— Конечно. Я научилась говорить, как великосветская дама, и стоит мне небрежно уронить, что очень фотогеничная фамильная усадьба в Дербишире как раз стоит в забросе и забвении, Адам на коленях станет умолять меня взяться за роль.

— А что будет, когда съемочная группа приедет в Дербишир и не увидит никакой усадьбы? Ханну пустяки не беспокоили.

— Вот когда приедут, тогда и буду думать. Я как-то не привыкла ставить телегу впереди лошади.

— Не пойми меня превратно, Ханна, но это безумный план.

— Отчаянное положение требует отчаянных мер, — сказала она, вытянув ноги и выпрямив спину. Ковра из фотографий уже не было, и Ханна с удовольствием улеглась на деревянный пол. — Я уже по-всякому пробовала.

— Что ты имеешь в виду?

— Последние полгода я чуть не ежедневно моталась из Нью-Йорка в Вашингтон, пробовалась буквально на каждый спектакль, разослала фотографии всем до единого ответственным за кинопробы, агентам, авторам сценариев и директорам агентств по поиску талантов на восточном побережье. Ставила собственные этюды, была эстрадным комиком, двенадцать часов простояла в бикини возле «Мэдисон-Сквер-Гарден» для рекламы водного шоу — продюсер «Спасателей Малибу» собирался покупать яхту. Нахлебалась вдоволь.

Рассказывая, Ханна все больше оживлялась и, не в силах спокойно лежать, села по-турецки. В принципе в позе лотоса не изливают сплин и не перечисляют неудачи; лотосом рекомендуется притворяться в состоянии спокойствия и сосредоточенности. Однако у Ханны было свое мнение на этот счет.

— Побыла бы ты в моей шкуре! — почти кричала подруга, побагровев от натуги и эмоций. — Ты хоть представление имеешь, что значит желать чего-нибудь так исступленно, что это причиняет почти физическую боль? Ожидать каждую минуту, не иметь возможности расслабиться даже на долю секунды? Не могу больше! Меня измотали напряженное ожидание и отчаянная надежда. При каждом телефонном звонке мелькает мысль: вот наконец звонят от Роберта Альтмана с приглашением на кинопробу. Вижу горящий индикатор сообщений на автоответчике — сердце замирает: вот наконец Ай-си-эм выбрали меня. Долю секунды перед тем, как поднять трубку или нажать кнопку прослушивания сообщений, я чувствую, как все вокруг наполняется потенциальными возможностями и открывшимися перспективами и готово взлететь, словно мыльный пузырь. Но это звонит мама с потрясающей новостью — в «Костко» распродажа жареных кур, и абсурдность моих ожиданий становится до боли очевидной! Секунды словно сделаны из свинца, они пробивают меня насквозь, это длится бесконечно, а я покорно стою под свинцовым градом, как глупое дитя под ливнем. Нет, будь оно все проклято, с меня достаточно! Я заслуживаю большего, нежели уцененная курятина!

Страстный монолог закончился. Я молча смотрела на тяжело дышавшую подругу. Видела, что Ханна расстроена, готова пасть духом, устала биться головой о стенку, на которой не появилось ни трещины. Я понимала, поезд ее карьеры должен быть уже на следующей станции, но все равно не могла сдержать растущего глухого раздражения. Тоже мне мученица… Это еще не страдания, не настоящая боль. Это не то, что ощущаешь, стоя возле матери в реанимационном отделении, когда медсестра требует немедленно принять решение, или когда слышишь, как испуганная мама зовет своих мертвых родителей, или когда просыпаешься посреди ночи с уверенностью, что она здорова, жива и счастлива с твоим отцом в доме на Лонг-Айленде.

Я судила несправедливо, прекрасно сознавая, что это события разного порядка и их нельзя сравнивать, но у меня давно выработалась непроизвольная реакция каждый день в совершенно неожиданной связи вспоминать пережитое. Я не могла с этим справиться. Это было сильнее меня.

— Пойду к себе, полежу немного, — сказала я, пытаясь скрыть прилив острого раздражения по отношению к Ханне и себе самой. Подруга так и не спросила о причинах моего неурочного возвращения, и даже последняя фраза, совершенно несвойственная служащим в разгар рабочего дня, ее не насторожила.

Наслаждаясь собственной гибкостью и послушностью мышц, Ханна вытянула ноги.

— Хорошо.

Войдя к себе в комнату и закрыв дверь, я сбросила поношенные туфли, включила телевизор и свернулась калачиком под одеялом, расстроенная, чуть не плачущая, в полной растерянности перед будущим. Я ничуть не сожалела об унизительной должности, приносившей лишь неудовлетворенность и дружную снисходительность остальных сотрудников, но оказаться в свободном полете было ужасно. Надежность, при всех ее оковах, — самое желанное ощущение, узорный покров, наброшенный на поцарапанную крышку расшатанного стола. Люди вроде меня не способны устоять перед комфортным ощущением уверенности в завтрашнем дне. Мы не умеем уходить не оглядываясь.

В моем настроении была повинна Ханна, чей нелепый план, обещавший лопнуть с оглушительным треском, резко контрастировал с привычным мне чувством собственной неполноценности. Ханне был неведом страх. Она была Христофором Колумбом, а я — всем остальным населением Европы XV века. Мир казался плоским. Я боялась подойти к краю и сорваться. Куда разумнее, надежнее и легче сидеть на месте, нежели очертя голову прыгать в пропасть.

Я закрыла глаза, стараясь прогнать неприятные мысли. Только не в первооткрыватели. По крайней мере не сегодня. Сейчас у меня льготный период[13], и можно без помех искать утешения, или забвения, или спокойного места, где притупляется острое жало памяти. Не обязательно планировать жизнь прямо сейчас. Все впереди.

Глава 7

Когда я проснулась после краткого дневного отдыха, Ханна сидела на краешке кровати, свесив ноги, держа чашку заваренного для меня чая.

— Держи, — сказала она, подставляя подушку мне под спину движением опытной медсестры. — Выпей и расскажи обо всем.

Я поблагодарила подругу за предупредительность и схватила чашку, прежде чем Ханна успела закапать чаем чистые простыни. Фаянс оказался горячим, от чая кудрявыми струйками поднимался пар. Ожидая, пока чай остынет, я с суеверным опасением поглядывала на подругу. Наверняка в чашке не чай. Если Ханна смогла приготовить гаспаччо из сорняков на моем окне, значит, способна соорудить чай из плесени со стен в ванной. Благословенная непроницательность Ханны дала мне передышку. Лишь спустя несколько часов подруга осознала — у меня что-то случилось.

Поскольку я ответила не сразу, Ханна успокоительно накрыла мою руку ладонью:

— Нечего стесняться, дорогая. По крайней мере не передо мной. Меня сто раз увольняли, и, клянусь, абсолютно несправедливо. По опыту я знаю: начальству нужен козел отпущения, на которого можно свалить ответственность за неудовлетворительное качество работы и низкую производительность, и на том единственном основании, что ты иногда опаздываешь на пару часов, звонишь по межгороду с офисного телефона и изредка пользуешься цветным ксероксом, чтобы размножить свои фотографии и разослать их агентам, тебя увольняют для острастки коллектива. С начальства станется выбирать очередную жертву методом метания дротиков в дартс — такая у них «научная» методология. Это несправедливо, нечестно и, безусловно, неправильно, но так устроен мир, дорогая, наш безумный мир, и чем скорее ты это поймешь, тем легче станет штука под названием «жизнь», — На лице Ханны ярость так виртуозно сменялась зрелой мудростью, что спальня превратилась в театральные подмостки, а увольнение — в сюжет комедии дель арте.

Хотя я высоко оценила нравоучительную речь Ханны о том, что за битого двух небитых дают, с точки зрения ее развлекательной ценности сверхзадача монолога — подбодрить меня — осталась невыполненной. Но я не стала цепляться к мелочам.

— Я действительно не заслужила увольнения. Им просто нужно было сократить расходы. Чисто экономическое решение.

Ханна заключила меня в объятия, смяв подушку, которую только что так тщательно взбивала, и толкнув меня под руку, так что чай выплеснулся через край.

— Знаю, детка, — сказала она, словно успокаивая ребенка. — Знаю. Я так и вижу, как ты унылой поступью уходишь из этого вертепа, унося на себе все грехи офисных обывателей. — Я вздохнула, когда Ханна ободряюще похлопала меня по спине: — Не будем говорить, что тебя выгнали. Скажем — отпустили. Звучит гораздо безобиднее, правда? Намного лучше, чем ты-негодный-работник-который-ворует-степлеры-и-скотч-и-большие-конверты-с-мягкой-подложкой-когда-никто-не-видит. Какое же это воровство, когда тебе дают ключ от шкафа с канцтоварами и предлагают набрать всего, что нужно?

Клянусь вам, Ханна судила не по себе, — отказываюсь верить, что подруга способна на мелкие кражи, не важно, что она ляпнет для красного словца. Я не стала устраивать демонстрацию протеста и возмущенно заявлять о своей невиновности.

— Меня действительно не выгнали, а именно отпустили. Качество работы здесь ни при чем, — подтвердила я, пытаясь высвободиться из объятий без дальнейших чайных потерь. Напиток еще не остыл, но я решила осушить чашку одним глотком, как только представится возможность. Лучше обжечь горло, чем снова менять постельное белье — я постелила чистую смену два дня назад. — Знаешь, у них очень странная арифметика. Одна фирма «Марк Медичи и партнеры» минус одна Таллула Уэст равняется дизайнерской компании, в которую инвесторы дружно ринутся вкладывать деньги.

Расклад показался мне донельзя нелепым, как переделанная таблица умножения, и полученную формулу я сообщила Ханне с большим сарказмом. Правда, на улыбку меня не хватило.

Ханна отпрянула, предоставив мне долгожданную возможность выпить чай, но я побоялась отхлебнуть. От чашки еще поднимался пар, скручиваясь белесыми прядями, и мне вдруг расхотелось обваривать язык и горло. Должен быть способ избавиться от чая иначе, без вреда для здоровья. Секунду поразмыслив, я поставила чашку на пол и задвинула под кровать, подальше от покачивающихся ступней подруги.

— Значит, тебя не выгнали?

— Можешь не сомневаться, — ядовито сказала я. — По работе им не в чем меня упрекнуть.

— Ну, как скажешь, — с явным недоверием отозвалась Ханна. — К твоему сведению, Ник распускает слухи, что тебя выгнали. Может, прочистить ему мозги, пока он не всем растрепал? Репутация — это твоя визитная карточка, нельзя ее марать.

Хотя я мало верила в показную чистоту репутаций, но встала с кровати и пошла звонить Нику. Ханна шла следом с торжествующим видом.

— Все оказалось гораздо проще, — пробурчала она себе под нос, пока я кружила по гостиной в поисках телефона. Конверты с фотографиями аккуратной стопкой лежали в углу, рядом со сложенной постелью и сумками Ханны. Комната была вылизана до блеска. Кто-то даже ковер пропылесосил.

— Что оказалось проще? — спросила я. Телефон оказался там, где мне и в голову не пришло бы его искать: на своей базе.

— Подбодрить тебя. Ты с таким видом отправилась в постель, что я решила — у тебя нервное расстройство. Думала, что ты попросишь принести к тебе в спальню микроволновку, чтобы питаться готовыми обедами с индейкой «Хангри мэн». Слава Богу, ты в состоянии себя обслуживать. Я помогу всем, чем смогу, только не гоняй меня как горничную. Я не могу поступиться этическими принципами даже во имя закона гостеприимства.

Я хотела попросить Ханну не волноваться по поводу своих принципов, но в этот момент Ник поднял трубку. Из-за гнилого либерализма телефонных властей абоненты злостно пользуются определителями номера, поэтому Ник узнал, кто звонит, еще до того, как я произнесла хоть слово.

— Уже еду. — В его голосе звучало сдерживаемое бешенство. Суд я по всему, Ник был выжат, как лимон, раздражен пакостями сотрудников и вынужден держать в орбите внимания множество народа. Возможно, его и добивались целые толпы, но благодаря майоратному праву — не лидеры воюющих держав. Лишь старший сын в семье Таунсендов был обязан продолжать фамильное дипломатическое дело, младшим предоставлялась свобода выбора. Ник избрал веб-дизайн и компьютерное программирование. — Только допечатаю кое-что. Можешь подождать на трубке?

Не знаю, что он себе напридумывал, но это мало соответствовало реальной ситуации.

— Со мной все в порядке, Ник. Я всего лишь потеряла работу, а не свалилась с инфарктом.

— Это практически одно и то же, — отмахнулся он. Я слышала лихорадочный стук клавиш — Ник что-то в темпе печатал. Ровный, успокаивающий звук. — Небось сердечко-то екнуло, когда тебя поставили в известность?

— Постояло минутку и дальше пошло. Старый надежный орган, не волнуйся, — успокаивала я приятеля, хотя и понимала, что дело безнадежное: близким в таких случаях полагается поволноваться.

— Я скоро приеду. — Стук клавиш на секунду прекратился, как будто Ник глубоко вздохнул. — И привезу ужин.

— Я ни о чем не хочу говорить.