– Мой сын! Да! Мой сын…

Дрожа от волнения, он обнаружил похожие черты: прямой и гордый лоб, широкие густые брови, волевой подбородок, квадратный и жесткий, руки, длинные и мускулистые, высокая и широкая грудь. Он мучительно подумал о разнице со светлым и хрупким Ренато, хотя взгляд его ясных глаз отражал превосходный ум. Ренато, такой похожий на мать, законный наследник его состояния и фамилии, единственный сын перед людьми.

– Франсиско! – спросила его София взволнованным голосом, проникая в скромное помещение. – Что происходит? Что ты здесь делаешь? Что это значит?

– Это я хочу спросить у тебя, – сказал Д`Отремон, оправляясь от удивления. – Что это значит, София? Почему ты еще не отдыхаешь?

– Неужели я могу отдыхать, когда ты…?

– Когда я что? Заканчивай!

– Ничего, но хотелось бы узнать, с каких пор ты ходишь с лампой проверять и охранять сон слуг.

– Он не слуга!

– А кто? Скажи же наконец! Скажи это!

– А? Что? – Хуан проснулся от рассерженных голосов. – Сеньор Д`Отремон, Сеньора…

– Не вставай, спи дальше. Отдыхай, а завтра найди меня, когда проснешься, – сказал ему Д`Отремон.

– Чтобы сделать мне одолжение и увезти его из этого дома!

– Замолчи! Мы не будем говорить при мальчике!

Он резко схватил ее за руку, заставляя выйти из комнаты, его глаза разгорелись от сильного приступа гнева, столь свойственном ему и еле сдерживаясь, он сказал:

– Ты что, потеряла разум, София?

– Думаешь, у меня нет причин, чтобы его терять? – взвилась София – Думаешь, у меня нет причин быть расстроенной? Ты там был, смотрел, как он спит, рассматривая так, как никогда не смотрел на нашего Ренато!

– Хватит, София, хватит!

– Этот ребенок твой сын! Ты не можешь этого отрицать. Это твой сын, сын одной из развратниц, с которыми ты всегда меня обманывал. Из какой лужи ты его вытащил и привез в мою семью, чтобы он стал товарищем моего сына?

– Ты замолчишь?

– Нет! Не замолчу! Пусть меня услышат глухие! Потому что я не буду смиряться с этим! Это твой сын, я не хочу видеть его здесь! Убери его из этого дома! Убери, или я уйду со своим сыном!

– Ты хочешь устроить скандал?

- Меня это не волнует! Я поеду в Сен-Пьер! Губернатор…

– Губернатор делает лишь то, что хочу я! – заверил Д`Отремон, понизив голос, что делало его еще более угрожающим. – Ты будешь смешной!

– Маршал Понмерси был другом моего отца, он знает моих братьев, он меня поддержит! Потому что я…!

– Замолчи! Замолчи!

– Папа! Что ты делаешь маме? – закричал Ренато и с волнением приблизился.

Д`Отремон отпустил белую шею, которую безумно сжимал руками. Пошатываясь, он отошел, в то время как сын порывисто бросил:

– Не трогай ее! Не причиняй ей вред, потому что я… я…!

– Ренато! – упрекнул Д`Отремон.

– Я убью тебя, если ты ударишь маму!

Д`Отремон отошел еще дальше, бешенство вдруг потухло, он был в изумлении. Он посмотрел на ладони, сжимавшие шею Софии, а затем, резко повернувшись, скрылся во тьме.

– Ренато! Сынок! – воскликнула София и зарыдала.

– Никто не причинит тебе вреда, мама. Никто никогда не причинит тебе вреда. Того, кто причинит тебе зло, я убью!


5.


– Что это такое? Сеньор Д`Отремон? – этот вопрос Ноэль задал слуге Баутисте.

– Да, белая лошадь хозяина. Дьявол поселился в этом доме с тех пор, как приехал этот проклятый мальчишка.

– Замолчите! Замолчите! Должно быть, что-то случилось!

Педро Ноэль поспешно вышел из роскошной спальни, куда его поселили. Ему было мало только смотреть из окна. Он вышел на окружавшую дом широкую галерею, спустился по каменной лестнице, удивленными глазами проследив за белой лошадью, которая при свете луны скрылась в полях, и воскликнул:

– Сеньор, сеньор… Какой ужас!

Другие глаза тоже видели удалявшуюся гордую фигуру Франсиско Д`Отремон на любимой лошади. Другие детские глаза, раскрытые от удивления, а возможно от испуга, были глазами Хуана. Он все слышал из той комнаты, где находился отсек для слуг, и сейчас уже вышел из дома, побежал как безумный, пока чья-то ладонь не схватила его за руку, удерживая.

– А ты куда пошел? – спросил Баутиста. – Куда идешь, я тебя спрашиваю.

