Внезапно с ее лица исчезла маска и рука конвульсивно сжалась. Индия скрутилась на кровати, но из ее уст не вылетело ни единого звука.

— Ребенок… — прошептал Али. Кэтрин лишь кивнула.

Наступила ночь, но люди вокруг не спали, поскольку знали, что происходит внутри. Принесли фонарь на китовом масле, одежду, горячую и холодную воду, еду, питье.

От горящего фонаря в маленькой комнате вскоре стало душно. Порывы прохладного ночного воздуха, проникающие в высокое окно, только раздражали своей дразнящей свежестью. Их одежда пропиталась потом, волосы стали влажными, пока они занимались Индией, держа ее руки, пытаясь унять ее метания по кровати, чтобы она не навредила себе. У нее начинался жар. Кэтрин смочила тряпку в холодной воде, положила на ее лоб и продолжила снова и снова обтирать ее тело.

Когда стеклянные глаза Индии закатились назад, Кэтрин подумала, что лучше бы она кричала, ругалась, вопила — все что угодно, лишь бы прекратить это жуткое молчание. Однако она не закричала. Ее губы напухли, из них сочилась кровь, ногти врезались в ладони, но она не издала ни звука. И даже не помогала себе. Она не обращала внимания на наставления Кэтрин, молча перенося боль.

Над верхушками деревьев взошла луна, когда ребенок Индии появился на свет. Это был мальчик, крошечный прекрасный мужчина. На долю секунды, пока она прочищала ему горло от слизи, Кэтрин показалось, что он не сможет дышать, затем тяжелую тишину пронзил его крик. Он был мокрым от ее слез, пока она очищала его лицо, заматывала в пеленку и передавала Али. Он осторожно принял его, неловко, как все мужчины берут на руки своих первенцев.

— Индия, — нежно произнес он, опускаясь на колени возле кровати. — Возьми нашего сына.

Ее веки задрожали, потом медленно приоткрылись. На губах появилось подобие улыбки.

— Твой сын, Али, — вздохнула она и отвернулась.

Али бросил быстрый взгляд на Кэтрин, стоявшую у кровати и теперь занимавшуюся последом. Она покачала головой.

— Она теряет кровь, слишком много крови, и ей все равно.

— Индия, — быстро произнес он, положив черноглазого малыша ей на руку и прижимая ее вторую руку к его слабо двигающимся ножкам. — Почувствуй своего ребенка, такого теплого и приятного. Ты должна бороться за свою жизнь ради него. Это пройдет. Снова появится радость и любовь. Вся любовь, которую я хочу выразить.

Ее голос был подобен шелесту сухих листьев на осеннем ветру:

— Этого было бы достаточно… если бы мой ребенок не был рабом… А ты был бы меньше слуга… в своем сердце.

Али поменялся в лице — так ранили эти слова его душу. Конечно, она была права. Ребенок, согласно «Черному кодексу» Бенвиля[88], становился таким же, как его мать. Но мужчина, выросший в пустыне, не стал показывать Индии свою озабоченность.

— В этом мире, моя Индия, есть вещи более важные, чем свобода или кровавое восстание.

— Неужели? — устало и недоверчиво спросила она.

— Да. Например, преданность, любовь, принадлежность друг другу…

— Слова. Только слова.

Али наклонился к ней ближе, чтобы расслышать ее шепот.

— Величайшее из них — любовь, — ответил он.

Его глаза горели, но были влажными, когда он смотрел на ее бледное, ничего не выражающее лицо.

Индия не ответила.


Яркое радостное летнее утро было в самом разгаре, когда Кэтрин вернулась в дом. Взошедшее солнце блестело на росе. Птицы перелетали с дерева на дерево, в траве трещали сверчки. Но она всего этого не замечала из-за невероятной усталости и уныния.

Она увидела Рафаэля, стоявшего в дальней галерее с чашкой кофе в руке, словно он только что вышел из-за стола после завтрака. Он казался таким отдохнувшим и свежим; даже его панталоны были аккуратно выглажены по сравнению с ее помятой испачканной одеждой, и это ее бесило.

— Доброе утро, — бросила она и прошла мимо.

— Хочешь кофе? Судя по твоему виду, он тебе просто необходим.

— Правда? — резко спросила она. — Неудивительно, учитывая, что я всю ночь присутствовала при родах… и смерти.

Он сжал губы, и ей показалось, что его задели ее слова.

— Мне остается только предположить, судя по твоему поведению, что Индия родила ребенка.

— Именно — и умерла при этом.

— Это плохо, — после паузы произнес он.

