— Гивенс конфисковала мою банку с краской, — шепчу я Мыши, когда мы входим в класс, где будет урок математического анализа.

— Как она ее нашла?

— Увидела, как я пыталась засунуть ее в свой шкафчик.

— Черт, — говорит Мышь.

— Точно. Нам придется прибегнуть к плану «Б».

— Что еще за план «Б»?

— Пока не знаю, но мы все равно должны выполнить то, что задумали, — отвечаю я. — Я что-нибудь придумаю.

Я занимаю свое место за партой и поворачиваюсь к окну. На дворе октябрь: самое время, чтобы найти идеальный красный осенний листок, отгладить его, высушить и спрятать в вощеную бумагу для гербария. Или утыкать гвоздикой хрустящее яблоко, которое потом всю зиму будет лежать в шкафу, источая приятный аромат и отпугивая моль. А может, заняться приготовлением «головы» к Хэллоуину: вытащить из тыквы мякоть и семечки, пожарить их, а затем уже в оставшейся тыкве вырезать глаза, нос и рот. Но самое главное, сейчас самое время, чтобы написать год нашего окончания школы на крыше коровника, который стоит за школой.

У этой традиции долгая история: каждую осень несколько учеников выпускного класса залезают на крышу и краской рисуют на ней свою дату, чтобы было видно из окон школы. Обычно это делают мальчики, но в этом году мы с Мышью решили взять все в свои руки: почему все веселье должно доставаться парням?! Затем мы привлекли Лали. Она собирается принести лестницу, а мы с Мышью обеспечим нас краской. Потом к нам захотела присоединиться Мэгги. Она, конечно, совершенно бесполезна в таких делах, но я решила, что и она может пригодиться — принесет выпивку и сигареты. Но Мэгги все растрепала Питеру, хотя я ее просила никому ничего не говорить, но она, судя по ее словам, не смогла удержаться. Теперь Питер заражен этой идеей не меньше нашего, хотя он и говорит, что не будет лично принимать участия, раз уж девушки все хотят сделать сами. Вместо этого он будет стоять и руководить.

После математического анализа я иду к коровнику, чтобы еще раз все осмотреть и проверить. Ему не меньше ста лет, но стены перекрытия выглядят достаточно крепкими, а вот крыша — выше и круче, чем я себе представляла. Но нам ни в коем случае нельзя сдаваться, потому что на следующей неделе за дело наверняка возьмутся парни, а мне этого совсем не хочется. Больше никаких упущенных возможностей. Я хочу оставить какой-нибудь след в школе Каслбери, чтобы, когда я состарюсь, я могла сказать: «Я сделала это. Я нарисовала год нашего выпуска на старом коровнике».

В последнее время старшая школа не раздражала меня, как обычно, и у меня было довольно хорошее настроение. Сегодня я надела комбинезон, сникерсы и футболку в красную и белую клетку, купленную специально для этого в винтажном магазине. Я заплела волосы в косы и надела кожаную повязку. И вот я стою здесь, уставившись на крышу, когда меня неожиданно охватывает чувство непостижимого счастья и я чувствую себя героем Джона Белу из «Зверинца». Я обегаю вокруг коровника и, когда возвращаюсь туда, откуда начала, вижу Себастьяна Кидда, который стоит и с любопытством меня разглядывает.

— Развлекаешься? — скрашивает он.

—  Ну да, — говорю я. Я должна была смутиться, но не сделала этого: ненавижу, когда девушки постоянно смущаются, поэтому уже давно решила, что в любой ситуации буду сохранять спокойствие. — А что насчет тебя? Тоже развлекаешься?

— Что-то типа того.

Уверена, он развлекается, но не со мной. После той ночи в «Эмеральд» от него не было ни слуху ни духу — он не позвонил, не зашел. Все, чего я была удостоена, — это брошенных в мою сторону хитрых взглядов на уроках математического анализа, в коридорах или вот сейчас, в коровнике. Я убеждаю себя, что не стоит из-за этого переживать, я ведь все равно не собираюсь ни с кем встречаться, но это не помогает мне сохранять контроль над своими чувствами каждый раз, когда он оказывается рядом. Ощущение, как тогда, когда мне было двенадцать. Даже хуже, напоминаю я себе, потому что сейчас я должна лучше разбираться в отношениях.

Я смотрю на Себастьяна, думая о том, как же хорошо, что он не может читать мои мысли, но он уже не обращает на меня никакого внимания. Он смотрит через мое плечо на двух Джен, которые поднимаются на холм, аккуратно вышагивая на каблуках, как будто они никогда раньше не ходили по траве. Их появление меня нисколько не удивляет. Две Джен повсюду следуют за Себастьяном, как два маленьких забавных прицепа.

