— Я очень удивлена, слыша от тебя такие речи! Никогда не думала, что ты можешь быть такой жестокой и тщеславной!

— Я сделаю все, что в моих силах, чтобы Эдвин не женился на Кристабель Конналт! — твердо заявила мать.

— А с отцом ты это обсудила? — спросила я. Ее бросило в жар, и тогда я все поняла. Она в самом деле верила сплетне о том, почему отец привез Кристабель в нашу семью. Это доказывало, что даже сейчас мать не очень доверяет ему! Она холодно произнесла:

— Это твоего отца не касается: Эдвин ему не сын! Но тут она увидела, как я страдаю, и ее настроение изменилось. Она снова стала той любящей матерью, которую я всегда знала.

— Милое дитя, не расстраивайся ты так! Мне не следовало беспокоить тебя, но я подумала, что тебе известно больше, чем остальным, а у нас с тобой секретов друг от друга нет!

Я не ответила: слишком фальшиво бы прозвучало мое «да». О, насколько легко мне было в детстве!

— Забудь, — сказала она, — скоро Рождество, нам надо что-то придумывать! Я схватила ее руки в свои.

— Пожалуйста, не отсылай ее! — взмолилась я. — Она погибнет там… Этот дом викария… Он так жалок, холодный… мрачный… Пожалуйста, не прогоняй ее!

— У тебя доброе сердце, Присцилла! Верь мне, я сделаю все возможное, чтобы не повредить ни Кристабель, ни Эдвину.

Я бросилась в ее объятия, и, как всегда, она меня утешила. Я подумала: «Она привыкнет к Кристабель, и все будет хорошо».

Мать поцеловала меня и пожелала спокойной ночи. Когда она ушла, я села к трюмо и посмотрелась в зеркало. Интересно, заметила ли она перемены во мне? Может быть, для нее я была все той же маленькой девочкой — густые прямые волосы, слегка продолговатые карие глаза, маленький носик, широковатый рот, лицо, обязанное своей привлекательностью в основном той энергии, что кипела внутри меня. Но я видела отличие: в глазах появились таинственные искорки, которых раньше не было, новая твердость в линии губ. Да, последние недели изменили меня, и это было заметно, стоило только поближе присмотреться.

Я сняла платье — оно действительно было уже мало. Надев ночную рубашку, я вспомнила о перстне и цепочке, которые в спешке затолкала в ящик.

Я открыла шкаф. Вот цепочка, но кольца нигде не было видно!

Но оно должно быть там! Я вытащила все из ящика, но ничего не нашла.

Я же положила его туда, когда пришла мать! Я как будто обезумела: встав на колени, ощупала весь пол. Ничего!

Может, лучше поискать днем? Оно, наверное, просто выпало у меня из рук, тогда как я думала, что положила его в ящик? Я так спешила, и это единственное объяснение. Снова и снова я перебирала содержимое ящика. Ни следа перстня!

Наконец, я оставила попытки найти кольцо и с беспокойством на душе легла спать. Но заснуть я не могла: я была слишком расстроена приходом матери и потерей перстня.

Поднялась я, едва занялась заря, но, как я ни искала, перстня найти не смогла…

* * *

Во всем доме царило беспокойство. В саду я заметила, как мать о чем-то серьезно говорит с Эдвином. Немного позже я увидела, что она отправляет посланца. Интересно, куда?

Мне никак не давала покоя пропажа перстня, но об этом я никому не говорила, так как была уверена, что еще найду его, — куда же он мог деться из моей спальни?

Снова и снова перерывая спальню, с каждым разом я все больше отчаивалась.

Кристабель тоже нервничала. Она заметила отношение к ней матери. И четыре дня спустя, как я потеряла кольцо, Эдвин и Ли получили предписание возвращаться в свой полк. Я была уверена, что это дело рук матери, и послание, что она отправила с нарочным, было криком о помощи, адресованным одному из ее влиятельных друзей при дворе.

Они уехали. Публично Эдвин так и не признался в любви к Кристабель и перед отъездом выглядел ужасно несчастным. По его глазам я поняла, что он колеблется и думает о тех невзгодах, что мать призвала на его голову. Я уверена, она предложила ему расстаться на время с Кристабель, чтобы он мог трезво оценить свои поступки: Эдвина было так легко убедить! То, что он искренне привязан к матери, я всегда знала: он никогда не будет счастлив, если расстроит ее чем-нибудь. И, когда он уехал, не попросив у Кристабель руки, зная Эдвина, я поняла, что он уже никогда этого не сделает! Бедняжка Кристабель! В ее глазах появилось отчаяние. Теперь она была еще более несчастна, чем до приезда Эдвина!