Кэтрин понимала, что сейчас не время это обсуждать, потому что она устала и была подавлена и переутомлена из-за всего произошедшего, но она не смогла сдержать слова, слетевшие с губ:

— Плохо? Это все, что ты можешь сказать? Так мало для тебя все это значит?

Рафаэль вылил остатки кофе через перила; сжимавшие чашку пальцы стали белыми, когда он ставил ее на узкую железную планку, чтобы ее забрали слуги.

— Я не лицемер, Кэтрин. Эта женщина пыталась всех нас убить. Что бы сделала ты? Простила?

— На твоем месте вместо этой холодной маски справедливости я бы проявила больше сострадания, как цивилизованный человек. Даже в упадочной Европе беременные женщины освобождаются от наказания ради спасения невинного ребенка. Я считаю твой поступок невежественным и бесчувственным. И не думаю, что когда-нибудь смогу забыть его!

— Кэтрин, у тебя начинается истерика. Мне кажется…

— Если благодаря истерике открывается правда, то пусть ее будет больше. Ты уверен, что твое поведение не лицемерно? Ты уверен, что не испытываешь радости из-за смерти Индии? Она была дочерью человека, убившего твоего отца. Твоя жажда мести наконец удовлетворена? Если нет, то насколько далеко тебе нужно зайти, прежде чем ты сможешь осознать, что был рад, когда убили твоего отца?

При этих вырвавшихся у нее словах лицо Рафаэля медленно побледнело. Однако он не предпринял попытки оправдаться. Наступила мертвая тишина, затем он заговорил:

— Ты не можешь сгладить грехи этого мира, chérie.

— Я была убеждена, что одна из моих обязанностей в качестве хозяйки Альгамбры — представлять богиню милосердия для твоих людей.

— Тогда все остальное оставь хозяину — разве только ты не жалеешь, что вышла за меня, и так сильно сокрушаешься по поводу моего поступка, что не…

Неужели это правда? Сейчас она не могла трезво мыслить. Его слова просто вынуждали ее дать ответ. Посмотрев ему прямо в глаза, она проговорила:

— А разве может быть по-другому?

В его глазах промелькнул гнев — или боль? Он сжал кулаки, и Кэтрин невольно сделала шаг назад. Выражение его глаз сложно было определить из-за опущенных ресниц.

— В таком случае, — медленно произнес он, — тебя, наверное, заинтересует пришедшее вчера вечером письмо. Оно лежит на твоем секретере в гостиной.

Когда он ушел, Кэтрин почувствовала тяжесть в груди. Глаза обжигали слезы, не имеющие ничего общего со злостью. Она испытывала странную боль, словно поранилась.

На письменном столе лежала записка, белый квадратик, скрепленный синей печатью Фицджеральдов. У Рафаэля даже сомнений не могло возникнуть, от кого было это письмо. Не означали ли его загадочные слова то, что он догадывался о мотивах приезда Маркуса в эти места?

Потерев рукой глаза, Кэтрин сорвала печать и принялась разбирать витиеватый почерк Маркуса.


«Я только что с ужасом узнал о последних событиях в Альгамбре. Благодарю Бога, что ты избежала несчастья — это чудо, но я все равно переживаю. Страх за твою безопасность не дает мне уснуть.

Я очень надеюсь, что ты пересмотришь мое предложение и позволишь увезти тебя из этого опасного места. Если же нет, то, умоляю, разреши хотя бы отвезти тебя домой к маме в Новый Орлеан.

Я и мой экипаж в твоем распоряжении. Завтра утром с десяти до одиннадцати часов ты можешь найти меня на обычном месте наших встреч. Тебе нужно только появиться, и я тебе помогу.

Всегда твой самый преданный и покорный слуга,

Маркус».


Завтра с десяти до одиннадцати. Значит, сегодня утром, ведь Рафаэль сказал, что письмо было доставлено вчера вечером.

Догадался ли ее муж о его содержании? Маловероятно. Если только ему не было известно об их с Маркусом встречах. Они были вполне невинны, эти встречи, но Рафаэль вряд ли поверил бы этому.

Она так устала. После всего случившегося ей была противна сама мысль о том, чтобы встречаться с Рафаэлем. Воспоминание же о ее комнате с узкой кроватью в новоорлеанском доме было как бальзам на душу. Там царили покой и свобода, и не нужно было опасаться, что их нарушат. Она сможет собраться с мыслями и спокойно обдумать события последних дней. Ей это было просто необходимо. Ребенок Индии, несмотря на то, что был недоношенным и слабым, будет жить. Она подыскала ему подходящую няню, и на этом ее обязательства перед ним заканчивались. Рафаэль, сообщая ей о записке, дал понять, что ему все равно. Почему бы на время не вернуться в Новый Орлеан? Почему бы не согласиться на просьбу Маркуса отвезти ее? Если уж на то пошло, почему бы не принять его предложение?

