Синтия Хэррод-Иглз - Длинная тень

Сестра Арабелла была единственным верным другом в его неспокойной жизни. Она была сильнее и выше его, ее белая кожа не отличалась чистотой, копна рыжих непослушных волос не поддавалась расческе, лицо было неулыбчивым и холодным, и, хотя слуги тоже не считали ее красавицей, казалось, девочка не чувствовала их неодобрения и не придавала большого значения наказаниям, а случались они довольно часто. Берч называла ее белкой, дерзкой девчонкой, и хотя это явно было упреком, чуткое ухо Хьюго улавливало в голосе Берч нотки уважения. Арабелла была любимицей бабушки, которая научила их с Хьюго ездить верхом и была беззаветно предана им до самой своей столь нелепой смерти в прошлом году на охоте. Горячая любовь бабушки служила Арабелле защитой от нападок матери. В силу своей независимости девочке удавалось самостоятельно справляться с проблемами и помогать брату снисходительно и любовно.

Единственное, чего Хьюго страстно желал, – быть любимым матерью, но казалось, этого ему не добиться никогда. И, стоя сейчас в роскошном зале, он поглядывал на картину, висевшую над его головой. Хьюго вспоминал, как они с Арабеллой позировали для нее и как их наказывали за то, что они, не выдержав долгого стояния на месте, начинали баловаться. Картина называлась «Турецкий портрет», потому что в центре ее сидела мать в серебристом турецком костюме и в золотом тюрбане с пером. У ног лежали два любимых коричнево-белых спаниеля, Шарлеман и Каспар; по обе стороны от нее стояли Хьюго и Арабелла, а на самом почетном месте, на коленях, сидел их младший брат Джордж, которого Хьюго считал причиной всех своих несчастий.

Джордж был на год младше близнецов, ему исполнилось восемь лет, и Хьюго уставился на портрет только для того, чтобы не видеть подлинника, стоявшего рядом. Джордж был высоким, очаровательным мальчиком, всеобщей игрушкой, любимцем слуг, фаворитом матери. Его кожа была чистой и нежной, черты лица отличались мягкой правильностью, волосы были до того светлые, что, казалось, отливали серебром, а глаза – чистого серого цвета. Улыбка у него была приятной, голос – еще приятней, и пел он, словно ангел. В довершение всех бед, после смерти своего отца Джордж унаследовал титул графа Чельмсфорда II, и, таким образом, согласно домашнему этикету, всегда имел преимущество над Хьюго, бывшим всего лишь виконтом.

Хьюго, который много времени проводил в засаде, подслушивая разговоры, слышал немало разных сплетен о Джордже, по большей части ему непонятных. Он понял только одно: существовала какая-то тайна, связанная с появлением младшего брата на свет; потому что их мать была черноволосой, как и все принцессы Стюарт, а отец Джорджа был маленьким неприметным мужчиной с каштановыми волосами. Джордж не походил ни на одного из родителей, и слуги ужасно удивлялись этому. По мнению Хьюго, Джордж больше всего напоминал их нынешнего отчима Ральфа Морлэнда, но было непонятно, что отсюда следует. Он копил информацию с надеждой, что когда-нибудь она ему пригодится и он займет законное место в сердце матери.

– Когда-нибудь, – все чаще и чаще говорил он Арабелле, – Джордж может стать графом, но я перворожденный. И первым должен быть я. Она должна любить меня больше.

И Арабелла, делившая с ним тяжкую ношу, но не придававшая этому значения, отвечала:

– Ты глупый мальчишка! Пойдем лучше играть со щенками.

И сейчас, с появлением на свет еще одного брата, названного в честь принца Руперта, близкого друга матери и их крестного отца, наверняка возникнут новые проблемы. Но младенец Руперт не имел титула и, на взгляд Хьюго, чрезвычайно безобразен, красен и лыс, так что можно было пока не беспокоиться за свое место. Кроме того, раньше тоже появлялись младенцы – трижды, но они умерли, и Руперт, может быть, тоже проживет недолго. Их сводный брат Мартин потерял таким образом пятерых братьев и стал единственным наследником поместья Морлэндов. Мартин был очень симпатичен Хьюго. Этот тринадцатилетний юноша был невысок, изящен, темноволос, смугл и голубоглаз. Тихий и спокойный, с обаятельной улыбкой, он ценил тонкий юмор. Все любили Мартина, а Хьюго просто им восхищался и очень ценил его мнение, а потому, хоть и никак от него не зависел, всегда вел себя с оглядкой на сводного брата. Мартин замечал это, как и все прочее, – он был очень наблюдательным мальчиком – и слегка удивлялся. Хьюго был ему симпатичен, но не более остальных, с кем приходилось иметь дело, независимо от их положения в обществе. Вся его любовь была отдана младшей сестре Мэри-Маргарет, которую все называли Дейзи. С самого ее рождения он был страстно и беззаветно предан ей. Теперь Дейзи уже исполнилось одиннадцать, и она быстро взрослела. Это была живая и очень симпатичная, высокая, ширококостная блондинка. Мартин уже начинал опасаться, что рано или поздно им придется расстаться. Он делал вид, что не видит ужасной перспективы ее грядущего замужества, надеясь избежать этого каким-нибудь чудесным образом, полагая, что все устроится само собой и они всегда будут рядом, потому что Дейзи была его забавой, его заботой, его протеже, его любовью. Юношу очень беспокоило то, что в последнее время Дейзи все более и более отдалялась от него, как духовно, так и физически. Наставник Мартина, отец Сент-Мор, и родной отец не раз намекали ему на его чувства. Берч же в свойственной ей грубоватой манере просто сказала, что пора оставить Дейзи в покое и обратить внимание на других девушек, на одной из которых он мог бы впоследствии жениться. Но все их речи не достигали цели, потому что для Мартина весь мир был четко поделен на две части: в одной были он и Дейзи, в другой – все остальные.

