Ходили слухи, что он будет взбивать воды Миссисипи своим гребным колесом.

Отбросив усталость, она попыталась завести разговор с женой Джонатана. Однако девушка была в плохом настроении. Она сама нашла Кэтрин на носу корабля, но отвечала на все вопросы односложно. Она чувствовала себя неловко, хотя ее талия только начала утолщаться, и, когда к ним присоединилась тетушка Эм, сразу начала вздыхать о том, что ей пришлось оставить в спешке. Согласившись на поездку вниз по реке, она начала вслух размышлять, действительно ли это было так уж необходимо, не останутся ли они одни в изоляции, не преувеличена ли опасность. Хмурый взгляд тетушки Эм не остановил ее, и понадобился резкий упрек с ее стороны, чтобы это прекратить. Кроме того, он освободил их и от ее присутствия. Девушка удалилась в поисках своего мужа, затем отвела его в сторону, чтобы поведать о своих предположениях.

— Не думай о ней слишком плохо, — сказала тетушка Эм, наблюдая за парой. — Она всегда была ревнивой, наверное из-за того, что мой глупый мальчик никогда не скрывал чувств к тебе. Подливает масла в огонь и то, что ты кажешься такой цветущей, тогда как она считает, что выглядит плохо.

Нахмурившись, Кэтрин посмотрела на пожилую женщину.

— Мне жаль.

— Почему ты должна сожалеть? Это не твоя вина. Джонатан крепко любит свою жену, как бы странно это ни звучало. Это настоящая любовь, а не юношеское представление, какой должна быть любовь между мужчиной и женщиной. У них все будет хорошо.

Кэтрин, наслаждаясь ее приятным голосом, мечтала, чтобы кто-то мог сказать то же самое и о ней. Она не просто так вышла на носовую часть лодки. Воздух здесь был свежее, без запаха сырого лука и жареной рыбы, которую готовили на ужин. Не то чтобы она не любила эту простую пищу — от этих ароматов ей становилось дурно, как и от пропитавшего одежду лошадиного запаха. А причина была той же, что и в случае с женой Джонатана.

Она вспомнила, что месячные не беспокоили ее с тех пор, как она уехала из Натчеза. Кроме того, ее периодически тошнило, а грудь налилась и стала чувствительной. Одним словом она была enceinte[119]. Ее ребенок родится осенью, возможно, через шесть-восемь недель после рождения правнука тетушки Эм.

Почему сейчас? Почему это не могло произойти до того, как она убежала из Альгамбры, или два-три месяца спустя? И в первом, и во втором случае это, скорее всего, помогло бы ей сблизиться с Рафом. Сейчас это может только разъединить их. Ее мужа едва ли можно будет упрекнуть, если он откажется поверить в то, что это его ребенок. Не станет неожиданностью, если он решит, что это единственная причина, по которой она к нему вернулась. Она бы не вынесла упрека в его взгляде. Есть только один выход. Задрожав, Кэтрин плотнее укуталась в свой плащ, невидящим взглядом уставившись на широкую серую реку. Одиночество стало таким же всепоглощающим, как эти темные воды, несущиеся к бесконечному заливу.

— Почему ты не ешь?

— Я не голодна, — сказала Кэтрин, смущенно улыбнувшись, когда Раф подошел и стал рядом с ней.

Джонатан занял его место у штурвала, пока Рафаэль отправился ужинать.

— Неудивительно. Ты замерзла, — сказал он, прикасаясь пальцами к ее онемевшей щеке. — Что случилось? Почему ты здесь?

— Ничего не случилось, — ответила она, подавляя усталость.

— Никаких жалоб? Это что-то новое, после того как я стал свидетелем сетований жены твоего друга. Можно подумать, беременность — это заболевание, настигшее только ее одну.

Будучи слишком восприимчивой сейчас, не прочла ли она нечто большее в его заботе? Наверное, так и было.

— Думаю, многие женщины делятся таким чувством.

Раф стал так, что своим телом заслонил ее от ветра.

— Не все они считают, что должны об этом рассказывать. Это одно из самых располагающих твоих достоинств, Кэтрин. Когда ты говоришь, твои слова не пусты.

— А я думала, что говорю загадками, — напомнила она ему.

— Только когда хочешь скрыть свое смущение, как мне кажется.

— Тогда позволь мне скрыть свое смущение, спросив, что ты намерен делать по приезду в Новый Орлеан, — как можно спокойнее постаралась сказать она.

На секунду ей показалось, что муж недоволен сменой темы разговора, но он вдруг кивнул.

— Надо связаться с генералом Уэйдом Хэмптоном[120]. Он, скорее всего, сформирует несколько отрядов. Я планирую к ним присоединиться.

— Но твоя голова…

— Мне льстит твое беспокойство, — насмешливо заметил он, — но я знаю этих людей и местность, как никто другой. Я должен пойти.

— Да… да, конечно, — согласилась Кэтрин. — К тому же рана не такая уж страшная.

— Не более чем царапина.

— Да, — сказала она безучастно.

— Не из-за чего беспокоиться.

— Нет.

Нахмурившись, она не заметила насмешливого дьявольского огонька в его черных глазах.

Казармы были их первой остановкой, когда они добрались до города. Как Раф ни торопился, другие его опередили. Несколько его соседей, встревоженных дымом в Альгамбре и звоном колокола на плантации, успели сбежать к реке, обогнав повстанцев. Новость также дошла до Батон-Руж, расположенного выше по течению.

Согласно сообщениям, количество восставших чернокожих постоянно увеличивалось, плантации были разграблены и сожжены, рабы собирались в многочисленные колонны. Они быстро двигались вниз по реке, разрушая все на своем пути. Опасались, что их цель — войти в Новый Орлеан. В этой крепости они могли разыскать людей и провизию, деньги, оружие и боеприпасы, чтобы начать новое наступление. Так было на Гаити и могло произойти на территории Нового Орлеана. Вместо того чтобы признать новый штат, в Вашингтоне могут собрать конгресс, чтобы признать новую Черную республику. Это был не просто мятеж рабов. Это была война.

Армия под руководством генерала Хэмптона должна была выступить на рассвете. Оставалось очень мало времени. Кэтрин пыталась убедить Рафа позволить ей самостоятельно добраться до дома матери. Но на улицах уже была суета, так как и сюда начали доноситься слухи о мятеже. Толпы жестикулирующих людей собирались у дверей кафе и закусочных. Экипажи и повозки грохотали по улицам, и значительное оживление наблюдалось у причала, так как люди искали любой способ покинуть город. В условиях растущей паники муж не позволил ей ехать без сопровождения.

Кэтрин не оценила такую заботу. Это осложняло выполнение ее плана. Чем быстрее они расстанутся, тем лучше. Однако она понимала, что было бы несправедливо сейчас подгонять события. Не из трусости ли она их откладывала? Она не хотела так думать — и все-таки стремилась уйти от него тайком, без обид. Ей хотелось запомнить вкус его поцелуя, пока он ей доверяет.

Свет факела ярко горел перед широким сводом, под которым могла поместиться даже карета, украшенная замысловатым узором из кованого железа. Там и остановился их наемный экипаж.

— Это не дом моей матери, — запротестовала Кэтрин, когда Раф потянулся через нее, чтобы открыть дверь.

— Это мой городской дом, — ответил он.

— Но… я думала…

— Слуги здесь преклонных лет. Их больше волнует полное брюхо и тепло камина, чем сомнительная радость восстания. Большинство из них родились от слуг семьи Наварро. Я доверяю им намного больше, чем людям твоей матери, — взять, к примеру, твою старушку няню.

Не время было ссориться. Он ожидал, чтобы помочь ей спуститься. В любом случае после его отъезда она не останется здесь надолго.

Взяв Кэтрин под руку, он повел ее по боковой дорожке к небольшой кованой двери под сводом. Сбоку висел колокольчик, но дверь со скрипом открылась, как только к ней прикоснулись. Раф нахмурился, однако они вошли через нее и направились по темному тоннелю porte-cochère[121], ведущему во внутренний дворик. В центре вымощенного камнем двора стоял маленький фонтан, заполненный мокрыми листьями. Его окаймляли папоротник, розы и пальметто, не тронутые морозом: все они были затенены широкими ветками молодого дуба. Винтовая лестница, очень похожая на ту, что была в Альгамбре, вела к верхней галерее и комнатам на втором этаже. Наверху свет не горел, и только под галереей проглядывался едва заметный оранжевый отсвет камина из кухни.

Через двор в слабых лучах бледной холодной луны тянулась тень от дуба. Из этой тени выступила фигура человека. Лунный свет озарил золотисто-каштановые волны его волос и серебряной полоской скользнул по пистолету в его руке.

— Мой дорогой Раф — и Кэтрин, — предельно учтиво произнес Маркус Фицджеральд. — Это двойное удовольствие. Входите же.

Рафаэль неожиданно замер — это было единственное проявление его удивления. Однако он схватил руку Кэтрин, как будто хотел поставить ее позади себя. Шпага на его боку была бесполезна против силы и скорости пистолета. Он стоял лицом к лицу со своим врагом, но в его чертах не было и тени настороженности, спрятанной в глубине его глаз.

— Как мило с твоей стороны принимать гостей в мое отсутствие, Маркус. Впрочем, тебе всегда нравилось захватывать мое имущество.

Маркус сдвинул брови.

— Ты взял то, что сначала было моим, — ответил он с детской логикой.

— Неужели? Я полагал, что ты отказался от Альгамбры, беспечно поставив ее на карточный стол. Или ты отрицаешь это?

— Я не ведал, что творил. Я был пьян, а ты этим воспользовался.

— Людям, не умеющим пить, не следует смешивать спиртное с картами.

— Какой надменный! Посмотрим, сколько пользы твой высокопарный тон принесет тебе там, куда ты сейчас отправишься.

Маркус поднял на него пистолет, и Кэтрин внезапно махнула рукой.

— Почему, Маркус? Почему ты это делаешь? Разве не достаточно того, что ты разрушил его дом? Что ты стал причиной смерти юной девушки, Лулу, и помог мне опозорить его имя?

— Нет, никогда! Я не буду удовлетворен, пока он не будет лежать мертвым у моих ног!

Его глаза сверкали диким огнем, на губах в лунном свете блестела слюна. Он сошел с ума, окончательно обезумел.

— Почему? — снова спросила она.

— Все, что я когда-либо любил, все, чего я когда-либо желал, принадлежало ему. Он ставил на них свою метку и разрушал их. Но если я не могу ими владеть, то и он не сможет. Даже тобой! После смерти Наварро у меня имеются виды на тебя. Я был в ярости, когда те глупые животные со своей идеей свободы отбились от рук. Думаю, что теперь, до того как они будут убиты, их идиотская революция принесет пользу. Не трудно будет подстроить все так, будто это они убили твоего мужа, а потом изнасиловали тебя. Если будешь много болтать, мне придется тебя остановить, но ты наверняка об этом догадываешься.

Ее рука совсем онемела, когда муж сжал ее. Кэтрин отдала бы все, что у нее было, и даже больше, ради ножа, который раньше носила на бедре. Малейшая небрежность, взмах запястья — и она могла бы сравнять шансы. Но ножа нет, Раф забрал его, пока она крепко спала на борту его судна. Она должна попробовать воздействовать на Маркуса надменной улыбкой, дерзкими словами, чтобы отвлечь его внимание. Если он направит свой гнев на нее, то, возможно, Раф найдет возможность разоружить его.

— Как? — спросила она. — У тебя в пистолете только один заряд? Уверяю тебя, что если ты прикоснешься ко мне, то у тебя не будет времени перезарядить его.

— Есть другие способы, — сказал Маркус, растянув губы в злобной ухмылке, открывшей зубы.

Раф, выжидая удобного случая, сделал невольное движение. Дуло пистолета качнулось и теперь было направлено ему в сердце.

— Это расстраивает тебя, не так ли? Тебе не нравится, что наша Кэтрин будет стонать подо мной?

Кэтрин, боясь, что это подстегнет Рафа к действию, быстро сказала:

— Я не твоя Кэтрин, никогда ею не была и никогда не буду. Ты губитель, Маркус. Лулу, Индия, Альгамбра, мужчины, женщины и дети, которые умрут в бойне, начатой тобой. Даже я, в некотором роде. Сейчас ты намереваешься добавить к своему списку убийство безоружного человека и оскорбление женщины. Ты думаешь, что никогда не заплатишь за свои преступления? Глупо на это рассчитывать, Маркус. Несущие разрушения сами будут уничтожены.

— Очень красноречиво, Кэтрин. Тебе осталось только обратиться к моему чувству чести.

— Сомневаюсь, что оно у тебя когда-нибудь было, — раздался резкий ответ.

Безудержный приступ гнева исказил его бледное лицо.

— Ты заплатишь за это, — выдохнул он.

Его взгляд переместился на Рафа. Пистолет задрожал, когда он крепко сжал его, а палец осторожно согнулся над спусковым крючком. Кэтрин почувствовала, как напрягся стоящий рядом мужчина, приготовившись вытащить свою шпагу и броситься на Маркуса.

В это мгновение резкий крик пронзил ночь и эхом разнесся по двору. Из темного porte-cochère появился человек, который, прихрамывая, быстро бежал к ним. Он выглядел почти нереально: белый тюрбан блестел на его голове, за плечами развевался плащ с белыми и черными полосками. Перед лицом он двумя руками держал изогнутый серебряный меч с устремленным к небу лезвием, как принято у берберов. Это был Али, бегущий вперед, не отводя своих черных мстительных глаз ни вправо, ни влево от своей жертвы — Маркуса Фитцджеральда.