— Чудно, что ты наконец появилась. А то меня совесть гложет. Я обещала передать тебе кое-что.

— Извини, что я исчезла. Не знала, как правильно себя вести в такой ситуации.

— Видимо, не ты одна. Потому что испарились почти все знакомые. Ну да Бог им судья, как говорит бабушка.

Ольга очень изменилась за полгода. И пучок, который она теперь носила на затылке, и манера говорить делали ее взрослее сверстниц года на четыре. «Бедная, сколько ей пришлось пережить», — подумала я, вполуха слушая о друзьях семьи.

— Оль, а как Эва и… — замялась я, — Руфа себя чувствуют?

— Как раз по этому по поводу я и хотела с тобой встретиться. Когда Даню забирали, он ушел передать записку, в которой просил меня обязательно поговорить с тобой. — Подружка говорила таким обыденным тоном о событиях, от которых у меня волосы шевелились. — Он убедительно просил, нет, он даже настаивал, чтобы ты заботилась о Руфе. Так что давай звони ей.

— Как ты себе это представляешь? Через полгода вдруг объявлюсь и начну проявлять заботу… Глупо…

— Хуже, если ты не выполнишь последней просьбы Данилы, — настаивала Ольга.

— Что ты имеешь в виду? — похолодела я.

— Ну… так полагается. Нельзя отказывать в просьбе осужденному.

— Если бы ты объяснила, что тогда произошло, я хотя бы представляла, как себя вести.

Ольга съежилась и посмотрела на меня глазами больной собаки.

— Лерочка, я не в состоянии заново все это переживать. Лучше, если ты у Руфы спросишь. Она что сочтет нужным, то и расскажет. Это все-таки семейная тайна.

— Ну да, просить меня опекать старушку можно, а рассказать правду мне нельзя.

— Не обижайся. Я вообще не поняла, на чем основано обвинение.

— Ну хорошо, сама разберусь. Давай номер, буду звонить, — решительно сказала я, а сама подумала, накручивая диск телефона: «Данилу небось совесть замучила. Ведь Руфа его так любила. Наверное, теперь она и слышать о нем не хочет. А меня отдает на заклание. Обрек меня на такую…»

Я не успела додумать, как услышала скрипучий, но бодрый голос старой актрисы:

— Руфина Константиновна слушает.

— Здравствуйте, Руфочка, — пролепетала я, решив, что она сейчас меня пошлет…

— О, пропащая душа, — радостно откликнулась дама. — Когда приедешь? Я же тебе много раз говорила, что ты всегда желанная гостья в моем доме.

Я опешила до немоты, такого оборота никак не ожидала и опрометчиво кинулась навстречу Руфиному призыву:

— Хоть сейчас!

— Сейчас не обязательно, — засмеялась Руфа. — Лучше в выходные. Пойдет?

— Очень даже.

Когда я положила трубку, силы оставили меня.

— Ничего не понимаю. Она не ругалась, не обиделась. Потрясающая старуха.

— Ее никто не поймет, — вздохнула Ольга. — Что ею движет, как она поступит… Но я рада, что вы помирились. Посидишь еще или пойдешь?

Мне показалось, что Ольга немного нервничает и не очень стремится продолжать беседу.

— Нет, я пойду. Созвонимся.

— Да, обязательно.

Домой я возвращалась кружным путем, шла медленно, размазывая грязные снежинки под ногами. Почему никто из Шабельских не объясняет подробности этой истории? Какая страшная тайна кроется за этими недомолвками? Неужели правда так ужасна, что стыдно говорить об этом даже с близкими людьми? Как мог Данила так поступить? Что подвигло молодого мужчину из приличной семьи и с благополучной судьбой на такой жуткий поступок? Каково же его близким? Как им теперь смотреть окружающим в глаза?


Мне было шестнадцать лет, когда я впервые столкнулась с криминальной жизнью. Как вести себя, как оценить происходящее, я не понимала. Для девочки из нормальной семьи ситуация казалась почти фантасмагоричной. Кто же знал, что через несколько лет такая жизнь покажется обыденной и вполне понятной и привычной, а тогда…


Мысли путались, пугали меня своей чудовищностью. Я довела себя до такого состояния, что боялась войти в подъезд. Такое состояние возбуждения и страха бывает только в детстве, когда детишки собираются и рассказывают страшилки, доводя себя и друг друга до обморочного состояния. Чтобы выйти из этого транса, мне пришлось вслух несколько раз произнести «бред», и только тогда я вступила в темное парадное.

