– На окраинах Сен-Пьера среди бедных людей есть много сирот, нищих и несчастных мальчиков. Но тебе никогда не приходило в голову приводить кого-либо, а тем более в качестве друга твоему сыну, я бы сказала, в качестве брата.

– София!

– Именно в таком качестве ты привез этого попрошайку! – воскликнула София, краснея от гнева. – Я думаю, имею право спросить тебя, почему ты привез его сюда? Что у тебя с ним общего? Почему он не может одеть одежду работников, а должен одевать одежду Ренато? Почему наш сын должен его приветствовать? И именно в нашем доме мы должны предоставить ему место, хотя есть сотня бараков для работников, где всегда может поместиться еще один?

– Всегда считал тебя женщиной благородных и великодушных христианских чувств, София.

– У меня хватает сострадания к несчастным, и это неоднократно тебе казалось излишним.

– Когда речь о том, чтобы не баловать слуг, которых я силой должен заставлять признавать во мне единственного хозяина. Нельзя управлять имением, этим захолустьем, без абсолютного уважения к власти, без дисциплины и наказаний, которые заставят уважать эту власть. По этому поводу мы спорили много раз. А в этом случае…

– В этом случае, все по-другому. Я это знаю, вижу и ощущаю. Это не просто жест сострадания. Это жест возмещения ущерба. Этот мальчик тебе важен для себя самого. Очень важен, даже слишком.

– Ну хорошо, София. Я скажу правду. Этот мальчик – сын человека, с которым я повел себя плохо. Человека, который разорился по моей вине. Он умер в чудовищной нищете. Думаю, долг совести – помочь ему, – на мгновение он потерял уверенность. – Что происходит? Почему ты на меня так смотришь? Ты не веришь?

– Мне это кажется очень странным. Ты разорил многих, но никогда не приводил их детей к нам в дом. Более верна другая история. Этот мальчик – сын женщины, которую ты любил!

Это прямое и точное, словно дротик, обвинение Софии метнулось, полетев в холодную броню равнодушия, в которую напрасно пытался одеться Франсиско Д`Отремон, и попало в цель. На мгновение показалось, что он готов взорваться от гнева. Затем медленно взял себя в руки, потому что эта светлая и хрупкая женщина, болезненная, словно цветок из оранжереи, была единственной, которая, могла укрощать его своенравные порывы, растворять в усмешке или двусмысленном выражении лица его бурю и превращать в неестественно-обходительное поведение.

– Почему ты всегда так упорно стремишься думать о том, что может тебя мучить?

– Я думаю о плохом, и предугадываю… угадываю, к сожалению.

– В данном случае нет.

– В данном случае более чем. Это создание чей плод любви? Почему у него нет имени? Какова фамилия человека, которого ты разорил и кому хочешь вернуть долг, давая его сыну приют?

– Ладно, дело в том, что мужчина, о котором я тебе сказал, не смог дать фамилию этому мальчику, не позаботился, такое случается. Обещая ему позаботиться о нем, я успокаивал, к тому же, свою совесть. Ты не хочешь, чтобы я сдержал обещание, которое давал умирающему, мне благодарному, и только потому, что в эту красивую головку вошла столь несуразная идея.

– Ты не успокоишь меня этими душещипательными историями.

– В таком случае мне следует уточнить кое-что: я пообещал, поклялся помочь этому мальчику. Не думаю, что он будет тебе хоть чуть-чуть надоедать. Я сам займусь его обучением.

– Как вторым сыном? – горько намекнула София.

– Как другом и верным слугой Ренато, – решительно отрезал Д`Отремон. – Я научу его любить, защищать, оказывать помощь и защиту Ренато, когда будет необходимо.

– Его защиту?

– А почему нет? Наш сын не силен и не отважен.

– Ты бросаешь мне это в лицо, будто это моя вина.

– Нет, София, я больше не хочу продолжать этот спор, но мы должны смотреть правде в глаза, наш сын из-за избытка твоей заботы и ласки не тот, кем должен быть для борьбы и обязанностей, которые могут свалиться на него уже завтра. Я и раньше говорил тебе, что ему не хватает смелости, силы, отваги. Пришло время приобрести эти качества.

– Мой сын поедет обучаться в Европу. Не хочу, чтобы он стал мужчиной среди этих дикарей.

– У меня на него другие планы: я хочу, чтобы он вырос здесь, глубоко познал землю, на которой должен развиваться, знал, как управлять в будущем этим маленьким королевством, которое я оставлю ему в наследство. Если бы у нас была дочь, то последнее слово было бы за тобой. А он мальчик и нужно, чтобы он стал мужчиной. Поэтому я так говорю и приказываю.

– А этот мальчишка, которого ты привез?

