– Что здесь происходит?

Всадник приехал не один, с ним были еще трое – пешие, но вооруженные серпами и ножами. Им это не поможет: вчетвером они были в меньшинстве. Ингельтруда поняла это сразу, как и Брокард. Он подошел к всаднику и посмотрел на него сначала с подозрением, а потом с насмешкой.

– Мы устанавливаем закон и порядок, – протянул он.

– Насилуя пожилых крестьянок? Разве этого король Людовик хочет для Нормандии?

Брокард ухмыльнулся. Женщина знала, о чем он думает, она и сама думала об этом: бороться за справедливость не благородно, а глупо. За Ингельтруду еще никто никогда не заступался, и уже только ради этого – чтобы увидеть, как против рева чудовищ восстает чей-то голос, – стоило дожить до старости и выдержать столько лет одиночества.

– Какое тебе дело до этого?! – воскликнул Брокард. – Кто ты вообще такой?

Ингельтруда увидела, как в глазах мужчины сверкнул страх, а также надежда на то, что ему все же удастся выбраться из этой ситуации живым.

– Я из окружения Бернарда Датчанина.

Ингельтруда истово желала, чтобы эти слова спасли его, желала этого ему, незнакомому всаднику, еще больше, чем себе и Панкрасу. Но мужчины, разорвавшие ее одежду и повалившие ее на землю, теперь набросились на этого человека и после короткой безнадежной борьбы стянули его с лошади. Крестьяне, которые пришли вместе с ним, не стали ему помогать, а сбежали, воспользовавшись случаем.

Женщина набросила свое одеяние на голое дряблое тело. Она больше не чувствовала бессильного гнева – теперь ей хотелось плакать.

– Так-так… Бернард Датчанин… – произнес Брокард. – Это может быть интересно. Посмотрим, что ты нам о нем расскажешь. Думаю, он скрывает несколько тайн, которые тебе известны.

Страх на лице незнакомца стал еще более отчетливым. А еще на нем появилось упрямое выражение. Сожаления о том, что он за нее заступился, Ингельтруда в его чертах разглядеть не смогла.

– Вы позорите своего короля, – процедил мужчина.

Брокард оставил эти слова без внимания.

– Боюсь, добровольно ты мне эти тайны не расскажешь, не так ли?

Он повернулся к воинам и указал на костер:

– Нагрейте кусок железа!

Ингельтруда больше не могла смотреть на незнакомца. Она взглянула на Панкраса, увидела, что он уже открыл глаза, но не перестал молиться, и догадалась: он молится не за их умерших детей, а за этого мужчину. Пусть он не смог спасти их от этих чудовищ, но спас от безнадежной уверенности в том, что весь мир пронизан жестокостью и что в нем нет ни одной доброй души.


Матильда долго не могла определить, как лучше защитить ребенка: спрятаться в своей тюрьме, чтобы никто не заметил ее живота, который скоро, несомненно, увеличится, или изобразить покорность, чтобы получить свободу и подкрепиться.

Поскольку девушка голодала, у нее рос не живот, а только страх из-за того, что ребенок уже умер. «Но даже если он еще жив, – промелькнуло у нее в голове, – он скоро умрет, если я и дальше буду прозябать здесь».

Однажды настал день – Матильда не знала, провела она в неволе несколько недель или месяцев, – когда она была готова пообещать все, что угодно: полное подчинение, безграничную преданность, свадьбу с любым мужчиной. Собрав все свои силы, она закричала в холодную пустоту, что выполнит требования Авуазы. Девушка долго думала, что ее никто не слышит, но вдруг дверь отворилась.

Матильда не смогла выйти из пещеры самостоятельно: у нее подкосились ноги, и к Авуазе ее отнес незнакомый воин. Дневной свет бил девушке в глаза; наверное, они были красными и опухшими. Растрепанные волосы, жесткие от морской воды, которая постоянно на них капала, закрывали ей лицо. В ушах у нее все еще стоял гул.

Должно быть, она выглядела ужасно, но ее мать этого не заметила. Очевидно, то, что Матильда решила сдаться, было не единственной хорошей новостью.

– Представляешь, – торжествующе воскликнула Авуаза, – в Нормандии Турмоду и Седрику сначала пришлось отступить: их разбил Гуго Великий, который осаждал Байе! Но он покинул страну, и вскоре они предпримут новую попытку, теперь уже совместно с жителями Котантена.

Матильда не поняла ни слова, но кивнула, и, видимо, Авуаза сочла это достаточным основанием для того, чтобы послать своих людей за водой – не соленой морской, а пресной. Ей принесли два ведра, а также льняные полотенца. Женщина собственноручно вымыла Матильде голову и стала растирать ее тело – сначала осторожно, а потом так сильно, что девушке показалось, будто ее кожа горит. Возможно, Авуаза думала, что таким образом можно устранить не только грязь, но и мятежные мысли, которые противоречили ее плану.