Готовиться к Рождеству мы начали довольно спокойно. В это время года у нас обычно гостила Харриет или мы у нее. В этом году она, однако, извинилась и написала, что приехать не сможет, — я была уверена, что из-за Джоселина. Когда Харриет играла какую-либо роль, она вкладывала в нее всю свою Душу.

Из Лондона приехали друзья родителей. Им нравилось проводить Рождество в деревне, поэтому весь день проходил в охоте и веселье. Однако их все-таки постигло разочарование: зима была не так холодна, чтобы покататься на коньках. Еда исчезала горами, были танцы и игры — в общем, все было, как обычно. Кристабель участвовала в этом наравне со всеми, будто она была нашей гостьей или членом семьи, и, держу пари, многие так и думали.

Приехали Мерридью вместе с Эгхэмами. Мать объяснила им, что так уж получилось, что Эдвин и Ли не могут быть с нами, — так жаль! Этот лорд Карлсон, генерал, отослал их по какому-то поручению, и как раз перед праздником! Вот уж она выскажет ему свою «благодарность», когда представится случай! Но я все поняла: она действительно поблагодарит его при встрече!

Спустя два или три дня после Рождества я зашла в комнату Кристабель: я подумала, что слишком печальной она выглядела этим вечером.

— Я решила проверить, все ли у тебя хорошо, — сказала я.

Она болезненно улыбнулась мне.

— Хорошо не будет никогда, Присцилла! — ответила она. — Мне следовало бы понять — было слишком хорошо, чтобы оказаться правдой!

Я попыталась успокоить ее. Иногда мне хотелось, чтобы Эдвин и Ли не приезжали вовсе. Будь здесь в то время мать, она бы заметила растущую привязанность Эдвина к девушке и сделала бы что-нибудь заранее, не доводя до трагедии.

А затем я вспомнила о восторге, что я испытала, когда Джоселин надел на мой палец свой перстень, и о страданиях, что я перенесла, когда потеряла его. Теперь мне казалось, что он завалился за шкаф, а его мне не отодвинуть слишком тяжел. Это была последняя надежда. Во всяком случае, перстень там в безопасности, ибо до весенней уборки никто двигать шкаф не будет. А к тому времени гонения на католиков закончатся, и уже не будет иметь никакого значения, кто увидит кольцо! Так я успокаивала себя.

А потом я получила письмо от Харриет:

«Моя дорогая Присцилла!

С последней нашей встречи прошла, кажется, целая вечность. Я очень хочу, чтобы ты приехала и погостила у меня пару недель, можешь привезти с собой и эту милую Кристабель, о которой ты столько рассказывала мне в своих письмах. Я знаю, твоя мать возражать не будет. Мы устраиваем небольшой спектакль. Джон Фрисби — тот молодой человек, что гостит у меня сейчас, — просто прекрасен в своей роли, а одну из ролей я оставила специально для тебя. Я думаю, что ему вскоре придется уехать, а мне бы, очень хотелось, чтобы ты познакомилась с ним. Приезжай, дорогая Присцилла! Я пишу твоей матери…»

Милая Харриет, самая красивая женщина, которую когда-либо я видела! В молодости она, должно быть, была просто неотразимой, и, когда однажды я сказала ей об этом, она рассмеялась и возразила: «Милая, никогда я не была столь неотразима, как сейчас! Я набралась опыта, и, думаю, искусство достаточно вознаградило меня!»

И правда — она накладывала грим с ловкостью непревзойденного художника, и лицо ее мигом менялось, сверкая красотой, которая с годами обычно исчезает.

С ее стороны было привычно так, без оглядки, с головой кинуться в эту авантюру. Я даже ревниво подумала, не влюбился ли в нее Джоселин, подобно остальным мужчинам?

Я пошла к матери и показала ей письмо Харриет.

— Конечно, ты должна съездить к ней, — сказала она. — Это пойдет тебе только на пользу. В последнее время ты неважно выглядишь, будто что-то тебя грызет. Милая моя, не переживай ты так за Эдвина: все обернется к лучшему, вот увидишь!

Она мягко поцеловала меня, а я, в свою очередь, крепко к ней прижалась. Мною овладело искушение во всем признаться ей, описать мои тревоги по поводу пропавшего перстня и объясниться насчет Джоселина. Но это было бы глупо: представляю, как разъярился бы Ли, поступи я подобным образом. Поэтому я ничего не сказала, а лишь обняла ее.