– Этот мальчишка уже почти мужчина, и великолепно послужит моей цели. Я займусь тем, чтобы он знал, что всем обязан Ренато, и его долг отдать жизнь, если потребуется. Это будет моя месть!

– Месть за что?

– За судьбу, участь, как хочешь называй. Прошу тебя, не будем больше говорить об этом деле, София. Позволь мне самому все уладить.

– Поклянись, что все сказанное – правда!

– Могу поклясться. Ничего из сказанного не было ложью. Кроме того, я не делаю ничего окончательно. Просто хочу проверить мальчика, стоит ли ему помогать. От этого будет зависеть его судьба. Если в его венах есть кровь, о которой говорится, то он докажет это.

– Какая кровь?

– Разрешите? – Педро Ноэль пришел своевременно, когда обстановка накалилась уже до предела.

– Проходите, Ноэль, – пригласил Д`Отремон, глубоко вздохнув, будучи в глубине души благодарным приходу друга. – Вы пришли как раз вовремя, чтобы мы выпили аперитив, о котором говорили. Не беспокойся, София. Я распоряжусь, чтобы его принесли. – Сказав это, он удалился, оставив Ноэля и Софию вдвоем.

София сделала слабое движение, чтобы задержать его, напрягшись из-за того, что не получила ответа, стояла неподвижно, смущенная взглядом, которым Педро Ноэль, казалось, обволакивал, угадывая даже самые ее тайные мысли.

– Иногда лучше чрезмерно не вникать, правда? Просто признать, не слишком углубляясь, что даже самые лучшие мужчины имеют причуды, слабости и совершают печальные ошибки, которые можно снисходительно простить, дабы избежать большее зло.

– Что вы пытаетесь мне сказать, сеньор Ноэль?

– Определенно ничего, сеньора. Я просто говорю, как и всегда. Когда проходил через этот прекрасный дом, я подумал, что ваш брак действительно счастливый, и чтобы сохранить его, можно немного пожертвовать самолюбием.

– К чему вы меня подготавливаете, Ноэль?

– Ни к чему, сеньора, что за мысль! Вы слишком рассудительны, чтобы нуждаться в моем совете. Но если бы вы случайно спросили мое мнение о том, как наилучшим образом вести себя с сеньором Д`Отремон, я бы ответил, что нужно переждать. Мой отец, бывший нотариус семьи Д`Отремон во Франции, всегда мне говорил: «Гнев Д`Отремон словно ураган: неистовый, но проходящий». Противостоять ему – это настоящее безумие. Он быстро проходит, и тогда все разрушенное можно заново построить.


4.


– Видишь, как ты хорош? Ты кажешься другим. Погляди в зеркало, – сказал Ренато Хуану.

– В зеркало?

– В зеркало, конечно. Вот здесь. Посмотри на себя. Ты никогда не видел зеркала?

– Такого огромного никогда. Оно как кусок неподвижной воды.

– Не трогай, а то запачкаешь, – запретил слуга Баутиста. – Видали дикаря!

– Оставь его. Папа сказал, чтобы его никто не трогал.

– А кто его трогает? Чего он еще хочет?

Хуан шагнул назад, чтобы посмотреться в зеркало. Оно в самом деле было словно большой кусок неподвижной воды, отражавшей весь его облик. Облик, в котором он был похож на другого, хотя и впервые в жизни. В двенадцать лет он наконец смог рассмотреть себя. И очень изумился своему мрачному взгляду. Хотя ему было столько же лет, сколько Ренато Д`Отремон, он был его выше; стройное и мускулистое тело имело кошачью гибкость, ладони были широкими и сильными, почти как мужские, черные вьющиеся волосы были зачесаны назад, открыв высокий и гордый лоб, придавая некоторое сходство с хозяином Кампо Реаль, нос был прямым, четко очерченный рот, плотно сжатый с удрученным выражением, которое бы делало детское лицо суровым, если бы не большие темные бархатистые глаза, те поразительные глаза Джины Бертолоци.

– А теперь иди, чтобы тебя увидели мама с папой.

– Сеньор? Сеньора?

– Ну конечно же! Сеньор и сеньора – мои мама и папа.

– Для тебя, но не для него, – презрительно вставил Баутиста. – Думаю, тебе не следует вести его в гостиную.

– Отчего же нет? Папа сказал, что я должен показать ему весь дом, мои книги, тетрадки, рисунки, мандолину и фортепиано.

– Показывай ему все, что заблагорассудится, но не расстраивай сеньору, не води его в гостиную и ее комнату, а также туда, где она могла бы его увидеть. Понял? А ты тем более заруби себе на носу: не попадайся сеньоре на глаза, если хочешь остаться в этом доме.