– Я шел… Я…

– Тебе никуда не надо идти, только спать, что велели уже два часа назад.

– Дело в том, что сеньор Д`Отремон…

– Тебя не касается то, что делает сеньор Д`Отремон.

– Но сеньора София…

– Это еще меньше тебя касается.

– Дело в том, что я все видел и слышал. Я не хочу, чтобы по моей вине…

– В то, что происходит по твоей вине, тебе тем более не следует вмешиваться. Ты не распоряжаешься и не приказываешь себе. Тебя привезли, чтобы подчиняться и молчать. Иди в свою комнату. Иди в кровать, если не хочешь, чтобы я тебе это сказал по-другому. Иди! – он резко толкнул его в комнату и закрыл дверь на ключ.

– Откройте! Откройте! – кричал мальчик, с силой стуча в дверь.

– Замолчи, проклятый! Я тебе открою, когда придет хозяин! Замолчи!


– Ана, мне нужно немедленно поговорить с сеньорой.

– Сеньора никого не хочет видеть, сеньор Ноэль. У нее мигрень, а когда у нее мигрень, она никого не желает видеть.

Медленный, без выражения, приторный и тяжеловесный голос любимой служанки сеньоры Д`Отремон, растягивался словно мягкое препятствие, задерживая напор нотариуса, который уже собирался пройти под занавесками, закрывавшими вход в покои Софии.

– Я должен сказать ей очень важное, – настаивал Педро Ноэль.

– Сеньора никого не слышит, когда у нее болит голова. Она говорит, что ее боли усиливаются, когда с ней разговаривают. К тому же, сейчас очень рано.

– Доложи обо мне, скажи, это срочно, и увидишь, что она меня пустит.

Служанка-метиска улыбнулась, показывая белые зубы и качая кудрявой головой, украшенной маленьким кружевным чепчиком на французский манер. Мягкая и упрямая, упорная и кроткая, казалось, у нее был дар истощать терпение нотариуса.

– Ты не слышала, что нужно доложить сеньоре? Почему стоишь тут?

– Чтобы доложить сеньоре, я должна поговорить с ней, а сеньора не хочет, чтобы с ней говорили, когда у нее болит голова.

– Что происходит? – вмешалась София, выходя из спальни.

– Простите, сеньора, но мне нужно с вами несколько минут поговорить. Это важно.

– Должно быть очень, раз приходите в шесть часов утра.

– Дело в том, что сеньор Д`Отремон не вернулся со вчерашнего вечера, когда выехал на лошади.

– Не вернулся?

– Нет, сеньора, и никто не знает, куда и почему он уехал. Я видел, что он умчался, как на крыльях, спросил слуг, но никто не мог ответить.

София сделала усталое выражение лица, опираясь на служанку. Ни долгие слезы, ни бессонница не меняли ее внешности: бледная, хрупкая, как полузадохшееся тепличное растение в оранжерее, она производила впечатление, будто впервые слышит то, что прекрасно знает. Только губы слегка сжались, а во взгляде промелькнула красная вспышка злобы.

– Вы утверждаете, будто я это знаю?

– Говорят, он выехал после вашего с ним разговора. Я знаю, что в эти дни он пережил неприятные волнения, он находился в злополучном состоянии беспокойства, тревоги, напряжения.

– Так вы знаете больше меня. По-видимому, это грустная участь жен: нас не уведомляют. Вы пришли не в лучшее место для получения сведений.

Нотариус беспокойным взглядом поискал ребенка, но Ренато уже воспользовался случаем, чтобы выйти из комнат матери. Он задержался с обратной стороны штор, чтобы с интересом послушать слова нотариуса.

– Я бы осмелился попросить у вас на эти дни немного терпения для сеньора Д`Отремон, сеньора. Вы единственная, кто может или облегчить, или утяжелить его ношу, потому что, хотя, возможно, вы и начали сомневаться, но супруг обожает вас, София.

– Ну тогда он странным образом обожает меня, – вздохнула София с горечью. – Но это дело личное и частное. Еще раз повторяю: я не знаю, куда поехал Франсиско и почему он провел ночь не дома. А теперь, извините, я очень занята и готовлюсь к поездке в Сен-Пьер с Ренато. Можете сказать мужу, если он послал вас узнать о моем состоянии души. Я уезжаю в Сен-Пьер и уже послала письмо Маршалу Понмерси, чтобы он сделал одолжение и принял меня по приезде в столицу.