— Посмотри-ка! — говорю я. — Вот и твой фан-клуб.

Он вопрошающе смотрит на меня, но ничего не говорит. В моих фантазиях Себастьян обладает великим, рассудительным умом. Но в реальности я ничего о нем не знаю.


Лали подъезжает к моему дому на пикапе в девять часов вечера. Мы одеты в черные водолазки, черные джинсы и сникерсы. В небе светит полная луна. Лали дает мне пиво, я включаю радио, и мы начинаем громко подпевать, пытаясь перекричать музыку. Я практически уверена, что это будет лучший поступок, который мы когда-либо совершали, самый яркий момент нашей «выпускной жизни» — момент, который мы запомним, как сказала бы Синтия Вианде.

— Да пошла ты к черту, Синтия Вианде! — кричу я без какой-либо причины.

— Пошла к черту старшая школа Каслбери! — кричит Лали. — Пошли к черту «инопланетяне».

Мы выезжаем на дорогу, ведущую к школе, со скоростью около восьмидесяти миль в час, пытаемся проехать прямо через холм по траве, но пикап буксует, поэтому мы решаем припарковаться на неосвещенной части стоянки. Пока мы вытаскиваем лестницу из багажника, я слышу предательский шум восьмицилиндрового двигателя, и рядом с нами останавливается Себастьян Кидд на своей машине.

Какого черта он здесь делает?

Он опускает стекло:

— Девочки, вам нужна какая-нибудь помощь?

— Нет.

— Да, — говорит Лали и взглядом приказывает мне заткнуться. Я отвечаю ей тем же выражением лица.

Себастьян вылезает из машины и облокачивается о капот. Он похож на леопарда, которого разбудили во время дневного сна. В подтверждение моих мыслей он сладко зевает:

— Долгая ночка?

— Можно и так сказать, — говорит Лали.

— Ты можешь сделать ее короче, если оторвешь свой зад и поможешь нам. Раз уж ты все равно не собираешься уходить, — добавляю я.

— Можем ли мы тебе доверять? — спрашивает Лали.

— Это зависит от того, что вы хотите мне доверить, — говорит он.

Когда мы в конце концов приставили лестницу к коровнику, к нам присоединяется Мышь с краской и большой кистью. Две яркие блуждающие по стоянке фары говорят о том, что приехала Мэгги. Мэгги никогда не может отличить, какой свет она включила — ближний или дальний, поэтому регулярно слепит других автомобилистов. Она паркуется и поднимается на холм вместе с Уолтом и с Питером — Питер первым делом рассматривает краску.

— Красная? — говорит он, а затем, как будто мы не услышали его в первый раз, повторяет: — Красная?!

— Что плохого в красном цвете?

— Это не тот цвет, которым традиционно пишут год выпуска в Каслбери. Вы должны были купить синюю краску.

— Мы захотели красную, — противлюсь я. — Кто рисует, тот и выбирает цвет.

— Но это неправильно, — настаивает Питер. — До конца года я буду смотреть в окно и видеть год нашего выпуска в красном цвете вместо синего.

— Это действительно так важно? — спрашивает Себастьян.

— Красный цвет — это наш вызов. Это значит: да пошли вы со своими традициями, — говорит Уолт. — Я думаю, что все дело в этом.

— Точно, братишка, — кивает Себастьян.

Мэгги вкладывает руки на груди:

— Я боюсь.

— У меня есть сигарета, — замечает Уолт. — Это успокоит твои нервы.

— Кто принес выпивку? — спрашивает Лали. Кто-то протягивает ей бутылку виски, и она делает большой глоток, вытирая рот рукавом кофты.

— Итак, Брэдли. Поднимайся, — командует Мышь.

Все вместе мы поднимаем головы и смотрим вверх. Оранжевая луна поднялась из-за крыши, которая теперь отбрасывает прямоугольную черную тень. В призрачном свете конек крыши кажется таким же высоким, как Эверест.

— Ты собираешься залезть наверх? — изумляется Себастьян.

— Брэдли была хорошей гимнасткой, — говорит Мышь. — Очень хорошей. Правда, пока ей не исполнилось двенадцать. Помнишь, тогда ты прыгала на гимнастическом бревне и приземлилась прямо на свою…

— Лучше бы я этого не помнила, — перебиваю я, украдкой глядя на Себастьяна.

— Я могла бы это сделать, но я боюсь высоты, — объясняет Лали. На самом деле это единственное, чего она боится, ну или, по крайней мере, признается она только в этом. — Каждый раз, когда я переезжаю мост в Хартфорд, я сползаю на пол, чтобы у меня не закружилась голова.

