– Я хочу носить его всю жизнь, Матушка-Настоятельница. Хочу подчиняться всегда и всю жизнь, но…

– Ваше «но» излишне. Наш путь – это отречение и самопожертвование. Как же вы можете ему следовать, бунтуя против первого же распоряжения, которое вам не нравится?

– Я не бунтую, но прошу, умоляю.

– Умоляете, чтобы не повиноваться? Ваши мольбы тщетны.

– Дело в том, что только здесь я нашла нечто, похожее на покой.

– Чтобы ваш покой был длительным, вам необходима полная уверенность в своем призвании. Вы вышли победительницей во всех испытаниях монастыря. Теперь должны пройти испытание миром.

– Я пройду, Матушка, но позже, когда многое изменится, когда сестра будет замужем.

Послушница замолчала, склоняя голову под ласково-суровым взглядом Настоятельницы. Она была в келье с побеленными стенами, высокие окна которой выходили на море. Старый монастырь находился на холме, возвышаясь над Сен-Пьером и круглым, широким заливом, оживленными центральными улицами, тихими и сонными окраинами. За ним было голубое море, а с другой стороны огромные выступы гор Карбе }[4] рядом с городом, самая высокая гора Пеле }[5] утопала в облаках обрывистой вершиной: загадочный вулкан, спокойный уже пятьдесят лет. Спящий колосс…

– Есть и другая причина отослать вас домой, – объяснила Мать-Настоятельница.

– Какая причина? Какая причина может быть, Матушка?

– Ваше слабое здоровье. Оно бросается в глаза, дочь моя. Здесь нет зеркал, чтобы вы могли увидеть свое лицо. Вы так изменились!

Моника де Мольнар, задумавшись, склонила голову. Как странно красива была она в лучах заходящего вечернего солнца! Под белыми покрывалами перламутровым цветком выглядели ее гордый лоб, бледные щеки, а в темных ресницах дрожали слезы, словно переливающиеся драгоценные камни. Изящные нервные руки сложились в мольбе и молитве, обычном для нее жесте, а затем упали, как срезанные цветы.

– Какое значение имеет мое здоровье, Матушка? Я страстно желаю выздоровления для своей души.

– Вы обретете его, дочь моя. И пока его не найдете, вы не оденете облачение. Я уверена, вы очень скоро вылечитесь душевно и телесно именно в том мире, из которого стремитесь сбежать. Примите испытание через послушание, дочь моя, и позаботьтесь о себе. Вы нужны здоровой и готовой служить Богу. Это последнее слово вашего духовника и мое тоже.

– Хорошо, Матушка, – согласилась Моника, подавив вздох. – Когда я смогу вернуться?

– Почему вы не спросите сначала, когда должны уйти?

– Сначала мне нужно знать, когда мне разрешат вернуться в мое убежище.

– Зависит от вашего здоровья. Приложите усилия, чтобы выздороветь, поправиться, и ваше отсутствие в нашем мире станет менее долгим. Если не случится ничего особенного, вы должны ждать нашего уведомления. Если что-то случится, если почувствуете себя по-настоящему одинокой и беззащитной, если вам не хватит сил, тогда не нужно ждать и колебаться: возвращайтесь в любое время. Этот Божий Дом будет и вашим.

– Благодарю вас, Матушка. Этими словами вы возвращаете мне жизнь, – уверила взволнованная и обрадованная Моника.

– Но имейте в виду, что только в действительно важном случае вы можете вернуться, прежде чем вас призовут.

– Так и сделаю, Матушка. А теперь, если вы мне позволите, я должна написать домой. Моя мать не знает вашего решения. Я должна ее предупредить.

– Сеньора Мольнар уже осведомлена и ждет вас в комнате для посещений. Она пришла забрать вас. Помолитесь немного в часовне, быстро попрощайтесь с сестрами по монастырю, и идите туда. Вас там ждут.


11.


– Хочешь войти?

– Могу ли я поговорить с матерью, Ана?

– Да, ниньо. Как это нет! Я-то конечно могу войти, но оказывается, у сеньоры мигрень, а когда у сеньоры болит голова, она ни с кем не может говорить, потому что голова болит еще сильнее.

Взгляд Ренато Д`Отремона, минуту назад горевший гневом, смягчился, глядя на темную и знакомую фигуру Аны. Ничего, казалось, не изменилось в его просторном родном доме, а менее всего эта колоритная служанка-туземка, заботившаяся о нем в детстве. Как и пятнадцать лет назад, ее лицо было того же цвета меди, свежее и гладкое; одетая в веселый костюм, типичный для женщин этих земель, цветастый платок на темной кудрявой голове; остался, как тогда в его детстве, спокойный и простодушный свет в ее больших детских глазах и глуповато-слащавая улыбка на толстых губах.