— Харриет и ее представления! — продолжала она. — Интересно, что будет в этот раз? Помню, задолго до возвращения короля в Англию мы ставили «Ромео и Джульетту»… Я думаю, действительно ли она успокоилась или просто делает вид? Конечно, Грегори обожает ее, но она всегда собирала коллекцию мужчин!

— Мне она тоже очень нравится!

— Конечно, ты поедешь к ней и… да… захвати с собой Кристабель! Ей это тоже пойдет на пользу: Харриет умеет ободрять людей! Интересно, кто этот ее новый актер? Как я уже говорила, Харриет всегда удавалось устроить так, чтобы мужчины вились вокруг нее стаями!

Она похлопала меня по руке. Мною овладела буря чувств: жалость к Кристабель, тревоги по поводу утерянного кольца, стыд за обман моей возлюбленной матери и, кроме того, ко всему этому примешивалось волнение скоро я снова встречусь с Джоселином!

В Эйот Аббас мы прибыли в середине января. Это был великолепный дом, который получил в наследство от своего старшего брата Грегори Стивенс. Вокруг раскинулись прекрасные места — природа здесь была более пышной, нежели в Эверсли, ибо сюда не доходил этот холодный восточный ветер, от которого мы так страдали.

Дом располагался в холмистой местности, примерно в миле от моря, так что из верхних окон можно было увидеть блеск его волн. Оттуда же был виден и остров, известный под именем Эйот, от которого дом и получил свое имя. Когда-то он был очень большим — там даже был монастырь, который разрушили во времена разброда. Но теперь время брало свое, и на поверхности острова виднелись лишь руины монастыря. Мы несколько раз плавали туда. Остров всегда казался мне местом странным и загадочным, было в нем что-то сверхъестественное. И, конечно же, по всей округе ходили слухи об огоньках, временами появляющихся там, и загробном звоне колоколов.

Эйот Аббас был уже довольно стар: его построили во времена Елизаветы здание в виде буквы «Е», большой центральный зал, крыло западное и восточное, по краям, естественно, башенки из красного кирпича, чудесно гармонирующего с яркой зеленью сада. У этой земли еще сохранилась первозданная красота, так как за ней не слишком ухаживали. Неподалеку был фруктовый сад, куда мог пойти каждый, кто жаждал уединения. Во время моих посещений Харриет я любила приходить туда с какой-нибудь книгой и сидеть под своей излюбленной яблоней. С Эйот Аббасом у меня связаны многие счастливые минуты. Харриет, подобно королеве, правила всем домом, а остальные вели себя так, будто для них величайшая из радостей жизни — служить ей. Грегори, казалось, так и не мог оправиться от потрясения, когда она согласилась выйти за него замуж. Бенджи постоянно поддразнивал ее, но было видно, как сильно он ее обожает, хотя она никогда особо о нем не заботилась. Ему было одиннадцать лет, и ни от каких запретов он не страдал, может, именно поэтому он так радовался жизни!

В этой семье никогда не случалось недомолвок, не было никакой натянутости в отношениях. Харриет никогда не отличала детей от взрослых, слово «возраст» было под запретом: о нем она предпочла забыть, что всех нас очень устраивало.

Когда мы подъехали, слуги уже ждали нас. Они приняли наших лошадей, сняли с них сумки, и мы вошли в дом. Харриет дома не было. Она поехала прогуляться со своим гостем.

— Вы свою комнату знаете, мисс Присцилла? — сказал Мерсер, слуга Харриет, работавший у нее еще в ту пору, когда она выступала в театре. — А мисс Конналт я поселю в соседней.

— Хорошо, Мерсер, — ответила я. — Я отведу мисс Конналт наверх.

По лестнице мы поднялись к нашим комнатам. Харриет, став хозяйкой Эйот Аббаса, все перестроила, а основными цветами, которые она выбрала, стали алый, пурпурный и золотой. «Харриет надо поручить подбирать цвета для королей», так отреагировала на это моя мать.

Моя спальня была выдержана в пурпуре: пурпурные занавеси на кровати, пурпурные коврики на полу, пурпурные шторы. В комнате же Кристабель преобладали голубые и лиловые оттенки. Я заметила, как Кристабель потрясена богатством окружающим ее, и видела, как ей льстило, что обращаются с ней не как с воспитательницей. Это много для нее значило, особенно после того, что произошло между ней и Эдвином.

Мерсер принес нам воды помыться с дороги, что мы и сделали, после чего переоделись, а к тому времени вернулась и Харриет. Я сразу услышала ее голос. Так было всегда — будто звуки труб должны приветствовать ее прибытие.