Избавиться от соли и грязи было очень приятно, но Матильда все же боялась, что мать заметит ее живот, немного округлившийся ниже пупка. Однако Авуаза этого не увидела, как не увидела и многочисленные ссадины на теле дочери. Она торжествующе продолжила:

– Ходят слухи, что Харальд, сын датского короля, собирается вмешаться в битву за Нормандию. Он хочет встать на сторону Ричарда. Это нам не повредит. К счастью, Харальд люто ненавидит Алена Кривая Борода. Он будет только рад освободить Бретань от этого мерзкого святоши, и тогда, чтобы объединить народ, понадобитесь вы с Аскульфом.

Матильда все еще не понимала, о чем говорит Авуаза, но ей казалось смешным то, что она может кому-то понадобиться: хотя теперь девушка была более-менее чистой, ее одежда изорвалась, а сама она ослабела настолько, что с трудом держалась на ногах.

Авуаза накинула на Матильду свежее платье и протянула ей хлеб, смоченный в вине, чтобы та немного подкрепилась. Но опасения, закравшиеся в душу девушки, высказали другие люди – советники Авуазы, которых она пригласила войти.

Матильда обвела мужчин внимательным взглядом. Это были брат Даниэль, Аскульф и тот человек, которого называли Деккуром. Он был слепым, и он первым возразил Авуазе:

– Ты слишком сильно полагаешься на поддержку Турмода и Седрика. Вспомни, они не бретонцы, они приехали из Ирландии. Кто знает, на чьей они стороне? И тем более это касается Харальда. Что ты можешь ему предложить?

Авуаза бросила на него уничтожающий взгляд: наверное, Деккур уже не в первый раз высказывал сомнения по поводу ее планов. Воцарилось молчание, и у Матильды закружилась голова. Лица присутствующих стали расплываться, и только лицо монаха она видела четко. Он вдруг подошел к ней и прошептал ей в ухо:

– Деккур – брат Рогнвальда. В день святого Михаила, когда бретонцы подняли восстание против Фелекана, Деккура оскопили и выкололи ему глаза.

Матильда понятия не имела, для чего он ей это говорит. Видимо, ему нравилась эта история, ведь она доказывала: тот, кто сеет насилие, иногда сам становится его жертвой.

– Я долго жил в лесу отшельником, – продолжил он. – Там я тоже знал одного скопца. Он был монахом, как и я, и он оскопил себя сам, потому что демоны поставили его перед соблазном совершить противоестественный блуд с одним из братьев.

Монаха это забавляло, а в Матильде поднималась волна отвращения.

– Закрой рот! – прошипела Авуаза.

«К кому она обращается, к Деккуру или к брату Даниэлю?»

Как бы там ни было, теперь она обращалась не к ним, а к Матильде:

– Могу ли я рассчитывать на твою преданность?

Этот вопрос она уже задавала, и девушка ответила утвердительно. Видимо, Авуаза хотела, чтобы она повторила это при всех.

Матильда попыталась справиться с головокружением. Она знала: что бы она сейчас ни сказала, это должно прозвучать убедительно. Авуаза ослеплена, она легко поверит всему, но Деккур распознает ложь по тому, как дрожит ее голос, а монах Даниэль, очевидно, только и ждет, когда другие люди потерпят неудачу, поссорятся, соврут или погибнут, а он сможет этому порадоваться.

– В детстве, – начала Матильда, – в детстве Рогнвальд… отец рассказывал мне историю о короле Хегни и его дочери Хильд. Хильд влюбилась в Хедина, и, чтобы быть вместе, они сбежали от ее строгого отца. Тот бросился в погоню, и на большом поле между его людьми и людьми Хедина состоялась битва. Она длилась всю ночь, и к утру почти все были убиты. Увидев мертвых воинов, Хильд пришла в отчаяние и попросила Одина, чтобы он запретил валькириям забирать погибших в Вальгаллу. Все они вернулись к жизни, но лишь для того, чтобы на следующее утро снова сразиться друг с другом. Этот бой длится вечно.

Девушка не знала, когда эта история всплыла у нее в памяти: только что или в те долгие одинокие холодные часы, проведенные в темнице. Она знала лишь одно: в мире ее матери и, наверное, в мире отца эту историю рассказывали с восторгом и безо всякого сожаления о бессмысленной жестокости, подобно тому как Даниэль представлял себе страшные картины ослепления и оскопления с ухмылкой и блеском в глазах.

– Бой, который длится вечно, – произнесла Матильда, – это и твоя жизнь. Не правда ли… мама?