– С каких пор мама больна?

– Ух! Кто ж знает! Будто ниньо и не помнит, что у сеньоры всегда что-то болит. Поэтому в этом доме всегда нужно молчать.

– Ай, Ана! Ты не меняешься, – подтвердил Ренато, довольный и улыбающийся. – Иди, иди! Сообщи матери, что мне очень нужно поговорить с ней и уладить все неприятности.

– Как прикажете, ниньо. Сейчас же иду, – подчинилась Ана, и зашла в спальню Софии Д`Отремон.

Не прошло и нескольких секунд, как появилась Ана и заторопила Ренато, удаляясь по коридору:

- Проходите, ниньо, проходите. Сеньора вас ждет. Для вас у нее как будто ничего не болит. Проходите.

Ренато Д`Отремон ласково склонился, чтобы поцеловать руки матери, такие же белые и нежные, как тогда, когда он был ребенком. Теперь это был великолепно сложенный мужчина: красивый, стройный, гибкий, ни маленький, ни высокий. У него были волосы цвета льна, светлые глаза Софии, и гордая осанка его отца Франсиско Д`Отремон, его открытый гордый лоб, глубокий и проницательный взгляд, пылающий более живым огнем, чем в детстве, огонь высшего разума, благородная и неспокойная сверхчувствительность, что делало его отзывчивым и бесхитростным, нежным и человечным, страстным и мечтательным.

– Мама, тебе действительно плохо? Мне больно тебя беспокоить, но…

– Как можно так говорить, когда речь о тебе, сынок?

– Ана сказала, что твое здоровье слабое. Очень боюсь, что ты не занималась им должным образом, но сейчас ты будешь это делать, ведь правда?

– Оставим мои болезни. Иди сюда, подойди поближе. Я еще хочу посмотреть на тебя. До сих пор не верится, что ты рядом со мной. Мои глаза не могут насмотреться на тебя, сынок. Мой Ренато…

Рассматривая его с гордостью, София глянула и на маленький хлыст, который он держал в руках, на изящные серебряные шпоры на блестящих сапогах.

– Вижу ты обошел усадьбу.

– От края и до края.

– Много ты проскакал галопом. Ты не слишком устал, сынок?

– Я лишь устал видеть несправедливости, мама.

– Что? Что ты говоришь, Ренато?

– Только правду. Сожалею, но я всегда искренний. Думаю, есть много зла в Кампо Реаль, которому следует положить конец. И конечно, хочу сообщить тебе, что совершенно не согласен с управлением Баутисты.

– Но сынок! Какие жалобы у тебя к человеку, который живет одной работой?

– Он суров и жесток с работниками, мама. Более, чем жесток, он бесчеловечен с теми, кто увеличивает наше богатство работой и пóтом. Я не согласен с этим. Есть вещи, которые не должны больше происходить, мама. Я не жду твоего разрешения, чтобы исправить это. Со мной ты можешь не согласиться; немыслимо, чтобы согласилась. Он так сказал, но…

– Он? То есть, ты спорил, обсуждал это с Баутистой?

– Конечно, мама.

– Плохо, сынок. Боюсь, ты не благодарен ему. А мы стольким ему обязаны!

– Мы больше обязаны работникам, мама, этим сотням несчастных. Мы не можем продолжать использовать их, как это делает Баутиста! Они живут хуже рабов!

– Их больше двух тысяч, сынок. Нельзя ими управлять без власти и дисциплины. Не доверяй первому впечатлению. Баутиста знает, как вести себя. Ты знаешь, что наши земли приносят двойной доход, чем приносили при твоем отце и Педро Ноэле? Знаешь, что мы приобрели новые усадьбы и присоединили их к Кампо Реаль, почти половина острова принадлежит тебе? Вот, посмотри. Сегодня 15 мая 1899 года. Я назначила управляющим Баутисту на следующий день после смерти твоего отца: 6 мая 1885 года. За четырнадцать лет наше богатство удвоилось. В чем по правде говоря мы можем упрекнуть нашего управляющего?

– Я продолжаю находить неподобающим то, как мы относимся к работникам нашего имения, мама. Я продолжаю считать бесчеловечными методы Баутисты, хотя они и увеличили наше состояние вдвое.

– Вижу, ты мечтатель, но ведь ты Д`Отремон, а не какой-нибудь мужчина. С этими правами можно жить на этой земле, как король, потому что Д`Отремон, ступая по ней, оказывает честь этой дикой земле.