Дома я с тоской посмотрела на бесконечные ряды учебников и решила сегодня не заниматься вообще. Конечно, это может закончится двойкой, которая мне совсем некстати, но пересиливать себя не хотелось. Я позвонила Саше.

— Привет, это Лера, если ты еще помнишь.

— А я тебе звонил. Телепатия, — обрадовался он.

Я молчала, считая, что достаточно того, что я позвонила, теперь он сам должен что-нибудь предложить. Саша и предложил:

— Помнишь, я обещал сводить тебя на спектакль. Так вот, сегодня как раз будут его играть. Пойдем?

— Да, — моментально согласилась я.

Мы условились встретиться на Поварской улице. Я никогда не посещала авангардных подвальчиков. Точнее сказать, я даже не подозревала и не знала об их существовании. Мой интерес был неподделен, ведь это мир, в котором так или иначе вращается Митя. Значит, я должна знать его досконально. Я почувствовала неловкость перед Сашей, но только на долю секунды.

— Ты не пугайся, мы сейчас углубимся во дворы, там темно и скользко, — сказал он.

— А чего мне бояться? Что ты меня заведешь, как Сусанин поляков, и бросишь одну? — Я усмехнулась.

— Нет, конечно, но вид у театрика очень непрезентабельный. Там даже вывеска отсутствует. Многие поэтому сторонятся, считая, что театр — это почти храм и там должно быть все парадно и красиво.

— Ну если честно, я тоже так думаю. Разве это плохо?

— Безусловно, нет. Но ты же никогда не была на такого рода зрелищах.

Пока мы петляли по старым проходным дворам, Саша терпеливо приобщал меня к миру подпольного искусства:

— Авангард мало кому понятен, но именно он движет миром, все, кого не устраивает существующий порядок вещей, стремятся выразить это через новые формы, чтобы достучаться до умов людей, — говорил Саша, уйдя немного вперед и увлеченный своей лекцией, не замечая этого. Я уже была не рада, что согласилась на такое путешествие. Наконец молодой человек опомнился и догадался взять меня под локоть, чтобы я могла дойти, не сломав себе шею, и насладиться запрещенным плодом. Я тогда ничего не знала об авангарде. Мне казалось, что он тесно связан с кубизмом, футуризмом и разными другими «измами», которые лично меня не только не увлекали, но даже пугали. Теперь я не имела права ограничивать свои знания и впечатления только романтическими мелодрамами, и, снова вспомнив Митю, я самоотверженно начала спускаться по обледенелым ступенькам в подвал жилого дома. Обшарпанная узкая дверь и условные знаки непонятного содержания не вызывали у меня доверия. Вот в таком скептическом настроении я пришла в зальчик, где должна была произойти моя первая встреча с прекрасным. Я была уверена, что вечер пропал, и приготовилась к тяжелому испытанию. Несмотря на художественную неопытность и полную неосведомленность, я предполагала, что это будет некое действо из тяжелой современной жизни, решенное в жесткой, спорной манере. Опомнилась я лишь через полтора часа, обнаружив сияющую улыбку на своих устах и слезы в глазах. То, что я увидела, не было похоже ни на оперетту, ни на оперу, ни на балет. В то же время все это присутствовало в этом современно-старомодном сентиментально-ироничном представлении.

— Что это? Кто это сделал? Это потрясающе, — захлебывалась я, вцепившись в Сашку.

— Это кабаре. Слышала? — величественно вопрошал мой проводник в искусстве.

— Ну слово слышала. А почему в подвале? Это же должны увидеть все, — изобразила я земной шар руками.

— Никто не разрешит. Официальное искусство нашей страны не признает такой легкомысленный жанр. Спасибо, что отсюда еще не выгнали.

— А кто же осмелился на эту запрещенку? — испугалась я за себя и за того человека, который создал, на мой взгляд, шедевр.

— Лерочка, спектакль поставил Даня Шабельский. Его имя, естественно, не афишируют.

Слова Саши потрясли меня еще больше, чем сам спектакль. Как мог мрачноватый, замкнутый, обвиненный в убийстве Даня создать столь радостное, изящное, феерическое зрелище? Делиться своими мыслями я не стала, мне казалось, что Саша не согласится с моей оценкой характера Дани, а терять недавно обретенного приятеля мне не хотелось. У меня закралось смутное подозрение, что я не совсем права. Возможно, удастся все это обсудить с Руфой.

— Ты что затихла? — потянул меня за шарфик Саша.

— Перевариваю увиденное. Саш, а он успел еще что-нибудь поставить?

— Да. В академических театрах. Только все спектакли после ареста сняли. Многие так и не увидела широкая публика. Очень уж нестандартное мышление у постановщика. Считали, что он просто ерничает и издевается над нашей действительностью, подменяет смысл, особенно в классике, смещает акценты, — выдал грустную тираду мой наставник.

— Это из какого-то официального документа? — спросила я.

— Почти. Так что, считай, сегодня тебе страшно повезло.

— Да, теперь уж не скоро увидим новенькое, — подвела я итог нашему разговору.

Мы болтали о прекрасном, о том, куда еще можно пойти в ближайшее время, но мысли мои все время возвращались к увиденному, которое никак не соответствовало моему восприятию Данилы. Впервые я почувствовала, что резкие огульные суждения подвели меня. От этого на душе было очень неспокойно.

— Саша, я буду поступать в театральный, — неожиданно сказала я и вся вытянулась в струнку, будто давала клятву. Решение было поистине судьбоносное.

Я впервые тогда произнесла эти слова всерьез, возложив на себя и на Сашу определенные обязательства. Он очень ответственно отнесся к моему решению. Принялся таскать по всяким выставкам, театрам, домам творчества, проверял, много ли запомнила из книг, которые он велел читать.


Сашечка, как плохо, что сейчас не можешь быть со мной, мой верный дружок. Страшная жалость и страх захлестнули меня. Мой лучший друг уже никогда ничему меня не научит, не заслонит от неприятностей. Его просто нет. И из этой истории мне придется выбираться самой. Я мужественно попыталась вернуться назад к дням юности.


Объявить маме о твердом решении уйти в искусство я не рискнула.

Параллельно с просветительской миссией Сашка еще пытался охмурить меня. И ему это почти удалось. Все подружки «всерьез» встречались с молодыми людьми и считали меня синим чулком. Такая малопривлекательная характеристика меня не устраивала. Я посчитала, что свою первую романтическую любовь я пережила. Митя далеко и, возможно, никогда не вернется. Это привело к нескольким поцелуям и неуклюжим объятиям в холодных подъездах, которые находились на нашем с Сашкой пути от его дома к моему и обратно, и так несколько часов подряд. С тех пор я терпеть не могу ни зиму, ни стук дверей в подъездах. Всегда втягиваю голову и закрываю глаза. Мои амурные дела могли закончиться чем-то более серьезным, если бы я наконец не добралась до Руфы. Правда, мы встретились не в конце обещанной недели, а только к концу месяца. То она не могла, то я. Меня уже беспокоило, что пусть и не по своей воле я нарушаю обещание выполнить просьбу Данилы, как вдруг раздался звонок и веселый голос Руфины Константиновны объявил:

— Пора бы тебе появиться. Боюсь, что не узнаю тебя, моя милая. Так давно обещаешь прибыть. Но сейчас не сможешь отказать старухе. У меня день рождения. Так что, будь любезна, появись.

— Руфочка, — закудахтала я, — но ведь вы же сами…

— Перестань, ну что мы будем считаться. Я, если ты помнишь, очень люблю цветы. Даже в горшках. Других подарков не надо. Ну, все. Я тебя жду.

Я была рада приглашению, но совершенно не знала, как объяснить маме, к кому я иду. Начинать рассказ с начала не хотелось, а врать — тем более. Решила сказать правду, но не всю.

— Мамочка, — налетела я на усталую родительницу, — я иду на день рождения к замечательной даме. Я познакомилась с ней на даче. Она старая актриса и очень интересный человек.

Мама насторожилась, у нее, видимо, всколыхнулись опасения относительно театрального института.

— Ты не бойся. Если хочешь, я потом тебя с ней познакомлю. Только я не представляю, что дарить. Что-то ведь надо?

— Я уверена, что лучше всего книгу о какой-нибудь знаменитой актрисе.

— Здорово! — обрадовалась я маминой сговорчивости, но не в обиду маме будет сказано, оказалось, что худшего подарка нельзя было придумать.

— Что это? — спросила именинница, принимая у меня из рук горшок с цветами и сверток.

— Воспоминания Ермоловой, — гордясь интеллигентностью подношения, отрапортовала я.