В дальней комнате, являвшейся одновременно библиотекой и кабинетом, Франсиско Д`Отремон вернулся к чтению смятого письма. Он читал его медленно, скрупулезно и задерживался на каждом слове, пытаясь проникнуть вглубь каждой фразы. Подойдя к средней стенке, он отодвинул несколько книг, поискал в глубине полки потайную дверку маленького сейфа и бросил обжигавшую руки бумагу.

– Эй! Кто там? – спросил он, услышав осторожно закрывающуюся дверь.

– Это я, папа.

– Ренато, что ты прячешься в моем кабинете?

– Я не прятался, папа. Я пришел пожелать тебе спокойной ночи.

– Я не видел тебя весь день. Где ты был?

– С Хуаном.

– Ты не мог бы прийти сюда вместе с Хуаном? Как ему подошел твой костюм?

– Словно сшит на него. Мне он был велик, очень велик. Что ему не подошло, так это мои туфли. Я послал сказать об этом маме и Баутисте, но она сказала, что ей все равно, будет ли он ходить босиком. Но ведь это нехорошо, правда?

– Да, нехорошо. А где сейчас Хуан?

– Его отправили спать.

– Куда?

– В последнюю комнату для прислуг, – объяснил мальчик расстроенно. – Баутиста говорит, что ему так велела мама.

– Так! А почему ты не подходил ко мне ведь день?

– Я ходил с Хуаном, а Баутиста сказал, что мама не хочет, чтобы Хуан попадался ей на глаза. А так как ты был с мамой весь день… Конечно, ты велел мне показать ему весь дом, но так сказал Баутиста. Я сделал плохо?

– Нет. Ты должен слушаться маму, как и положено.

– А тебя нет?

– А меня тем более, – решительно отрезал Д`Отремон. – Завтра мы договоримся, твоя мама и я. А сейчас иди и ложись спать. Спокойной ночи.

– Спокойной ночи, папа.

– Подожди-ка. Как ты находишь Хуана?

– Мне он нравится.

– Ты хорошо провел с ним время? Поиграл с ним? Показал свои вещи?

– Да, но они ему не понравились. Он был очень серьезным и печальным. Потом мы пошли в сад, отошли подальше и тогда стало гораздо лучше: Хуан умеет кататься на лошадях без седла, кидать камни так мощно и высоко, что достает до пролетающих птиц. Он словил живую змею рогатиной, которую сделал из палки, и положил ее в корзину. И она его не укусила, потому что он знает, как ее держать. Он сказал, если бы у нас была лодка, я бы увидел, как ловят рыбу, потому что он умеет закидывать сети и вытаскивать рыбу.

– Вероятно. Думаю, это было его занятием.

– В самом деле, папа? Это правда, что он может на лодке один уплыть в открытое море?

– Правда, продолжай. Что еще произошло с Хуаном?

– Над ним смеялись в овраге, когда он шел босиком в моем костюме из голубого сукна, он дал кулаком ближайшему, который был его здоровее, и опрокинул на спину. Остальные убежали. Но ведь ты не будешь его наказывать, правда, папа?

– Нет. Он сделал так, как мне бы хотелось, чтобы ты сделал, когда над тобой будут смеяться.

– Но надо мной никто не смеется, когда я прохожу, передо мной снимают шляпу, и, если я разрешаю, мне целуют руку.

Д`Отремон поднялся со странным выражением лица. Он погладил светлые прямые волосы сына и мягко подтолкнул к дверям кабинета, попрощавшись:

– Иди спать, Ренато. До завтра.


Держа в руках керосиновую лампу, Франсиско Д`Отремон прошел через огромный дом, проник в отсек для прислуги и добрался до последней двери, где, утомленный сильными переживаниями минувшего дня, спал на соломенном матраце маленький Хуан.

Тут он поднял лампу и осветил его. Он смотрел на обнаженную грудь, хорошо выточенную голову, на благородные и правильные черты. С закрытыми глазами почти стерлось его сходство с матерью, на детском лице выделялись жесткие черты отцовской породы.

– Сын! Мой сын? Возможно… Возможно!

Растущее сомнение, тонкое и пронзительное, которое точно разорвало в его сердце что-то твердое и холодное, поднималось от груди к горлу, как вздымалось жгучее пламя, заполняя душу Франсиско Д`Отремон. Один, взирая на спящего ребенка, он, наконец, ощутил толчок, которого ожидал. Возможно, Бертолоци не лгал, быть может, его последние слова были правдой. И впервые это было ясное чувство, переполнявшая душу смесь любопытства и злости. Будто великая гордость, глубочайшее удовлетворение, страстное желание, чтобы это действительно была его мощная ветвь, грубая и дерзкая, жгучая смесь его авантюрного духа и воинственной сути. Любой мужчина был бы горд, думая, что его собственный сын – этот необыкновенный мальчик, закаленный, как настоящий мужчина пред лицом несчастий, и вопрос превратился в подтверждение: