Глава вторая

Они отправились в путь серым холодным утром первого октября. Накануне ударил легкий мороз, и круглые камни, которыми был вымощен внутренний дворик, искрились инеем, а лошадиные морды были окутаны морозной дымкой, которая поднималась к низкому карнизу крыши, где сидели нахохлившиеся от холода воробьи. На этой утренней заре уже ничего не оставалось от лета. Для Элеоноры этот день был лишь мрачным предвестием зимы, которую она встретит в еще более холодном месте.

Отстояв утреннюю мессу и позавтракав, путники покинули гостеприимный замок. Когда они ехали через соседнюю деревушку, дети высыпали на дорогу, а многие мужчины и женщины появились у своих дверей, чтобы посмотреть, что это за группа всадников скачет мимо. Некоторые селяне узнавали Элеонору и посылали ей благословение или доброе напутствие, когда она оказывалась у их порога. Она махала им и благодарила со слезами на глазах, осознавая, что есть только один шанс из тысячи увидеть эти места снова. Она с любовью задержала взгляд на каменном массиве замка, по которому уже скучала. Деревенские серо-золотые домики и окружавшие их зеленые холмы в кольце лиственных лесов навсегда запечатлелись в ее памяти. Замок Кофрэ, который они называли летним замком, был для Элеоноры необыкновенным, потому что с его самой высокой башни она могла увидеть море. Она была счастлива здесь, и тем труднее было прощаться с этими местами и связанными с ними воспоминаниями, поэтому Элеонора поглубже натянула капюшон, чтобы скрыть слезы.

Поездка оказалась долгой и утомительной. Элеонора, одетая в самое теплое платье, поверх которого она накинула плотный плащ, отороченный кроличьим мехом, ехала на тучном пони по кличке Додмэн, что означало «улитка», и он полностью оправдывал свое имя. Достоинством Додмэна, благодаря которому его выбрали для путешествия, являлась способность все время придерживаться главной дороги, не сворачивая на обочину. В конюхи ей определили тринадцатилетнего мальчика по имени Джо. Габи сидела в дамском седле позади него, потому что лорд Эдмунд не пожелал выделять ей лошадь. Жак ехал на собственном скакуне и старался держаться как можно ближе к Элеоноре, поскольку считал спутников Морланда сборищем дикарей, не заслуживающих доверия. Пару мулов, нагруженных багажом Элеоноры, сопровождали люди Морланда, которые замыкали всю процессию.

Они были в дороге четыре дня, останавливаясь на ночь на постоялых дворах, которые не могли похвастаться чистотой, но еду подавали хорошую. По мере того как они продвигались к северу, становилось все холоднее, а земля вокруг казалась все более дикой и пустынной. Иногда они проводили многие часы в пути, не видя ни одной крыши и не встречая ни одного человека. Они проезжали через огромные леса и торфяники, где не осмотрительный путешественник вполне мог стать жертвой ограбления или даже убийства без малейшей надежды на помощь, но на них не нападали, несмотря на присутствие трех нагруженных лошадей. Люди Морланда держали оружие наготове и выглядели настолько устрашающе, что разбойники, очевидно, решили подождать более легкой добычи.

На пятый день путешествия они покинули постоялый двор, когда за окном как из ведра лил холодный непрекращающийся дождь. До этого дороги были неплохими благодаря стоявшей до сих пор сухой погоде, но теперь, ближе к Йорку, они не пробыли и двух часов на вечно переполненной Большой южной дороге, как почувствовали, что ситуация изменилась к худшему. К девяти часам они ползли по дороге, словно улитки, через грязь, доходившую выше копыт лошадей. На робкий вопрос Элеоноры, следует ли ждать улучшения дороги, Морланд жестко ответил ей, что она может ожидать чего ей угодно, но одно он предскажет точно — до конца пути грязь будет доходить уже до подпруги ее лошади.

Это предсказание оказалось лишь небольшим преувеличением: грязь доходила до колен. Следы грязи виднелись и на подпруге, и на одежде. Бедняга Додмэн, с его короткими ногами, страдал гораздо сильнее, чем длинноногие лошади; временами Элеонора даже подумывала встать и идти пешком, вернее, пробираться вброд, но долготерпение животного было вознаграждено, и каким-то чудом их обоих вывозило. К полудню они добрались до небольшого мощеного участка дороги, ведущей к Йорку. Здесь можно было встретить путешественников всех мастей и в таком количестве, что Элеонора только диву давалась и, не удержавшись, спросила:

— Здесь всегда так многолюдно?

— О нет, госпожа, мы не называем это многолюдностью, — ответил ей Морланд насмешливо.

По мере того как они продвигались к северу, его речь становилась все более небрежной. Он все чаще переходил на привычный ему северный говор:

— Видали б вы, как тут на ярмарку иль в базарный день!

— Нам еще далеко ехать? — спросила Элеонора, когда они продвинулись немного вперед.

На этот раз обернулся Роберт и ответил с застенчивой улыбкой:

— Можно сказать, что мы уже приехали. Видите вон те ворота впереди? А стены города?

— О да, сейчас я их различаю. Так это и есть город Йорк? — Элеонора чувствовала большой интерес ко всему, что видела. Однажды она была в большом городе Винчестере. Но кроме этого, ей нечего было вспомнить, разве что посещение небольших деревушек. Мысль о жизни вблизи города очень вдохновляла ее. Подъезжая ближе и предвкушая новые впечатления, она начала явно осязать доходивший до нее запах города и различать звук церковных колоколов, льющийся широкой густой волной над красивыми белыми стенами. Эти ощущения застали ее врасплох. Что касалось запаха, то она никогда не представляла себе ничего подобного, прожив всю жизнь в господском доме, который регулярно ароматизировался. Здесь же стояла невыносимая вонь, вобравшая в себя одновременно запахи немытых человеческих тел, животных и всяческих отходов, собранных в отгороженных местах. Впечатление от звука было несколько иного рода: ее поразила мощь колокольных переливов, распространяющихся по всему городу. Казалось, что своими медными языками колокола сотрясают сам воздух.

— Отчего звонят все эти колокола? — спросила она Роберта, который все еще ехал рядом с ней.

— Они звонят постоянно, — объяснил он. — Одни отбивают час, другие созывают людей на встречу, третьи оповещают о поминании умерших. Я думаю, многим большим церквам приходится звонить целый день, чтобы только исполнить поминание.

— Мне нравится, как они звонят, — заметила Элеонора. — Мне бы хотелось знать, что, когда я умру, по мне так же будут звонить колокола каждый год.

— Если вам нравятся колокола, только подождите до конца месяца, когда наступит День всех святых[4]. Каждый колокол в каждой церкви будет звонить всю ночь, да и следующую тоже.

Наш дом стоит так близко от городских стен, что нам едва ли удается поспать, пока не переменится направление ветра.

— Скажите мне, — заговорила Элеонора внезапно, глядя на Большие ворота. — Что это за коричневые штуки на шпилях над воротами? Они похожи на какие-то гигантские тыквы.

Не получив сразу ответа на свой вопрос, Элеонора оглянулась на Роберта и увидела выражение любопытства на его лице.

— А что, разве вы не догадываетесь? — спросил он в свою очередь.

Она только покачала головой и добавила:

— Я бы не спрашивала, если бы знала, что это такое.

— Это головы, вернее то, что от них осталось. Головы преступников, которых поймали и казнили в городе. Сначала их повесили, а потом четвертовали. Головы же насаживают на кол, пока не сгниют или их не растерзают коршуны.

— О, — только и вымолвила Элеонора и отвернулась. Конечно, нарушители закона понесли заслуженное наказание, но мысль о том, что она будет ехать через городские ворота, сопровождаемая их пустым мертвым взглядом, совсем не приводила ее в восторг.

— Вы привыкнете к этому, — успокоил ее Роберт, стараясь сдержать улыбку в ответ на ее очевидное замешательство.

Элеоноре не нравилось выглядеть глупой деревенской простушкой.

— Мне вообще-то все равно, сэр, — произнесла она едко. — Я переживала только о том, что вы станете делать, если одна из них свалится вам на голову, когда вы будете проезжать через ворота?

— В таких переживаниях нет необходимости, потому что мы уже дома.

Слово прозвучало для Элеоноры странным и чужим, ведь дом для нее остался далеко позади. Тем не менее, это место будет называться ее домом до конца ее дней. Было бы неестественно, если бы Элеонора не испытала хоть какого-либо интереса к тому, что видела. Мощная крепостная стена защищала дом со стороны дороги, а большие, обитые железом ворота были открыты в ожидании хозяев. Они проехали через ворота и оказались на крестьянском дворе, где бегали цыплята и рылись в грязи свиньи.

Взору Элеоноры предстал и сам дом. Это было деревянное строение с большим выступающим на восток фасадом, с балконами на первом этаже, которые открывали доступ в комнаты наверху. За ним, по обе стороны, тянулись другие постройки, возведенные в разное время, так что сверху это было пестрое разноцветие крыш. Беспорядочное соединение построек и составляло Микл Лит. Это название как раз и было вырезано на каменной перемычке над входной дверью. Дом, куда приехала Элеонора, выглядел, как и должен был выглядеть крестьянский дом, — большим, каким-то растянувшимся и очень деревенским.

Роберт с волнением смотрел на Элеонору, в то время как Джо, соскочив с лошади, намеревался вести Додмэна вперед, в поисках какого-нибудь сухого места, где его хозяйка могла бы сойти на землю.

— С южной стороны от дома есть сады, — произнес Роберт в надежде, что плотно сжатые губы Элеоноры тронет улыбка удовольствия. — Из западных окон хорошо видны торфяники у холмов. Все наши земли лежат на юго-запад. Земля на северо-западе принадлежит одному из графов Нортумберлендских, но он не возделывает ее.

Элеоноре было все равно. Она чувствовала себя изнеможенной после переезда, ей было холодно, она промокла насквозь. Единственное, чего ей хотелось, так это огня, чтобы согреться, еды, чтобы утолить голод, и удобного ложа, чтобы выспаться. Все ее мысли были сосредоточены только на этом. Несколько слуг выбежали, когда путники въезжали во двор. Сейчас они разговаривали с Морландом, перекидываясь громкими отрывистыми фразами на том наречии, которое Элеонора не понимала. Для нее их речь звучала, как пронзительный крик, напоминающий ослиный, а не как человеческая речь. Она спустилась со своего пони и стояла, дрожа от холода, в укрытии балкона, ожидая, что ей поднесут приветственную чашу и окажут теплый прием, но, казалось, на это не стоило и надеяться. Ее личные слуги, Габи, Жак и Джо, собрались вокруг нее, словно ища защиты. Джо держал в руках скулящего щенка, который проделал такой долгий путь туда и обратно без видимой цели. Какие-то мужчины увели лошадей, и Морланд, что-то громко кричавший, ушел вместе с ними. Роберт все время оглядывался вокруг, словно не зная, следовать ли ему за отцом или остаться. Он знал, что гостям полагалось оказать прием, особенно если учесть особую важность обстоятельств, но проявить себя хозяином дома означало привлечь внимание к оплошности отца, чего Роберту хотелось меньше всего. Наконец он решился: надо пойти за отцом и как можно тактичнее напомнить ему о гостях. Пробормотав извинения, он бросился за угол, оставив свою невесту и ее слуг там, где они спешились.

Элеонора столкнулась с проблемой, которую она не могла решить. Единственным облегчением ей показалась излить свою злость в жалобах, не обращенных ни к кому конкретно:

— Варвары, — сказала она с плохо скрываемой яростью. — Оставить нас стоять здесь под дождем! Ни слова приветствия, ни заздравного кубка, никого, кто провел бы нас внутрь дома. Вот куда мы приехали, Габи, — в дом, где к лошадям и собакам будут относиться лучше, чем к нам.

— Да, моя госпожа, наверное, лошади и собаки здесь в большей цене, — сказал Жак с горечью. Он провел большую часть жизни у жарких печей на просторных кухнях господских домов, терпеть не мог холод и был особо чувствителен к нему. Всю дорогу он только и делал, что размышлял, есть ли у него хоть какой-либо шанс остаться в живых к будущей весне.

— В доме нет хозяйки, — напомнила Габи. Это замечание словно побудило Элеонору к действиям. Выпрямившись, она двинулась к двери с решительным видом.

— Следуйте за мной, — приказала она слугам. Они были только рады подчиниться. Внутри было темно — ставни дома были закрыты от дождя. Единственный свет проходил через дымовую трубу в крыше и сквозь маленькие щели высоко на фронтальной стене. Элеонора оказалась в мрачном тускло-коричневом холле, голом и неуютном. Покрывающий пол тростник явно не менялся долгое время, потому что тут и там были видны торчащие обрезки, а невыносимый запах ощущался при каждом шаге. На стенах не висело ни одной портьеры, и хотя какие-то картины все-таки были, они представляли жалкое зрелище, так как почти стерлись от времени.