Наконец двери столовой открылись, и все, под предводительством короля с Аннунсиатой об руку, вошли в залу. Дети, следуя подсказкам Доркас и Берч, сделали наиглубочайшие реверансы и поклоны, а король, обожавший детей, подошел к ним и побеседовал с каждым, после чего с улыбкой взял новорожденного из рук Берч и показал всем присутствующим со словами:

– Вот перед нами юный виновник сегодняшнего торжества. И да благословит его Бог, и пусть он будет радостью и гордостью своих родителей.

Собравшиеся отреагировали шепотом одобрения; почетные гости прошли вперед и с восторгом отметили красоту младенца, и лишь некоторые из них заметили остальных детей. Принц Руперт, как и король, ласково поговорил с каждым из детишек, ведь он был их крестным отцом и они знали и любили его. Потом младенец снова заплакал, и Аннунсиата отправила их в детскую комнату, чтобы продолжить прерванный прием.

Позднее, ночью, когда Аннунсиата и Ральф, наконец-то, остались одни и готовились отойти ко сну, он спросил, довольна ли она приемом.

Аннунсиата, сидя перед зеркалом и расчесывая длинные, густые волосы, улыбнулась своему отражению и сказала:

– По-моему, фейерверк был недурен.

Ральф подошел к жене, взял из ее рук расческу и продолжил медленно расчесывать ее волосы. От этого прикосновения Аннунсиата ослабела, и мысли унеслись куда-то вдаль...

– И это все, что ты хочешь мне сказать? – спросил он с улыбкой. – Что фейерверк был недурен?

– А что еще я должна сказать? – лукаво ответила она.

–Ты принимала здесь самых именитых людей государства: короля, его брата и кузена. А ты взволнована не более, чем если бы это был обыкновенный семейный ужин.

– Они для меня как семья, – просто ответила Аннунсиата, но, встретив его взгляд в зеркале, наконец отвела глаза от своего отражения. – А тебе понравилось?

– Да, но мне больше нравится быть с тобой наедине.

Он наклонился, чтобы поцеловать ее белую шею за маленьким ушком. Аннунсиата от удовольствия вздрогнула.

– Ты был сегодня очень красив в новом костюме.

Ральф обвил руки вокруг шеи жены, все еще удерживая ее взгляд в зеркале; ладони медленно скользнули вниз, к мягкой пышной груди.

– Достаточно красив, чтобы быть любимым тобой?

– Достаточно, даже для этого, – произнесла она. Руки Ральфа достигли ее груди, и она с готовностью ответила на ласку. Он прижался к ее щеке и поцеловал в уголок улыбающихся уст.

– Не пойти ли нам в постель? – прошептал он сдавленно.

Жена продолжала улыбаться, и он сказал:

– Ты выглядишь слишком юной для того, чтобы быть женой и матерью. Ты сейчас не старше той дикой девчонки-всадницы, которая бросилась за мной спасать овец Макторпа.

Аннунсиата повернула к нему лицо, их губы встретились, и Ральф страстно поцеловал ее. Оставаясь с ним наедине, она полностью принадлежала ему, и не было таких сил, которые могли бы разлучить их. Он крепко обнял ее и, прижав изящное девичье тело жены к своей могучей груди, направился к кровати. Улыбаясь призывной улыбкой, Аннунсиата ласкала его грудь.

– Ты хочешь меня? – спросил он.

– Да! – ответила она, но тут же добавила: – Но я не хочу сейчас еще одного ребенка. Мы должны быть осторожны.