– Которую я люблю всей душой! – прервал Ренато решительно и горделиво. – Я не только хозяин этой земли, но и ее сын. Я чувствую, что принадлежу ей и должен ради нее бороться, чтобы люди были менее несчастными. Не хочу ссориться с тобой, мама, но…

– Хорошо. Если не хочешь ссориться, ничего не говори. Будет время. Мы поговорим позже, когда ты привыкнешь к нашей обстановке. Когда увидишь все яснее, когда будешь землевладельцем. Я знаю своего сына лишь несколько дней, пару недель. Не думаю, что прошу у тебя слишком много после долгого отсутствия. В конце концов, все будет так, как ты пожелаешь. Ты хозяин, и я хочу, чтобы ты чувствовал это. Но поговорим о более приятном. Я так поняла, у тебя есть невеста, что ты влюблен, разве нет?

– Да, мама, – ответил Ренато нежно и ласково. – Я влюблен в самое очаровательное создание на земле, в лучшую подругу детства, озорную и веселую, избалованную, желающую, чтобы ее всегда носили на руках, роскошную, как истинная дочь этой земли.

– Дочь этой земли? – удивилась София. – Я думала, твоя невеста из Франции.

– Во Франции была, а теперь находится гораздо ближе. Она тоже родилась, как и я, на Мартинике. Она жила здесь до семи лет. А вернулась шесть месяцев назад.

– А из какой она семьи? Надеюсь, ты не остановился на недостойной тебе.

– Она достойна, мама. Достойна во всех смыслах. Ее зовут Айме де Мольнар.

– Ах! – радостно удивилась София. – Как такое возможно? Та малышка?

– Та малышка сегодня самая красивая девушка, какую ты можешь себе представить, мама. Тебе нравится? Нравится мой выбор?

– Черт побери! – весело и с удовольствием сказала София. – Ты смотри-ка… Надеюсь, мне понравится эта девушка. По поводу семьи и остального, ничего не имею против. То есть, кое-что действительно важно. А ты видишь, как идут наши дела. Это не имеет значения, благодаря хорошей работе Баутисты.

– Что ты говоришь, мама?

– Мольнар почти разорены, но это не важно. Ты достаточно богат, чтобы забыть об этом. Привези свою невесту как можно быстрее. – Она повернула голову и удивленно воскликнула: – Ах, Янина! Подойди-ка. Это Янина, племянница Баутисты и моя крестница. Но должна добавить: моя сиделка, подруга в этом одиночестве, почти дочь.

Ренато Д`Отремон тоже удивленно повернул голову, чтобы посмотреть на девушку, стоящую позади. Она подошла тихо и без слов. У нее было смуглое лицо, которое обрамляли очень черные прямые волосы, большие темные, миндалевидные и таинственные глаза, выдававшие монголоидность, золотисто-смуглые щеки, бледнее там, где начинались красные и сочные губы со странным и разочарованным выражением; ее странная, напряженная и сдержанная натура трепетала.

– Значит, племянница Баутисты. Она помнит меня?

– Не из твоего времени, она пришла, когда ты уже уехал и со мной живет уже десять лет.

София встала, опираясь на девушку, которой было двадцать лет, и та улыбалась, глядя на Ренато большими, неподвижными, словно слепыми глазами.

– Думаю, ты не видела моего сына вблизи, Янина.

– Нет, сеньора. Когда он приехал, меня не было в Кампо Реаль, вы ведь знаете. И потом, у меня не было возможности.

– В самом деле не было. Как ты его находишь?

– Сеньор великолепен. Настоящий сеньор с ног до головы.

– Ради Бога, мама! – встрепенулся Ренато. – Что за способ вытягивать похвалу!

– Ее не заставляют, – жизнерадостно отрицала София. – Янина говорит только то, что чувствует, правда? Я с детства учила ее быть совершенно откровенной.

– Чудесное качество, – согласился Ренато, улыбнувшись и посмотрев на девушку, слегка сбитый с толку. Он не знал почему, но это создание вызывало в нем неприязнь.

– Что ты хотела, Янина? Для чего вошла? – спросила София.

– Мой дядя надеялся, что сеньор позовет его после вашего разговора. Он послал сказать, что находится снаружи и ждет.

– Так скажи ему… – начал было Ренато, но мать прервала:

– Прости меня, Ренато, что буду говорить я, – обратившись к девушке, она сообщила: – Скажи, что пока он не нужен. Поговорим обо всем позже. Мы займемся более приятным. Скоро у нас будут гости, правда, Ренато? Сеньора Мольнар и ее дочери. Я говорю «дочери», поскольку поняла, что старшая еще не вышла замуж.

– И не думаю, что выйдет, мама. Внезапно в ней проснулось религиозное призвание. Она стремилась стать монахиней и провела год в монастыре Бурдеос. Затем ее перевели сюда, в Сен-Пьер. Она в послушницах у матушек Воплощенного Слова и не выезжает, и поэтому не следует полагать, что она будет сопровождать Айме и свою мать. Было, по правде, что-то странное… – Ренато вдруг задумался, вспомнив прошлое.