Может быть, она перестаралась. Даниэль хитро улыбнулся, Деккур нахмурился, и лишь лицо Аскульфа ничего не выражало.

Авуаза захлопала в ладоши:

– Я знала, что ты не сможешь отказаться от его наследства. Я знала, что однажды ты обо всем вспомнишь!

– Вечный бой… – пробормотала Матильда. – Я хочу, чтобы мы вели его вместе.


Вечером девушка снова увидела брата Даниэля. Он долго рассматривал ее, и под его задумчивым взглядом она невольно покраснела. Монах производил впечатление наблюдательного человека, которому способность вовремя оценивать ситуацию не раз спасала жизнь. Матильда подозревала, что он лучше, чем ее мать, умеет распознавать ложь, и невольно положила руку на живот, чтобы защитить своего нерожденного ребенка. Конечно, столь красноречивый жест был ошибкой.

О ее беременности монах все же не догадался: в конце концов, он был мужчиной, но, когда Матильда убрала руку с живота, подошел к ней и с язвительной ухмылкой сказал:

– Здесь, в Котантене, есть замок, его называют замком Пиру. Много лет назад его осаждали норманны. Жители замка умоляли Бога о спасении, и Он смилостивился над ними, а может быть, просто пошутил. Он превратил всех жителей в гусей, чтобы они поднялись в воздух и улетели. Норманны захватили и сожгли замок, но убивать им было некого. Жители замка так и остались гусями, и с тех пор они каждый год возвращаются в Пиру и печально кружат над своими бывшими владениями.

Матильда смотрела в сторону, стараясь выглядеть как можно более равнодушной. Она не знала, чего брат Даниэль добивается этим рассказом.

Он рассмеялся.

– Смотри, чтобы ты не превратилась в гусыню, – пробормотал он. – Может случиться так, что ты останешься ею навечно.

Теперь девушка осознала: хоть он и не догадался о ее беременности, но понял, что она обманула свою мать. Матильда испугалась и в то же время почувствовала облегчение от того, что хотя бы перед кем-то ей не нужно притворяться.

– Если бы такую легенду рассказывали о тебе, она была бы не о гусях, а о червяках, – заметила девушка.

Монах снова рассмеялся. Видимо, за свою жизнь он испытал столько страданий, что его уже невозможно было обидеть. Матильда собиралась уйти, но потом решила использовать брата Даниэля для того, чтобы больше узнать о своем положении.

– Кажется, здесь, за валом, очень неспокойно. Тут постоянно ходят люди.

Он кивнул и откровенно сообщил:

– Это из-за того, что сюда прибывает все больше язычников из Дании. Твоя мать стремится заключить с ними союз.

«А значит, Авуаза будет принимать гостей, и это отвлечет ее внимание».

Матильда оглянулась и указала на воинов, охраняющих ворота вала.

– Кто эти двое? – спросила она.

И снова Даниэль не стал тянуть с ответом.

– Вромонок и Руалок, – ответил он. – Но если я правильно понимаю, тебя интересуют не их имена, а то, любят ли они выпить. Этим они занимаются каждый вечер. Однако в том, что они опьянеют настолько, чтобы дать тебе сбежать, я сомневаюсь.

Его хихиканье стало невыносимым.

– Я не собираюсь сбегать! – горячо возразила девушка.

– Конечно же нет! – язвительно произнес монах, а затем ушел, наклонив голову.

Матильда видела, как от смеха у него трясутся плечи. Его веселье казалось ей таким же неискренним, как и ее недавнее обещание.

«Ему не смешно, – подумала девушка, – ведь он и сам в отчаянии, совсем как те люди, которые, превратившись в гусей, летают над Пиру, понимая, что потеряли прежнюю жизнь навсегда. А когда они открывают клюв, чтобы посетовать на судьбу, из него вырывается только гогот. Они даже не могут выразить свое горе по-человечески: вздохами, плачем и стенаниями».

С тех пор Матильда избегала брата Даниэля, но жизнь ее оставалась такой же невыносимой, и ее по-прежнему угнетал страх за нерожденного ребенка. Пытаясь избавиться от этого страха, девушка днями и ночами бродила по двору.

Она часто смотрела на море, в темноте напоминавшее черное покрывало. В нем отражался серп луны, похожий не на небесное тело, знак славы и величия Господа, а на опасное оружие, твердое и острое, прикоснувшись к которому можно было порезаться до крови. Иногда девушка, стоя на валу, с тоской вглядывалась в леса вдалеке. Хотя ночью они напоминали темную стену, она была не такой непреодолимой, как вал, и обещала стать не тюрьмой, а укрытием для того, кто все еще думал о побеге.