Тень омрачила его лицо. Такая предосторожность была естественна для женщины, еще не оправившейся от родов, но он почувствовал себя отстраненным и обеспокоенно вгляделся в ее глаза:

– Ты любишь меня?

– Конечно! – сказала она, но что-то в ее голосе насторожило его.

Несмотря на то, что Морлэнды легли спать очень поздно, встали они рано – по привычке, которая могла бы шокировать, если бы король сам не любил просыпаться чуть ли не затемно и не сделал раннее пробуждение популярным и престижным среди высшей знати. В шесть часов утра вся семья и прислуга собрались вместе, чтобы прослушать утреннюю мессу отца Сент-Мора, а в семь хозяевам подали хлеб и эль – деловой день начался с раздачи заданий прислуге. Доркас и Берч привели детей для отцовского благословения, и они по очереди преклоняли перед ним колено, а цепкий взгляд матери придирчиво ощупывал их.

– Берч, что за платье надето на Дейзи? Вряд ли это одно из тех платьев, которые ей подарили на день Святой Анны?

– Но это оно, госпожа, – бесстрастно сказала Берч.

– О Боже, как этот ребенок быстро растет! – с удивлением и огорчением воскликнула Аннунсиата. – Она выросла по крайней мере на два дюйма! – И, уже обращаясь к Дейзи: – Ты не могла бы расти чуть медленнее, иначе к пятнадцати годам в тебе будет больше двух ярдов.

– Она не может этого сделать, мадам! – запальчиво встрял Мартин. – Она вся в отца.

– И тем не менее, ей придется, – сказала Аннунсиата, улыбаясь Мартину и давая понять, что это лишь шутка. – Иначе ее будущему мужу придется забираться на гору, чтобы поцеловать ее. Доркас, вы нашли бы что-нибудь из моих вещей, чтобы переделать для мисс Дейзи. Берч покажет вам платья, которые мне не очень нужны.

По мере того как дети подходили к отцу, мать успевала напутствовать каждого:

– Джордж, ты очень бледен. Поменьше уделяй внимание книгам, а если заболит голова, сразу скажи отцу Сент-Мору.

– Хьюго, стой ровно и не делай недовольное лицо.

– Ара, что у тебя на голове? Неужели нельзя привести волосы в порядок? Если ты не будешь вести себя как подобает леди и не научишься заботиться о своей внешности, то так и вырастешь неряхой.

Арабелла залилась краской и отошла в сторону. Аннунсиата справилась о младенце:

– Мне кажется, я опять слышала, что он плачет.

– Да, мадам, – озабоченно сказала Доркас. – Мне очень жаль, но у бедного малютки снова были колики. С ним не все благополучно, мадам.

– Это только ветры, – пресекла йоркширскую няньку Берч. – Ему будет лучше с каждым днем.

– Хорошо, – сказала Аннунсиата, испытывая одновременно и горечь, и надежду.

Доркас порывисто вышла вперед и сказала:

– Мадам, извините меня, но ребенок нездоров. Его нельзя кормить овсянкой, он не усваивает ее, я говорю правду, мадам.

Берч взглядом остановила эту речь. Она была лондонкой, и так же, как Аннунсиата, строго соблюдала традиции высшего света, которые предписывали вскармливание младенцев жидкой овсянкой, а кормить детей грудью считалось уделом нищих. Берч была в ярости. Как эта деревенщина посмела предложить подобное?

– Вздор! – выпалила она. – Младенца просто пучило. Он совсем перестал плакать.

Аннунсиата переводила взгляд с одной на другую и затем кивнула головой:

– Я не сомневаюсь, что ты права, – сказала она Берч. – Доркас, заберите детей, я постараюсь подняться наверх и сама присмотрю за ребенком.

Доркас поджала губы и, сделав книксен, собралась увести детей: мальчиков – делать уроки с отцом Мором, а девочек – заниматься рукоделием под ее присмотром. Но тут двери распахнулись, и дворецкий Аннунсиаты Том доложил о первом посетителе – единокровном брате Ральфа Кловисе.

Это был стройный, красивый молодой человек, с приятным лицом и обаятельной улыбкой, озарившей всю комнату, в которой собралась его теперешняя семья. Он потерял родителей во время Великой Чумы, и Аннунсиата приютила его с братом Эдмундом, заботилась о них и продвигала по службе. Оба они были хористами королевской часовни, а два года назад Эдмунд, попав под влияние герцогини Йоркской, принял католичество. Благодаря покровительству герцогини, Эдмунд изучал иезуитство в монастыре Святого Омера. Кловис занимал более выгодное, но менее высокое положение при дворе и теперь, в свои девятнадцать лет, совмещал занятия в часовне с обязанностями управляющего имением, как и его отец в свое время. Изящество молодого человека было глубоко обманчиво: энергия переполняла его.