— А что, если ты одна в машине и ты за рулем? — спрашивает Мышь.

— Тогда она останавливается посреди дороги и трясется от страха, пока не приезжает полиция и не отбуксовывает ее машину, — говорю я, находя свою версию забавной.

Лали смотрит на меня недовольно:

— Это неправда. Если я за рулем, то это другое дело.

— Ага, — говорит Уолт.

Мэгги делает глоток виски:

— Может, нам стоит пойти в «Эмеральд». Я начинаю замерзать.

— О, нет. Только не сейчас, когда все практически готово.

— Ты иди в «Эмеральд», Мэгвич. А я собираюсь сделать то, зачем мы сюда пришли, — я пытаюсь говорить так, чтобы мои слова звучали как можно решительнее. Питер растирает Мэгги плечи, и этот жест не ускользает от внимания Уолта:

— Давайте останемся. Мы можем пойти в «Эмеральд» позже.

— Правильно, — поддерживает его Мышь. — Те, кто не хочет остаться, могут сваливать прямо сейчас. Те, кто хочет остаться, пусть просто заткнутся.

План очень простой: Лали и Питер держат лестницу внизу, пока я поднимаюсь. Когда я буду наверху, за мной поднимется Себастьян с кистью и банкой краски. Я делаю первый шаг: лестница оказывается очень холодной и рифленой на ощупь. Смотреть вверх, напоминаю я себе. Будущее впереди. Не смотреть вниз. Никогда не оглядываться. Никогда не показывать им, что тебе тяжело или страшно.

— Давай, Кэрри.

— Ты можешь это сделать.

— Она уже наверху. О боже мой! Она на крыше!

Это Мэгги.

— Кэрри? — окликает меня Себастьян. — Я прямо за тобой.

Полная оранжевая луна трансформировалась в яркий белый шар, окруженный миллионами звезд.

— Здесь, наверху, очень красиво! — кричу я. — Вам всем нужно посмотреть.

Я медленно поднимаюсь выше и встаю на корточки. Это не так сложно. Я напоминаю себе обо всех тех ребятах, которые уже проделывали это раньше: если они смогли, то и у меня получится. Себастьян стоит наверху лестницы с банкой краски в одной руке и кистью в другой, я ползу к краю крыши и начинаю рисовать. Группа внизу скандирует:

— Один… Девять… Восемь.

— Тысяча девятьсот восемьдесят… — И как раз когда я собираюсь нарисовать последнюю цифру, мои ноги начинают скользить. Банка выпадает из моей руки, один раз подпрыгивает и катится по крыше вниз, оставляя за собой огромное пятно. Мэгги кричит. Я падаю на крышу, карабкаюсь, чтобы ухватиться за деревянный конек, слышу глухой звук, с которым банка ударяется о газон. И больше… ничего.

— Кэрри? — неуверенно спрашивает Мышь. — Ты в порядке?

— Да.

— Не двигайся! — кричит Питер.

— Не буду.

Я так и делаю. Но проходит меньше минуты, и я мучительно медленно начинаю сползать вниз. Я пытаюсь пальцами ног упереться о кровлю, чтобы остановиться, но мои сникерсы скользят прямо по блестящему пятну красной краски. Я убеждаю себя, что не умру, что мое время еще не настало. Ведь если бы я умирала, я бы это знала, правильно? Какая-то часть моего мозга понимает, что что-то царапает мои ладони, но я пока не ощущаю боли. Я уже представляю себя в гипсе, когда неожиданно какая-то сильная рука хватает меня за запястье и тащит наверх к коньку. В этот момент я вижу, как лестница сползает с края крыши, а затем раздается хруст веток, и я понимаю, что лестница упала в кусты.

Стоящие внизу начинают кричать.

— Мы в порядке. С нами все хорошо. Мы не пострадали, — отвечает им Себастьян, когда вой полицейской сирены пронизывает воздух.

— Спрячьте лестницу в коровнике, — командует Лали. — Если копы спросят, то мы просто стоим здесь и курим.

 — Мэгги, дай мне бутылку, — говорит Уолт. Он кидает ее в коровник, и она разбивается.

Себастьян тянет меня за руку.

— Нам нужно перебраться на другую сторону.

— Зачем?

— Не задавай вопросов, просто делай, что я говорю, — приказывает он, пока мы карабкаемся через конек крыши. — Лежи ровно на спине, чуть согнув колени.

— Но так я не смогу видеть, что происходит, — протестую я.

— Слушай меня, не двигайся, ничего не говори и молись, чтобы копы нас не заметили.