Моника. Если ты согласишься остаться на несколько дней, я обещаю тебя оставить, чтобы ты по-настоящему отдохнула. В любом случае, прости меня. Идем, Айме?

– Секунду, Ренато! Я не могу допустить, чтобы ты ушел с этим впечатлением, – заговорила Моника, но Айме вмешалась с притворной нежностью:

– Но дорогая…

– Я говорю с Ренато! – решительно оборвала Моника. – Айме неверно поняла мои слова. Я останусь на все время, на которое могу быть тебе нужной, Ренато.

– Теперь я скажу, не в том дело, Моника. Твоя помощь бесценна, но…

– Бедная Моника измучена, – продолжала Айме. – Такая обеспокоенная, уставшая, она едва понимает, что говорит. Я думаю, мы злоупотребили ее добротой.

– Ты не замолчишь, Айме? – приказала Моника, уже не в состоянии сдерживаться. И с твердостью уверила: – Я останусь, Ренато, даже если меня будут прогонять!

– Кто тебя прогоняет? Это нелепость. Моника, это ты сказала, что хочешь уехать. Говорю, потому что мне кажется, что говорила именно ты, судя по тому, что сказала твоя сестра…

– Естественно, – поспешила подтвердить Айме. – Чего мне более желать, как если бы они остались здесь? Я говорю остались, потому что ты должен знать, что Моника изменяла свои планы. Она уже не хочет возвращаться в монастырь, а хочет с мамой уехать домой. Кажется, наша будущая настоятельница вешает облачения, а может быть, ищет за кого выйти замуж.

– Ты замолчишь уже? – крикнула Моника, не сдерживая гнева.

– Прости меня, – извинилась Айме со злостью и насмешкой. – Может быть, я ошибаюсь. Мне показалось, я поняла кое-что, будто ты действуешь в порыве человеческой любви.

– Замолчи, Айме, – повторила Моника вне себя.

– Действительно, помолчи, – мягко и нежно вмешался Ренато. – Разве ты не видишь, что раздражаешь ее? А ты, Моника, тоже не воспринимай так. Не думаю, что дело какое-то особенное, потому что мне кажется неразумным, чтобы ты похоронила в монастыре молодость и красоту, если только это не настоящее призвание. Если ты поняла вовремя, что ошиблась, нет ничего более правильного, чем исправить это и не расстраиваться. Не думаю, что Айме намеревается огорчить тебя. Она озорная и насмешливая, ты знаешь. Если кто-то мог бы чувствовать себя обиженным, так это я: из-за отсутствия твоего доверия. Мне бы так хотелось, чтобы ты поговорила со мной обо всех своих сомнениях, как с братом! Или, возможно, я не смог им стать тебе? – он взял ее за руку, задрожавшую в его руках, улыбнулся, глядя в глубину ее глаз, которые избегали его, словно боялись крикнуть то, о чем молчала душа. – Доверия не добиваются силой, Моника, я хотел бы, чтобы ты знала и всегда помнила, что я твой лучший друг, что ты всегда можешь мне доверять.

– Я так и думаю, Ренато. Я тоже есть и буду для тебя твоей лучшей подругой.

– Я в это верю, всегда верил. Но почему ты плачешь, когда говоришь это? Или ты нервничаешь, как сказала Айме?

– Ну конечно. С ее чувствительностью, – язвительно усмехалась Айме.

– Не приставай к ней, Айме. А ты, Моника, не обращай на нее внимания. Правда, что ты влюблена? Не можешь сказать мне имя счастливого смертного? Но предупреждаю тебя, он должен быть хорошим, чтобы заслужить тебя, чтобы я посчитал его достойным тебя, и прости мне самоуверенность старшего брата, что я позволил ему получить сокровище, которым ты являешься. – Он поцеловал ее в белый, как мрамор, лоб, за которым кружились сумасшедшим водоворотом мысли, и вдруг затревожился: – Ты ледяная, Моника, что с тобой? Тебе плохо? – Айме дала волю насмешкам и едкой улыбочке, а Ренато, спокойный, но расстроенный, упрекнул Айме: – Что происходит, Айме?

– Прости меня, ничего. Но вы двое так меня развеселили, что я не могу удержаться. Вы такие удивительные, совершенные, очень забавные, кроме того…

– Не пойму шутки; но в конце концов не думаю, что своим смехом ты кого-то обидела, – покорно согласился Ренато. Ласково и серьезно попрощался: – Доброй ночи, Моника, надеюсь, что хороший сон улучшит твое состояние к завтрашнему дню. До завтра.

– До завтра, – ответила Моника еле слышно, видя, как удаляется пара, приходя в бешенство от очередной насмешки Айме.

– Над чем ты смеешься, Айме? – спросил недовольно Ренато.

– Ни над чем. Лучше смеяться, чем трагически все воспринимать.

– Что трагически воспринимать?

– Ну, все, что происходит, несправедливое, жесткое отношение сестры, твой приступ братской нежности, рвение заниматься всеми. И то, как мало ты уделяешь мне времени, поскольку всеми занят.

– Ты ревнуешь? – улыбнулся ласковый и польщенный Ренато.

– О, нет! Зачем? Нет повода, то есть, я думаю, что нет повода. Но надо видеть, как ты любишь Монику.

– Она наша сестра. Кроме того, она беспокоит меня. Ей нехорошо, я заметил, она бледная, худая, словно измученная чем-то и ревностно это скрывает.

– Это естественно, она влюблена. Это на язык просится.

– Но в кого? Откровенно говоря, я не знаю.

– В кого угодно, – легкомысленно уклонилась Айме. – Возможно, в Хуана Дьявола.

– Что? Как? – воскликнул крайне удивленный Ренато.

– Я говорю, Хуан Дьявол – мужчина, как и все остальные, а теперь с новой должностью, которую ты ему дал, он даже хорошая партия. Моника не честолюбива.

– Это нелепо, несуразно! Даже в шутку ты не должна…

– Ты всерьез принял на себя роль старшего брата, – развлекалась и смеялась Айме. – Не расстраивайся, я же шучу. В конце концов, это невозможно и привлекло бы чужое внимание. Это сюжет для романа с продолжением «Монахиня и пират».


26.


– Янина, что ты делаешь?

– Ничего, дядя, записываю.

Гримаса горечи вместо улыбки была ответом Янины, пока она перевязывала разноцветный платок вокруг темной кудрявой головы. Бесшумно она появилась из густой тени сводов второго дворика. Суровые, изучающие глаза Баутисты властно смотрели на нее, она пожала плечами.

– Что ты записываешь, Янина?

– Все, что происходит.

– Происходит только то, что меня раздавили и растоптали, – пожаловался Баутиста тихим голосом, но с большой злобой. – Но я так не оставлю. Я должен рассчитаться и отомстить. Еще увидят, нужен ли Баутиста в день, когда встретят рассвет сожженными плантациями сахарного тростника, когда подорвется петардой плотина реки или…

– Не говори глупостей, дядя Баутиста. О таком нельзя говорить. Если это вообще возможно сделать.

– Я не могу терпеть то, что со мной происходит! Не могу быть здесь последним слугой, пока попрошайка, этот безродный Хуан Дьявол…!

– Тише, дядя, тебя не должны услышать. Ренато и его достойнейшая супруга только что вошли в комнату. Сейчас он наверняка держит ее в своих объятиях, жадно целует и отдает сердце этой развратнице!

– Развратнице? Почему это она развратница? Она в чем-то повинна? Почему не изъясняешься яснее? Что ты скрываешь? Что знаешь?

– Я знаю то, что тебя очень порадует, дядя Баутиста! Очень скоро покончат с Хуаном Дьяволом!

– Выражайся яснее! – торопил Баутиста, глядя на нее пристально и сурово. – Почему покончат с Хуаном Дьяволом?

– Потому что высоко взлетел. В этом доме произойдет многое. На твоем месте я бы подождала, дядя Баутиста. Скоро река помутнеет. А рыбу ловят в мутной воде.

– С чего ты взяла?

– Вчера я поднялась к верхнему ущелью, чтобы повидаться со старой Чалой. Я дала ей несколько монет, чтобы та увидела будущее Д`Отремон.

– Ты никогда не верила в такое, Янина. Это выдумки, чтобы обманывать этих животных, у которых суеверие в крови. Не думал, что ты в это веришь. Но что тебе сказала Чала?

– Она зарезала черную курицу, посмотрела в ее нутро и сказала, что есть двое мужчин с кровью Д`Отремон: один законный, а другой незаконнорожденный.

– Замолчи, тише! С ума сошла? – встревожился Баутиста. – Это сказала Чала? Распустила язык, осмелилась на такое! Видишь, видишь? Если бы я еще приказывал, то велел бы избить тебя до полусмерти за то, что говоришь без уважения о хозяевах. О сеньоре, о сеньоре Франсиско Д`Отремон… Лгунья!

– Не кипятись так. Уже пятнадцать лет он мертв и похоронен, – объяснила Янина с тонкой усмешкой. – Мы одни, дядя Баутиста, а теперь я знаю, что это совершенная правда. Я не ходила к Чале, не разговаривала с ней.

– Эй, чего ты добиваешься?

– Хочу быть уверенной в том, что всегда подозревала. Хуан Дьявол – брат хозяина Ренато, но никто из них не знает об этом.

– Думаю, этот незаконнорожденный пес знает. Он был не маленький в ту ночь, когда умирал Бертолоци и принес от него то письмо.

– Ты расскажешь мне всю историю, дядя Баутиста?

– Нет! Забудь об этом. Зачем ты заставила меня говорить? Я забылся, но если ты хоть слово упомянешь из того, что мы говорили…

– Я уже знаю угрозу: прикажешь избить меня палками, – усмехнулась Янина. – И что ты заслужил? Что ты получил, будучи верным псом? Ведь ничего, не так ли? Ты на них смотрел, словно они из другого теста, как на богов, детей солнца, а это неправда, они такие же, как все. Их тоже можно ненавидеть и любить, как всех. Хозяин Ренато – всего лишь мужчина, а любой мужчина может почувствовать себя таким несчастным, что утешится даже в объятиях дочери рабыни.

– Янина, ты думаешь об этом? Этого вздумала желать?

– Того же, что и ты, но другим способом. Ты хочешь управлять в Кампо Реаль, я – тоже. Почему бы и нет?

– Даже не хочу понимать тебя.

– Даже если и хотел бы, не смог, но все же поймешь, а я скажу: жди, тебе не придется ждать слишком долго. Скоро придут мутные воды. Ни ты, ни я не будем виноваты, но успеем подобрать то, что буря выбросит на берег.

Резкий звук колокольчика донесся до них, и Баутиста сказал:

– Сеньора зовет.

– Да, зовет тебя, потому что было два звонка. Иди, она никогда не звала тебя по-другому, даже когда ты был управляющим. Ведь она хозяйка, твоя хозяйка.

– И твоя тоже. Не думаю, что осмелишься отказать сеньоре. Ты всем ей обязана, с детства ела хлеб из ее рук. Ладно, Янина, мы продолжим потом, да? Ты должна мне разъяснить кое-что. Я не готов… – его объяснение было прервано другими двумя сильными звонками, и он завершил: – Этой ночью поговорим!