Мрачно улыбнувшись, она покачала головой. Она не настолько утратила чувство меры. Кроме того, она не собиралась плыть с ним по реке одна. С ней должна отправиться Паулина. Глупая девушка-служанка будет в восторге от такой перспективы. Ее сложно было назвать строгой компаньонкой, но это лучше, чем ничего.

Сундук Кэтрин был наполовину заполнен, сорочки, туфли и шляпки валялись на полу и на кровати, когда в дверь ее спальни постучали.

— Да?

— Вас хочет видеть какая-то дама, мадам, — сказала Паулина.

Прежде чем Кэтрин успела ответить, в комнату ворвалась Фанни.

— Прости за бесцеремонность, дорогая. Я не могла ждать в гостиной ни минуты. Я хотела приехать, как только услышала о вашей беде, но вынуждена была проводить задержавшихся после бала гостей…

— Это все, Паулина, — сказала Кэтрин, знаком показывая девушке закрыть дверь.

Фанни поцеловала Кэтрин в щеку, сняла ридикюль и бросила его на туалетный столик.

— Ты должна рассказать мне, что именно произошло той ночью… — Заметив сундук, она не закончила фразу. — Уезжаете, Кэтрин? А Рафаэль? Не похоже, чтобы он собирался.

— Рафаэль не едет.

— Он отправляет тебя одну? В Альгамбре так же небезопасно, как и на реке? Я удивлена вашим решением.

— Да? — тихо спросила Кэтрин. Назойливые комментарии девушки в любое другое время не вызвали бы у нее столь негативной реакции, но сейчас они ее раздражали.

— Я бы не оставила Джилса одного в подобной ситуации. Да и он не позволил бы мне пуститься в путь по реке без личного сопровождения.

Голос Кэтрин был мягок.

— Но у тебя другая ситуация, правда? В любом случае я еду не одна.

— Лодочники не в счет. Им нельзя доверять…

— Я доверяю им так же, как и некоторым джентльменам моего круга, — сухо сказала Кэтрин. — Тем не менее Маркус Фицджеральд предложил мне свою… протекцию.

Двусмысленность этого слова не ускользнула от Фанни. Она неожиданно села на стоявшую рядом кушетку.

— Кэтрин, — прошептала она. — Ты не можешь.

— Не могу? — переспросила Кэтрин, не глядя на Фанни.

— Это немыслимо. Только не говори, что ты предпочла его Рафаэлю.

— Хорошо, — согласилась Кэтрин, — не скажу.

Фанни нахмурила брови над серьезными серыми глазами.

— Позапрошлая ночь была настолько ужасной?

— Не самой приятной. — Кэтрин позволила себе натянутую улыбку.

— Джилс говорит, что сбежавших рабов уже несколько десятков и через некоторое время они могут напасть снова. Теперь мужчины знают, что они на болоте, и примут меры для их поимки.

— Очень обнадеживающе, но я все равно возвращаюсь в Новый Орлеан.

— Ты совершаешь ошибку, Кэтрин.

После этого наставнического, осуждающего тона желание быть мягкой и довериться Фанни прошло. Кэтрин не обратила внимания на звук открывшейся двери в спальню.

— Вполне возможно, — ответила она, — но это моя ошибка.

Времени совсем не осталось. Она склонилась над сундуком. Пытаясь разглядеть лицо Кэтрин, Фанни спросила:

— Рафаэль знает, что ты уезжаешь?

Кэтрин стало неловко, но она решила не увиливать.

— А похоже на то, что я сказала ему?

— Нет, — странным тоном ответила Фанни. — Думаю, это было бы не очень мудро.

В скором времени Фанни ушла. Кэтрин, стоя у двери, наблюдала, как она садится в фаэтон брата и кучер взбирается на свое место. Девушка несколько секунд сидела неподвижно, словно собираясь с мыслями, затем резко дала знак трогаться. Кэтрин смотрела ей вслед, пока пыль от их экипажа не развеялась в листве.

Сундук был тяжелее, чем предполагала Кэтрин. Они с Паулиной смогли пронести его только по тропинке в лесу, да и то часто останавливаясь. Кожаные ремни впивались им в руки, а из-за длинных юбок они не видели, куда ступают, им мешали корни деревьев и лоза. Всякий раз, когда Кэтрин оступалась, Паулина хихикала, и этот неприятный звук вызывал желание ее отшлепать.