Свободный от общества матери и присмотра Аны, Ренато быстро удалился. Его голова пылала, мысли и чувства беспорядочно кружились. Резкие слова, которые он никогда не слышал между родителями, жестокость Франсиско Д`Отремон, которой он благородно противостоял, как любящий сын, – вся эта масса странных событий совершала круговерть. Набежали тучи в голубом небе его счастливого детства, заставляя впервые в жизни ощутить себя ужасно несчастным. Не хотелось говорить со слугами, не хотелось разговорами усиливать боль матери, но ему нужно было доверить кому-нибудь грусть своего детского сердца. Он бросился искать друга, вспомнив о нем. Но комната, где его заперли, была пуста. Окно, выходящее в поле, распахнуто – исчезнувшая железная балка открыла проем, через который сбежал Хуан. Он искал его с тоской, как никогда, с горьким чувством незащищенности, ведь впервые родители, которые были его евангелием и оракулом, покачнулись на своем пьедестале.

Через тот же проем выпрыгнул и Ренато, крикнув во весь голос беглецу:

– Хуан! Хуан!

И наконец он увидел его, уже довольно далеко от дома, у каменистого русла ручейка, порывисто и неистово стекавшего с горы, как и все на этом острове, поднявшегося из морей извержением вулкана. Он добежал до него, запыхавшись.

– Хуан, почему ты не отвечал?

Хуан медленно встал, посмотрел на него чуть ли не с досадой, чувствуя к нему какую-то злобу. Он так сильно отличался от ребят, которых он раньше встречал. С длинными, светлыми и прямыми волосами, в узких вельветовых штанах и белой шелковой рубашке он был похож на фарфоровую куклу, сбежавшую из украшенного салона. Но Ренато улыбался ему мужественно и прямодушно, ясные глаза смотрели приветливо, искренне, с неудержимой доброжелательностью, которой Хуан Дьявол сопротивлялся, и спросил, пожимая плечами:

– Зачем ты кричал? Хочешь, чтобы меня поймали?

– Разве ты сбежал?

– Конечно! Не видишь, что ли?

– Хм, Баутиста сказал Ане, что запер тебя, чтобы ты не мешал; а я, как только смог, сбежал из маминой комнаты, чтобы открыть тебе дверь.

– Чтобы не мешать, я смываюсь.

– Смываешься? Ты хочешь сказать уходишь?

– Ну конечно. Но только не знаю, куда. Я больше не хочу здесь находиться!

– Но папа хочет, чтобы ты был здесь, и я тоже. Ты мой друг, и я не оставлю тебя. Не уходи, Хуан. Мне сейчас тоже грустно. Сеньор Ноэль сказал маме, что ты был очень несчастным, для своих лет слишком много страдал; я тогда его не очень хорошо понял, потому что не знал, что значит страдать по-настоящему.

– А теперь знаешь?

– Да, потому что сейчас мне очень грустно. Папа неожиданно стал плохим.

– Неожиданно? Они раньше никогда не ссорились?

– Нет, никогда. А ты откуда знаешь, что они поссорились? Ты не спал?

– Они меня разбудили.

– Кто? Папа или мама? Ну а меня нет. Я не спал. Папа отправил меня спать, но иногда я не слушаюсь. И тут я увидел, как он проходит, подумал, он пошел тебя ругать, ведь я рассказал, что ты делал вчера. Потом прошла мама, а затем я услышал, как они кричат, а когда пришел… ну, если ты не спал, то слышал. Папа… – его голос задрожал. – папа повел себя плохо с мамой.

Теперь он избегал взгляда Хуана, словно его смущало, что тот слышал произошедшую сцену. Но Хуан сжал губы и не ответил, ощущая себя мужчиной перед Ренато, неосознанно чувствуя, что должен молчать и хранить эту мучительную тайну, не зная, правда это или ложь.

– Не знаю, как началась ссора. Я слышал, мама хотела поехать в Сен-Пьер, а он не хотел ее отпускать. И разозлился, когда она сказала, что поедет в любом случае на встречу с губернатором или с этим маршалом, не знаю, как его зовут, но он был другом моего деда. И тогда… если ты слышал, то уже знаешь. Мне пришлось вмешаться, чтобы защитить маму, и мы с папой поссорились. Он ускакал на лошади и до сих пор не вернулся домой. Поэтому мне грустно.

Ренато ждал ответа, замечания, но Хуан ничего не говорил, хмурый и молчаливый, и Ренато мягко продолжил:

– Ты думаешь, папа больше не вернется? Я знаю, есть мужчины, которые сильно оскорблены и поэтому уходят навсегда из дома.

– Конечно же он вернется.

– Ты думаешь, он вернется? Правда? – радостно воскликнул Ренато. Но тут же забеспокоился. – Он снова будет ссориться с мамой, когда вернется? И со мной тоже, Хуан? А меня, думаешь, он больше не будет любить?

– Любить?

– Ты не знаешь, что такое любить? Тебя никогда не любили? И ты никого никогда не любил? Даже свою маму?

– У меня ее не было.